Текст книги "Павел I"

Ртуть в трубке термометра поднялась до 212 градусов и дрожа остановилась. Вода бурлила. Баратаев осторожно приподнял реторту, отодвинул водяную баню, заменил её песчаной, подставил под неё чёрную лампу. Затем снова опустился на табурет, раскрыл старинную книгу и прочёл вслух негромким голосом:

«Sic enim habet virtutem efficacem super omnes alias medicorum medicinas, omnem sanandi infirmitatem, eo quod est occultae et subtilis naturae, conservat sanitatem, roborat firmitatem, et ex sene facit juvenem et omnem eorurn expellit aegritudinem…»[317]317
  «Воистину так: он владел верным даром, превосходящим возможности медиков, возвращать немощному и дряхлому силу, знал тайну сокровенной и тонкой природы сохранять здоровье, укреплять твёрдость и превращать старца в юношу…» (лат.)


[Закрыть]

Лёгкая жидкость срывалась по каплям и всё быстрее падала в приёмник. Баратаев наклонился к концу трубки, жадно вдыхая пары стекавшего вещества.

Штааль всю жизнь помнил вечер в квартире Талызина. Но мучительно-волнующее впечатление это в его памяти навсегда осталось бессвязным. Позже, в рассказах, он не раз (как многие другие) пытался воссоздать картину того, что было. Но это ему не удавалось. Запечатлелись навсегда в его памяти лишь отдельные мгновенья, и они через долгие годы вспоминались так же ярко, как на следующий день. И ещё остался в памяти дух тех минут, исполненный тоски, самопожертвования, непонятного наслаждения.

В этот день группы заговорщиков ужинали в разных местах города и к десяти часам съехались к Талызину. Ко времени приезда Штааля общий заключительный ужин кончился. Шла попойка.

Штааль много пил, его заставляли пить другие, и он заставлял пить других. Однако ему потом всегда казалось, что пьян в ту ночь он не был: голова его работала ясно и в мучительно-радостном чувстве, которое он испытывал, не было следов пьяного разгула. За буфетом он запивал сёмгу шампанским, заедал водку сладким пирогом с вареньем, – ему казалось естественным и есть в этот вечер по-иному, не так, как всегда.

Позже все говорили, что речь Палена была почти перед самым выходом; да и Штааль потом, рассчитывая время, соображал, что оставался в доме Талызина очень недолго, быть может не более четверти часа. Но казалось ему, что был он там долгие часы. «Что же мы делали?» – спрашивал он себя впоследствии и не мог ответить. В воспоминании был яркий, дрожащий свет свечей в высоких литых канделябрах, вино в бокалах, тревожный беспорядочный гул голосов, иногда повышавшийся до крика. Кто говорил, что говорили, – этого Штааль не помнил. Не помнил он точно всех, бывших на ужине. Но неизменно выплывали в его памяти отдельные фигуры: Талызин сидел у стола в расстёгнутом мундире с выражением отчаянья и решимости на лице; Николай Зубов что-то орал под люстрой, чуть не касаясь её головою; князь Яшвиль с налитым кровью лицом рвал зубами из бутылки туго засевшую в ней пробку; Пален, наклонившись у окна, вглядывался в улицу, мимо осторожно отодвинутой жёлтой штофной шторы, закрывавшей его волосы и лоб неровной круглой складкой.

– Па-кавказски пей! – закричал Яшвиль с яростью, не шедшей к его благодушному облику. В левой руке у него был большой рог… Штааль захохотал и приложил рог к губам. «Неприятно пить всем из одного рога», – мелькнуло у него в уме. Он выпил очень много, но не дотянул до дна, схватился за грудь и пролил вино на шёлковый шитый стул. Штааль подумал, что это досадно, особенно ежели видел хозяин. Яшвиль сердито на него закричал: «Пей до дна!»

Проходивший мимо них неторопливой важной походкой барон Беннигсен, в застёгнутом на все пуговицы мундире, оглянулся на крик Яшвиля и приятно улыбнулся. «Ах, вот и вы, генерал», – задыхаясь и кашляя, сказал Штааль. Беннигсен утвердительно кивнул головой, «Па-кавказски пей!» – закричал на него Яшвиль, подавая ему до краёв наполненный рог. Беннигсен со снисходительной улыбкой взял рог в руку. Яшвиль, шатаясь, отбежал к уставленному бутылками столу. В ту же минуту к Беннигсену подошёл Пален и сказал тихим голосом по-немецки:

– Прошу вас, в ы не пейте ничего. Помните, вся моя надежда на вас, на ваше хладнокровие.

