Текст книги "Павел I"

Из-под разодранного шпорой шёлка лезло что-то серое. Штааль поспешно сел и наклонился над тонким прорезом. «Ах, какая досада! – сказал он (в эту ночь не он один говорил вслух сам с собою). – Так и есть, разорвал… Или уйти отсюда, чтоб не догадались кто?..»

Он опомнился и негромко засмеялся. В смехе его не было ничего истерического. Ему действительно было смешно. «Шёлк, шёлк порвал, этакий гадкий мальчик!..» Он хотел было прилечь снова, но раздумал. Было полутемно. Две свечи горели перед ним в канделябре, на высокой тумбе. Их свет резал глаза. Штааль хотел встать, потушить свечи, чтоб лечь снова, но опять раздумал. Над свечами стенные часы показывали пятый час. «Vidit horam, nescit Horam»,[330]330
  «Часы наблюдал, а Время не чуял» (лат.).


[Закрыть] – вспомнил Штааль, вздрогнув. – Тогда они пробили один удар. Значит, был час. Или половина первого?.. Одна стрелка продолжала другую: половина первого. Ну да… (он с напряжением, щуря в полутьме глаза, проверил по циферблату). А потом на санях несколько минут, больше никак не могли ехать. Потом шли садом… Вороны каркали. Когда же это произошло?» Впоследствии никто не мог точно сказать, в котором часу был убит император (почему-то всех очень интересовал этот вопрос, и ещё больше то, сколько времени заняло самое убийство). «Значит, часа четыре прошло, ежели теперь пятый».

Штааль всю ночь провёл в замке. Овладевший им припадок самоотверженной деятельности скоро пошёл, – в особенности оттого, что делать ему было нечего. Он почувствовал усталость, какой никогда до того не знал. В осветившихся покоях ожившего заколдованного замка носились люди. Всё сливалось в перегруженной душе Штааля. Он помнил, что видел издали полуживого Александра Павловича. Его два человека испуганно вели под руки. На великого князя было страшно смотреть. Видел Штааль и Марию Фёдоровну, и всю царскую семью, и главарей заговора с Платоном Зубовым, который опять начал щуриться, и врачей, и штатских, и военных. На мгновенье его внимание остановили какие-то высокие монахи. «Они что здесь делают?» – удивился Штааль и долго не мог понять, откуда взялись в такую ночь духовные лица. На площади в невиданном множестве горели фонари. За окнами проходили войска, слышался глухой гул, грозно гремели барабаны. «Ожила Россия!» – сказал кто-то, и все восторженно повторяли эти слова. Потом царская семья отбыла в Зимний дворец. Потом помнились Штаалю столы, заставленные бутылками, толпившиеся вокруг них невесело, но буйно шумевшие люди. Ещё какие-то офицеры спали на диванах, на сдвинутых креслах, на полу. Штааль очутился в этой дальней комнате, где никого не было, куда почти не доносился шум. Он прилёг на диван, но не заснул. По крайней мере, теперь ему казалось, что он не спал ни минуты, – хотя по расчёту времени это было неправдоподобно. «Не всё ли равно?.. Но что же теперь делать?..»

Штааль сорвался с дивана, точно вспомнил о чём-то очень важном, и побежал по направлению к т о й комнате. Покои Михайловского замка были ярко освещены по-прежнему и в комнатах всё ещё бродило множество людей. Но порядка уже было больше. В ту комнату Штааль не попал. У дверей внутренних апартаментов часовые никого не пропускали. «Ну, да я всё видел, – успокоил себя Штааль, глядя с досадой на закрытую высокую дверь. – Вот разве что не видал, как т у д а вошёл Пален. Он, однако, прибыл в замок, как раз. когда всё кончилось. Странно… И на память я, жаль, ничего не взял в спальной. Эх, досада… Надо было захватить хоть кусочек решётки, – всю жизнь бы показывал…»