Беннигсен улыбнулся ещё снисходительнее: очевидно, ему была смешна мысль, что вино могло на него подействовать, лишив его хладнокровия. Он кивнул головой, подтверждая, что другие действительно ничего не стоят и что он всё сделает. Однако с полной готовностью вставил рог острым концом в тяжёлую серебряную братину, предварительно отлив немного вина в стакан, чтоб не залить скатерти: по-видимому, Беннигсену было вполне безразлично, пить или не пить. Они отошли от Штааля.

– Тшто ми ошидаем? – спросил Беннигсен, подходя с Паленом к хозяину дома, который в углу комнаты сидел у небольшого стола, опустив голову на руки. – Слуги могут вислушать и могут на улицу выходить, во дворец побежать и императору доносить. Промедление есть смерти подобное, wie der Peter sagte,[318]318
  Как говорил Пётр (нем.).


[Закрыть] – добавил он с улыбкой.

– Я уверен в своих людях, – резко ответил Талызин, подняв голову.

– Дом оцеплен моими агентами, – сказал, пожимая плечами, Пален. – Я велел никого не выпускать, ни слуг, ни господ… Но могут, конечно, проскочить и по воздуху. Дело счастья.

Беннигсен приятно улыбнулся.

– Durchlaucht, Sie denken an alles. Sie sind ein grosse Mann… Aber ein Spieler.[319]319
  Ваше сиятельство, вы думаете за всех. Вы великий человек… Или игрок (нем.).


[Закрыть]

– Ein Hasardeur,[320]320
  Азартный игрок (нем.).


[Закрыть] – подтвердил с усмешкой Пален.

«Зачем они говорят по-немецки в моём доме?.. Не хочу… – со злобной тоской подумал Талызин. – И как он смел говорить, чтоб не выпускали господ?»

Пален взглянул на часы:

– Половина первого.

– Две минуты после половина первого.

– Пора, – сказал Пален.

– Hochste Zeit,[321]321
  Уже давно пора (нем.).


[Закрыть] – подтвердил Беннигсен.

…Et liberavit eos que timore mortis per totam vitam obnoxii erant servituti…[322]322
  …И освободил от страха смерти тех, кто был её покорным рабом целую жизнь… (лат.).


[Закрыть]

Штааль помнил, что шли они по лестнице тихо, что он чувствовал странное душевное размягчение и непривычную слабость в ногах, что лакеи, сбившись по углам, смотрели на них с ужасом, что откуда-то вдруг высунулось на мгновенье, перекосилось и исчезло женское лицо, что кто-то из них при этом старательно-весело засмеялся. Штааль потом не мог сообразить, где именно это было – в доме ли или уже на улице у выхода. Но заспанное, мгновенно переменившееся женское лицо запечатлелось в его памяти навеки. Он потом не раз видел это лицо во сне. Штааль помнил ещё, что внизу в сенях, когда они бесшумно надевали шинели, чёрные стоячие, расширявшиеся кверху, часы пробили один удар. Все поспешно оглянулись: длинная стрелка с надломленным кончиком почти ровно продолжала короткую на голубом фоне старинных вызолоченных часов. Штааль успел прочесть и перевести мысленно латинскую надпись, чёрным ободком обвивавшую циферблат: vidit horam, nescit Horam.[323]323
  Часы наблюдал, а Время не чуял (лат.).


[Закрыть] Беннигсен в дверях с неудовольствием оглянулся на отстававшие часы. Старый швейцар придерживал рукою дверь. Штаалю запомнились его открытый рот, наклонённая булава, громадные медные пуговицы ливреи. Это было последним впечатлением Штааля в доме генерала Талызина.

Снег больше не падал. Низко повисло беззвёздное небо. Было очень холодно. Редкими порывами дул ледяной ветер, свистя, вздымая снежную пыль, крутившуюся в лучах фонарей подъезда. Вдали по Миллионной было темно.

Потом Штаалю подробно рассказывали, как их при выходе делили на два отряда: один шёл с Паленом по Морской и Невскому, другой, под начальством Беннигсена, по Миллионной и через Летний Сад. Штааль, оказавшийся на улице в числе первых, попал в отряд Беннигсена и чрезвычайно вдруг расстроился оттого, что ему идти не с Паленом… Он тоскливо подумал, что незачем делиться на два отряда: уж если идти на такое дело, то лучше бы всем идти вместе. Он даже пробормотал это вслух (на улице в ту минуту было так тихо, что многие услышали). Пален нетерпеливо на него оглянулся и сказал:

– Господа, прошу ничего не менять в плане. Всё обдумано и предусмотрено.

В воротах блеснул зеленовато-жёлтый свет. Из двора дома выехали запряжённые тройкой очень длинные низкие сани. На козлах, к которым прицеплен был фонарь, сидел офицер. Штааль узнал его, слабо улыбнулся тому, что полковой адъютант преображенец Аргамаков оказался кучером, и тут же вспомнил, что именно Аргамаков по долгу службы постоянно бывает у государя, знает пароль, знает также все входы и выходы Михайловского замка. «Он-то нас и проводит», – с радостной благодарностью подумал Штааль. За первыми санями из ворот выехали другие. Барон Беннигсен сел в сани, неторопливо оправляя полы шинели. За ним вскочило ещё несколько человек. Штааль подумал, что лучше бы сесть во вторые или в третьи сани. Он снова почувствовал лёгкую слабость в ногах, но преодолел её и молодцевато вскочил одним из первых. Он даже помог взобраться Яшвилю.

– Вот как князь спешит: в первые сани сел, – шутливо сказал стоявший у крыльца Пален. – У Яшвиля счёты с Павлом, – улыбаясь, пояснил он громко.

Яшвиль побагровел. Кто-то слабо засмеялся.

– Да, да, pour faire une omelette, ie faut casser des oeufs,[324]324
  Чтобы приготовить омлет, нужно разбить яйца (фр.).


[Закрыть] – со странной интонацией в голосе сказал Пален (все вздрогнули).

– Так у Воскресенских ворот сойдёмся. Недалеко…

– Недалеко… – как эхо, повторил кто-то в санях.

– Пароль: «граф Пален»…

– Граф Пален… – повторил голос.

Сани понеслись быстро. Ветер засвистел в ушах. Штааль сидел спиной к фонарю, втянув голову в плечи. Он ничего не видел по сторонам, не видел даже, кто кроме Беннигсена был в санях. «Как на острова едем», – неуверенно пошутил человек, сидевший от него слева. Шутка не была поддержана. Все молчали. Слышался пронзительный скрип полозьев по твёрдому снегу. Набилось в огромные сани человек восемь или десять. Штааль сидел очень неудобно, на корточках, поджав под себя ногу, которая быстро затекала. Он хотел переменить позу, но раздумал: «Не стоит, недалеко…» «Холодно очень», – стуча зубами, проговорил кто-то рядом с Беннигсеном. Штааль по голосу признал Платона Зубова. «И вправду холодно», – подумал, ёжась, Штааль. Ветер дул ему в спину. Руки стыли. «Эх, некстати…» Он попробовал достать перчатки, но вспомнил, что одну из них потерял. «Да, волки… Как всё странно… Что за ночь!..» Он подумал ещё, что теперь не страшно встретить и целую стаю: «Справимся… Впрочем, сюда волки и не забегут… Ерунда какая… Где мы, однако?..» Бешено нёсшиеся сани замедлили ход. Штааля на кого-то бросило толчком. «Oh, je vous demande pardon»,[325]325
  «Ох, прошу прощения» (фр.).


[Закрыть] – сказал он и подумал, что глупо тут просить извинения, да ещё по-французски. «Санки скок – Сеньку в лоб», – пошутил сидевший слева (он, видимо, гордился тем, что шутит). «Il n'y a pas de mal»,[326]326
  «Ничего страшного» (фр.).