– Что? Нет, брат… Император Александр давно отбыл в Зимний, – сказал около него кто-то. Штааль с удивлением оглянулся: сочетание имени «Александр» со словом «император» резнуло его ухо. – В самом деле, у нас теперь император Александр, – подумал он. – Вот странно! Никогда не было Александров на престоле. Впрочем, не всё ли равно?.. Да, так что же теперь делать? – вслух сказал он, отходя от двери. – Не домой же на Хамову ехать?» Ему хотелось есть. Он помнил, что дома была ветчина, сыр, пиво. «Ну а дальше? Завтра на службу, что ли? На какую же службу? К Уварову? Уваров был при Павле для личных услуг. Вот тебе и личные услуги…» Штааль засмеялся так, как смеялся Уваров, говоря о пажах. Он почувствовал, что в душе его всё выжжено начисто и навеки. «Теперь на всё наплевать… Да как же я давеча хотел отдать жизнь за родину?.. – удивлённо спрашивал он себя. – Ведь правда, хотел, жаждал! Ну и хотел, а теперь больше не хочу. Теперь на всё наплевать!..» Он искал и не находил в себе ни угрызений совести, ни душевной муки. «Тяжело, конечно… Да, тяжело, но легче, чем было вчера. Разумеется, много легче, и сравнивать даже нельзя, – подумал он с полной искренностью. – Больше никаких ваперов… Наша взяла, вполне удалось дело». На Штааля нахлынула радость при мысли об избегнутой опасности и о предстоящих наградах. «Все видели, что я был среди первых. На витой лестнице я пятым стоял, все свидетели могут подтвердить», – говорил он, точно кого-то убеждая.

Насков своей лошадиной походкой прошёл по залу и, увидев Штааля, протянул ему влажную руку.

– Тиран всё-таки жив, сын мой, – сказал он с таинственным видом, выждал мгновенье и пояснил шутку: – Титулярный советник Тиран, тот, что при Палене состоит.

Штааль с досадой отвернулся, незаметно вытер руку и пошёл дальше. Перед овальной передней, у парадной лестницы, навстречу ему бросился Иванчук. Он заключил Штааля в объятия:

– Ну, поздравляю… Молодцы!.. От всей моей души поздравляю. Истинные молодцы!

– Да пусти! Отстань! – сердито сказал Штааль. Иванчук, однако, не обиделся. Теперь он видел в Штаале как бы начальство.

– Молодцы! Одно слово, молодцы, – говорил восторженно Иванчук. – Ведь я знаю, ты участвовал в дельце. Признаюсь тебе теперь, участвовал и я. Только мне граф приказал дежурить в его доме: были важные распоряжения… Ах, как я рад… Поздравляю… Ну, расскажи, жарко было, а?

Штааль нехотя принялся рассказывать и почувствовал, что рассказывает не без удовольствия, хоть для приличия он морщился при некоторых подробностях, показывая, как ему было тяжело «убивать человека». Роль его в деле была достаточно опасна, можно было не приукрашивать рассказа. Но как только Штааль сообщил, что в самом убийстве не принимал участия, по выражению лица Иванчука он понял, что этого лучше было не рассказывать.

– Ну да, конечно, ты не мог важную роль играть в этаком деле, – уже несколько иным тоном сказал Иванчук и сообщил Штаалю подробности убийства.

– Душили Николай Зубов и Яшвиль, а шарф, говорят, дал Скарятин. Но первая персона в деле был натурально патрон, Пётр Алексеевич. Он теперь истинный диктатор…

– Ты его видел?

– Нет, где же? Его-то и жду… Граф всю ночь носится по городу, всё разные меры принимает. Войска объезжает, генералов рассылает как мальчишек. Ведь с Англией покойник довёл нас до войны, – я давно говорил… Аресты идут вовсю. Вся павловская шайка схвачена, Аракчеев задержан на заставе. Вот только Кутайсов сбежал, верно к Шевалихе… Экая голова Пётр Алексеевич, и сила истинно дьявольская! Другого такого человека нет во всей России. Из нынешнего дельца без него ничего бы не вышло… Ведь это он преображенцев остановил, – я тебе говорю: как из земли вырос. А то они бы всех нас на штыки подняли. Любили, любили покойника, мужичьё… Был бы нам всем репремант.