[Закрыть] – прошептал голос. «Говорит ильньяна… Тот последний, кажется, Яшвиль… Ведь, правда, государь съездил его палкой, я и забыл про эту историю. Пален науськивает… Убивать нас послал, ясное дело… Ну что ж, убьём… Яшвиль, говорят, фреймазон… И государь тоже фреймазон. Посмотрю, как брат убьёт брата… Pour faire une omelette, il faut casser des oeufs… Если шпагой колоть, то ткнуть слева в грудь, чтоб не мучился. Жаль, жаль, что палаша не взял, рубить проще… Зато крови меньше… А стрелять не надо: сбегутся, и оставить нужно пулю про запас для себя…» Сердце у него страшно замерло при мысли, что через четверть часа, даже меньше, через десять минут, он, быть может, – уже не т а к, не в мыслях, а вправду – пустит себе в рот пулю. «Только бы не на дыбу… Виска и встряска…» Ветер задул в ухо и в щёку Штаалю. Сани свернули. На повороте он увидел фонари мчавшихся за ними других саней. Сани снова понеслись быстро. Он почувствовал облегчение. «Много нас… Нет, застрелиться всегда успею… Только отбежать в сторону, выхватить пистолет, открыть рот – и поминай как звали… Нехитрая штука…» Штааль с трудом перевёл дыхание. Он подумал ещё, что в такой тесноте, при толчках саней, пистолет его может выстрелить в боковом кармане сам собою. «Вот будет штука, ежели Беннигсена убью и всё дело лопнет из-за моего пистолета. Ведь тогда остановятся, не иначе… Куда же его отнесут?.. Нет, Беннигсена никак: дуло вниз. Скорее себе колено прострелю… Хорошо ещё, если колено», – подумал он содрогаясь. Сани сильно замедлили ход. Сердце у Штааля сжалось. Беннигсен привстал, вгляделся в темноту и вышел из остановившихся саней. Все сделали то же самое. Штааль, соскакивая, едва не упал, – нога у него была как деревянная.

Перед ними был вход в Летний Сад. Вторые, третьи сани подъезжали. Пристяжная озиралась назад и часто храпела. Из её ноздрей валил пар. С саней соскакивали люди. «Кто же останется с лошадьми?.. – Штааль подумал, что, пожалуй, хорошо было бы ему остаться с лошадьми. – Нет, теперь ни за что не останусь…» Беннигсен наклонился, отцепил фонарь от козел и высоко его поднял, оглядываясь по сторонам. Внезапно раздалось страшное оглушительное карканье. Штааль задрожал. Кто-то вскрикнул: «Фу-ты, чёрт!» Стая ворон взлетела над липами Летнего Сада. «Sacrament!»[327]327
  «Проклятие!» (нем.).


[Закрыть] – сердито пробормотал Беннигсен (ворон, очевидно, и он не предвидел). Ускорив шаги, он поспешно пошёл по аллее. За ним последовал Аргамаков, дальше другие. «Эх, как каркают, проклятые», – прошептал кто-то. «Могут и тревогу поднять в замке… Неспроста… воронью ночью каркать в Летнем Саду», – прерывисто сказал другой голос рядом с Штаалем. Протяжное насмешливое карканье ворон продолжалось. Вдали мерцали огоньки. Беннигсен быстро шёл, держа фонарь впереди себя в вытянутой руке. Штааль почти бежал, спотыкаясь на обледенелых скользких аллеях. Ветер больно стегал его в лицо, засыпая глаза снежной пылью. Нога понемногу отходила. Штааль больше ни о чём связно не думал, стараясь лишь не растянуться на земле. «Как на параде Беннигсен шагает… Этот высокий Николай Зубов… Он был во вторых санях. Дошёл бы только, ведь пьян как зюзя… Это Аргамаков. А это Яшвиль… Слава Богу, стихли вороны! Они триста лет живут… Может, видели убийство короля Генриха III. Его убил монах Клеман, – я ещё у Дюкро спрашивал… Память у меня славная… Но то было во Франции. Что ж, вороны и перелететь могли… Дня три им лететь… Нет, что я, больше, и с неделю пролетят… На той стороне сада водомёт. Я там гулял раз с Настенькой…»

– Стой!.. – негромко сказал, вдруг останавливаясь, Беннигсен. «Тсс!» – протяжно прошептал он, оглянувшись, и передал свой фонарь Аргамакову, что-то ему сказав. Впереди, не очень далеко, горел красный огонь. Аргамаков побежал, хрустя шажками по снегу, и скрылся в темноте, – только двигался быстро бледный огонёк его фонаря. В тишине слышно было лишь тяжёлое сопенье Николая Зубова. Штааль не дышал. Через минуту впереди послышались голоса, затем лязг железа и тяжёлый стук. «Подъёмный мост, – сообразил, замирая, Штааль, – ведь Аргамаков знает пароль…»

– Марш! – скомандовал Беннигсен и стремительно бросился вперёд. Все рванулись за ним. У красного огня, сбоку от вскочившего первым на мост Беннигсена, метнулась фигура часового. «Ваше благородие, а? Ваша милость… Что же это?.. Помилуйте!..» – говорил часовой, с ужасом глядя на офицеров, то пятясь, то пытаясь загородить дорогу.

– Ничего, брат, это свои, – задыхаясь, сказал Аргамаков.

– Свои! – с пьяным хохотом повторил Николай Зубов. – Идём навестить приятеля.

– Нас вызвал государь! – вскрикнул не своим голосом Штааль, приглашая взглядом всех оценить его находчивость.

Беннигсен с неудовольствием на них оглянулся, взял у Аргамакова фонарь и высоко его поднял.

– Смир-но! – холодно скомандовал он часовому, глядя на него вдруг изменившимся, ледяным взором. Часовой вытянулся и окаменел.

– Пусть кто-нибудь останется с ним, чтоб не стрелял, – по-французски сказал Беннигсен и скомандовал:

– За мной! Марш!..

Они побежали вперёд. Штааль оглянулся и увидел, что у моста остался не один, а несколько человек. «Стыдно!» – подумал он с гордостью и ускорил бег. Сбоку низко над землёй сверкнули редкие огни фонарей. Впереди открылись стены Михайловского замка, темневшие таинственные строения. Перед Штаалем мелькнули вытянувшиеся высокие люди со сведёнными набок, исполненными ужаса глазами. «Это семёновцы… Наружный караул… Офицер наш», – успел на бегу подумать Штааль. Он не мог понять, где именно они были. Впереди у фонаря Беннигсен с угрожающим видом говорил что-то Платону Зубову, лицо которого выражало отчаяние. К ним подбегали другие. «Ну да, Палена нет… Предательство… Я говорил… Всё пропало!..» – повторял Зубов. Выражение лица Беннигсена вдруг стало страшным.

– Was fallt Ihnen ein?[328]328
  Что Ваш пропал? (нем.).


[Закрыть] – прошипел он, хватая за руку Зубова. Зубов вскрикнул и беспомощно шатнулся в сторону. Все смотрели на них растерянно. Беннигсен оглянулся. Лицо его снова стало спокойным.

– Тэпэр зависит всо от бистрота… За мной! – проговорил он и бросился вперёд. Штааль никак не подумал бы, что этот немолодой, важный, всегда на все пуговицы застёгнутый человек может бежать так быстро. Все побежали за Беннигсеном, задыхаясь и обгоняя друг друга. Какие-то низкие своды, дворы, каменные столбы и тумбы промелькнули при неверном красноватом свете фонарей. Сердце у Штааля стучало так, как никогда в жизни. Вдруг Беннигсен на бегу обнажил шпагу. Все сделали то же самое. Аргамаков круто свернул. Блеснул слабый свет, открылась витая лестница. Беннигсен наклонил голову под сводом и первый на цыпочках бросился вверх по расширяющимся сбоку ступеням. Тень, неверно шатаясь, заскользила по стене. Штааль, вбегая, оглянулся и увидел, что их осталось человек десять. «Где же другие? Какая подлость!» – чуть не вскрикнул он. За ним по узкой витой лестнице, загромождая весь проход своей гигантской фигурой, поднимался, тяжело дыша, Николай Зубов. Внизу, у двери, клубился белый пар. В тепле пахло щами, капустой. Штааль, искривив шею, взглянул вверх и схватился озябшей рукой за перила (они слегка дрожали). «Уж не ошибка ли?.. Заблудились… В кухню идём, а не в спальную…» Над ним послышался стук, затем звук голоса. На освещённой верхней площадке Аргамаков что-то говорил перед закрытой дверью, приложив к губам левый указательный палец. Слов Штааль не мог понять, хоть ясно их слышал. Рядом с Аргамаковым, чуть наклонившись вперёд, вполоборота стоял Беннигсен со шпагой наголо в правой руке и с фонарём в левой.

– Ну да, ну да, – говорил Аргамаков, с трудом справляясь с дыханием. – Отопри, Кириллов… Это я…

– Скажи ему: пожар… – начал было Николай Зубов, поднявшийся до самой площадки. Беннигсен схватил его за руку. За дверью послышалась возня.