Иванчук рассказывал уже как очевидец. Штаалю вдруг вспомнился мосье Дюкро, то, что он говорил о Баррасе после Девятого Термидора. «Только бы иметь успех, все за тобой побегут… Совсем как тогда Дюкро…»

– Да, кстати! – воскликнул Иванчук. – Знаешь ли новость? Знаешь, кто ещё скончался этой ночью? (он выждал несколько секунд, устанавливая, что Штааль не знает новости). Баратаев… Николай Николаевич Баратаев.

– Быть не может!

Штааль глядел с радостным изумлением на Иванчука.

– Быть не может! От чего?

– Не знаю, кажется, от аневризмы, скончался скоропостижно. В канцелярию только что прибежали слуги сказать. Вчера был здоров, а нынче нашли мёртвым.

– Может, самоубийство?

– С чего ты взял?.. Ах, вот и Пётр Алексеевич, – вскрикнул, меняясь в лице, Иванчук.

В вестибюль, в сопровождении целой свиты, вошёл граф Пален. Иванчук с восторженным лицом бросился ему навстречу. «Это, кажется, Сикст V сразу выпрямился и бросил костыли, как только избрали его папой, – с улыбкой подумал Штааль, глядя на Палена. – Пётр Алексеевич, правда, и прежде без костылей обходился, а всё же теперь словно стал выше ростом…» Штааль отметил в памяти это наблюдение, которое показалось ему очень тонким. Иванчук, восторженно улыбаясь и, видимо, рассыпаясь в поздравлениях, старался на виду у всех горячо пожать Палену руку. Свита смотрела на него с неудовольствием. Военный губернатор равнодушно поздоровался с Иванчуком, о чём-то его спросил и, нахмурившись, отдал какое-то распоряжение. Иванчук закивал головой и побежал к выходу.

Пален в сопровождении свиты поднялся по лестнице. «Ну, что ж, и я не хуже других, – сказал себе Штааль решительно. – Довольно я валял дурака…» Он немного выступил вперёд и, почтительно поклонившись, стал сбоку от двери с написанным на лице сознанием некоторых заслуг перед родиной. Пален ласково кивнул ему головой, остановился и подозвал его к себе.

– Вы хорошо себя вели, я не забуду вашего поведения, – сказал он громко. (Штааль вспыхнул от радости.) – Продолжайте служить так дальше… Сейчас дела очень много, а людей мало. Мне все нужны, все… Каждого должно утилизовать в высшую меру возможности.

Он немного подумал.

– Ведь вы состояли при покойном адмирале де Рибасе, которому поручено было укреплять Кронштадт?

– Так точно, ваше сиятельство. – Штааль подумал, что все его ответы Палену почему-то постоянно сводились к этой фразе: «Так точно, ваше сиятельство». Он хотел что-то добавить, но Пален его перебил:

– Это дело ныне сугубо важно. Флот лорда Нельсона может всякую минуту появиться перед нашими берегами. Надеюсь, что войны не будет, ибо для неё более нет причины. Но уверенности не имею и, все должные меры приняв, войны не опасаюсь нимало. При случае окажем мы лорду Нельсону приём, которого долго не забудет, – ещё повысив голос, во всеуслышанье сказал Пален. – По этой причине храбрые и знающие люди теперь весьма в Кронштадте необходимы, и как вы там служили, то вновь вас туда назначаю.

– Слушаю-с, ваше сиятельство, – произнёс разочарованно Штааль.

Пален пристально на него посмотрел:

– Полагаю, что по вашей службе при адмирале знакомы вы с Кронштадской фортецией и с цепью береговых укреплений?