– Чичас… Чичас… – сказал голос. Человек, говоривший за дверью, видимо, ещё не вполне проснулся. – Чичас, ваше благородие…

Послышался подавленный зевок, шаркающие шаги, затем звук поворачиваемого в замке ключа. Штааль впился рукой в дрожащие перила, не сводя глаз с финифтяной бляхи замка. Дверь отстала: в ту же секунду Беннигсен поставил ногу так, чтоб нельзя было захлопнуть дверь. Запах капусты усилился.

– Пожалуйте, ваше высокоблагородие, – сказал сбоку от порога камер-гусар Кириллов. – А я думаю, кто та…

Беннигсен рванулся в комнату, за ним Аргамаков, Зубовы. Кириллов ахнул и, вытянув руки, странно застонал, точно негромко засмеялся. Другой камер-гусар спал, сидя на полу, прислонившись спиной к печке.

– А-а-а!.. Кар-ра-ул!.. – ужасным голосом закричал Кириллов, хватаясь за саблю. Этот крик потом казался Штаалю самым страшным из всего, что произошло в ту страшную ночь. Николай Зубов охватил полено из лежавшей у печки груды и, взмахнув им над головой, ринулся на камер-гусара.

– Ваше величество!.. А-а-а!.. – ещё отчаяннее прокричал, поднимая саблю, Кириллов. Беннигсен бросился дальше. Комната наполнилась людьми. Не помня себя от ужаса, Штааль пробежал вперёд. Рядом с прихожей, в большой полутёмной комнате мелькнули глобусы, шкапы с книгами. Он ступил на что-то мягкое, остановился и стал вытирать о ковёр мокрые ноги. Затем вскрикнул – и бросился бежать.

Из библиотеки двойные двери вели в спальню императора. Между дверьми, в стене огромной толщины, был узкий коридор. Здесь, как и в библиотеке, горел ночник. В стене коридора белела маленькая боковая дверь.

– Потайный ход… Ушёл! – стуча зубами, простонал, подбегая к Беннигсену, Платон Зубов. Беннигсен посмотрел на него тем же ледяным взглядом.

– Ausgeschlossen![329]329
  Исключено! (нем.).


[Закрыть] – сказал он спокойно и оглянулся. С ними никого больше не было. Из прихожей нёсся гул, рёв голосов. Беннигсен пожал плечами, взял шпагу в левую руку, в которой держал фонарь, а правой потянул к себе за ручку вторую дверь. Она не поддавалась. Он толкнул её в другую сторону и, наклонившись, налёг с силой. Фонарь дёрнулся в левой его руке. Дверь открылась. За ней было темно. Платон Зубов замер. Беннигсен снова взял шпагу в правую руку и, вытянув вперёд фонарь, вошёл в спальную императора. Зубов отшатнулся, бросил взгляд назад и, слабо застонав, на цыпочках последовал за Беннигсеном.

В комнате, в которую вбежал Штааль, над белой кухонной плитою, мерцая, горел огарок свечи. Штааль безумными глазами взглянул на плиту и кинулся из кухни в набитую людьми прихожую, откуда нёсся всё более глухой гул. Штааль с яростью толкнул кого-то, шарахнулся в сторону, наткнулся на низко наклонившуюся тяжёлую фигуру, – ему показалось, что это был Яшвиль. За ним на полу Штааль увидел расходившуюся лужу крови. «Камер-гусара убили!.. Господи!.. Господи, что же это!..» Он отшатнулся и выскочил на площадку. На него пахнуло холодом. Витая лестница была забита людьми. Штааль прокричал что-то непонятное и бросился назад. «Пропало! Спасайся!» – заорал дикий голос. Послышался топот бегущих шагов. Штааль вбежал в библиотеку и остановился, еле переводя дыхание. На одно мгновение всё стихло. Из открытых настежь дверей спальной полз на ковёр зеленоватый свет. Вдруг в спальной раздался негромкий хриплый крик. Из прохода, шатаясь, выбежал Платон Зубов. За ним пробежал кто-то ещё. Слабый крик в спальной повторился. Штааль рванулся к двери и как вкопанный остановился в проходе. Сбоку, в нескольких шагах от него, в тускло освещённой комнате, император, босой, в нижнем белье, прислонившись к ширме, безжизненно опустив руки, ужасным взглядом остановившихся глаз смотрел на Беннигсена, который стоял против него с обнажённой шпагой в руке. На полу, перед ширмами горел фонарь, освещая смятую постель с полусвалившимся одеялом.

В прихожей поднялась волна дикого гула. «Преображенцы идут царю на выручку!» – мелькнуло в голове у Штааля. Он прерывисто закричал, задыхаясь, выбежал из прохода в библиотеку, увидел сбоку какую-то фигуру, вытянувшуюся у книжного шкапа, сам шатнулся в сторону и прижался к другому шкапу. На пороге прихожей вырос Николай Зубов с зверским выражением на лице. Он на секунду остановился, затем тяжёлыми, медвежьими, переваливающимися шагами, странно расставив руки, медленно побежал к двери спальной. Штааль впился в него глазами. Зубов замер на пороге, тяжело вдохнул воздух и, низко наклонив голову, ринулся в спальню. Ещё несколько человек пробежало по библиотеке. Перед Штаалем мелькнул Яшвиль с окровавленной шпагой в руке. В спальне внезапно потух свет, что-то упало, послышался треск разбившегося стекла, затем долгий отчаянный крик. Штааль завизжал и бросил шпагу на дверцы шкапа. Дикий рёв голосов покрыл крик императора. На пороге спальной показался Беннигсен. Он притворил за собой дверь и вложил в ножны шпагу.

…Рёв за дверью внезапно понизился, перешёл в шипящий шёпот и оборвался. На мгновенье настала мёртвая тишина.

Несколько человек выбежало из комнаты. Один что-то оживлённо бормотал, дёргаясь лицом и размахивая руками. Другой, шедший на цыпочках, яростно на него зашикал. Третий выскочил из прохода, схватился за голову и снова вбежал в спальную. Библиотека наполнялась людьми, вбегавшими из спальной, из прихожей, с лестницы. Было, однако, тихо. С зажжённой свечой в высоком подсвечнике прошёл по библиотеке Беннигсен. Штааль, всё ещё у шкапа, еле дыша, смотрел на открывавшуюся дверь спальной. Он немного подумал, взял шпагу и, крепко сжимая рукоятку, на цыпочках, неуверенными неровными шагами прошёл в спальную.

На полу длинной комнаты горела свеча. Штааль сделал несколько поспешных шагов и прирос к полу, не отводя глаз от лежавшей на ковре страшной белой фигуры с высунутым языком и выпученными глазами на окровавленном синем лице. Быстро колеблющееся пламя дымящей свечи тускло освещало то судорожно сведённые босые желтоватые ступни, то концы шарфа, затянутого узлом на шее, то узкую, криво загибавшуюся чёрную лужу у стола с лежавшей в ней чернильницей. Кто-то зажёг о свечу огарок и, низко наклонившись, старательно прилеплял его к столу, капал воском на дерево, заслоняя пламя дрожащей рукою. Стало чуть светлее. Штааль увидел сорванную со стола решётку, валявшиеся на полу куски слоновой кости, опрокинутые ширмы, стул с повисшим на спинке камзолом, под ним белый шёлковый чулок. Человек, засветивший огарок, ахнул и бросился поднимать ширмы. Молодой, бледный офицер без шарфа, ползая на коленях, торопливо подбирал осколки решётки и стекла. Беннигсен двумя пальцами поднял чернильницу, осторожно поставил её на бумагу и, взяв со стола песочницу, посыпал чернильную лужу. Штааль подвинулся к ширмам, заглянул в лицо офицеру без шарфа и выбежал на цыпочках из комнаты.

Он пробежал, не останавливаясь, по внутренним покоям. Везде вспыхивали огни. Михайловский замок просыпался. Спереди нёсся гул голосов, крики, тяжёлый, быстро приближающийся топот. По зале с ружьями наперевес бежали великаны преображенцы царского батальона. Впереди их был старый солдат с очень мрачным и решительным выражением на лице. «Поздно!» – захохотал Штааль, высунув язык. Убийцы разбегались. Штааль бежал изо всей мочи, сам не зная куда. Им овладел припадок бурной энергии, всё росший от быстрого бега. Он жаждал деятельности, жаждал самоотверженных подвигов и был совершенно готов тотчас пожертвовать жизнью.