– Обязываюсь доложить вашему сиятельству: весьма мало, – сказал Штааль, покраснев.

Пален усмехнулся.

– Жаль, что не успели ознакомиться, – помолчав, проговорил он. – Тогда оставайтесь здесь: там нужны люди знающие.

Он тронулся было дальше, но, что-то вспомнив, остановился снова. Усмешка на его лице стала необычно благодушной.

– Даю вам другое поручение… Я приказал плац-майору Горголи нынче в утро заарестовать французскую артистку Шевалье. Она весьма мне подозрительна, не агентка ли господина первого консула? Надо поставить иностранных агентов на место, и французских, и немецких, и всяких других, – сказал он, опять подняв голос. – Довольно они у нас хозяйничали! Мы не французской, не прусской, не английской, а единственно русской партии… Извольте, господин поручик, отправиться к плац-майору Горголи и, сказав ему, что мною присланы, возьмите госпожу Шевалье под караул. Натурально у неё в доме при ней и останьтесь впредь до нового распоряжения… Караул над прекрасной дамой, надеюсь, будете иметь нестрогий. Однако полномочия вам вверяю совершенные, – добавил Пален с насмешкой в голосе. – Прощайте, поручик.

Он направился дальше в сопровождении свиты. Штааль смотрел им вслед. После этой ночи всё точно отскакивало от его души. На большое повышение в чине, на стотысячную денежную награду слова Палена как будто не походили. «Однако же он сказал: „Я не забуду вашего поведения“. Это очень важно… Нехорошо, что я отказался от Кронштадта, но и беды большой нет. Не такой я осёл, чтобы теперь фортециями заниматься. – Штааль понимал, что ему в награду дана госпожа Шевалье. – Да, конечно, позиция караулящего офицера будет выигрышная». При этой мысли у него сладко забилось сердце. Ему на долю выпадало то, о чём он мечтал. Но он чувствовал, что было в этой своеобразной награде, данной после разговора о Кронштадте, нечто весьма пренебрежительное. «Не беда… Только он одной Шевалихой не отделается, нет. Будет ещё разговор и о другом. Он ясно сказал: „Я не забуду вашего поведения“. А и забудет, так мы напомним… Пора, пора домой. Поужинаю и лягу», – подумал Штааль, чувствуя, что ему очень хочется есть. Он спустился по лестнице, направляясь к выходу на Фонтанку.

В одном из коридоров замка, за полуоткрытой дверью, Штааль услышал плеск воды, увидел медные ванны, умывальники, водоём. Это были бани замка, устроенные по-новому: вода была проведена по трубам, из Невы, и лилась прямо в водоём из кранов. «Хорошо, бы искупаться, – потягиваясь и зевая, подумал Штааль, заглянув в баню. – Разве приказать служителям истопить ванну? Теперь мы здесь делаем, что хотим. А странно было бы купаться в ванне, в которой вчера, быть может, купался он…» Штааль вздрогнул. В нескольких шагах от него наклонившийся над умывальником человек в рубашке и панталонах, с переброшенным через плечо полотенцем, подставлял голову и шею под струю воды, лившуюся мимо раковины на пол. Штаалю показалось, что это Талызин. «Он где же был всё время? В отряде Палена, что ли? Что-то я его и не видал вовсе…»

– Пётр Александрович, это вы? – нерешительно окликнул Штааль.

Талызин вздрогнул, выпрямился и, отбросив со лба длинную прядь мокрых, со смытой пудрой волос, уставился на Штааля.

– Вы нездоровы?..

– А-а? Что? – прохрипел Талызин, свёртывая и разжимая в руке полотенце. По его открытой шее, по лбу, по волосам текла вода. Он не вытирал её, точно не замечая.

– Вы нехорошо себя чувствуете, Пётр Александрович?

Талызин негромко засмеялся медленным смехом.

– Нет, хорошо, – проговорил он. – Очень хорошо…

Штааль смотрел на него, разинув рот.

– Пален приехал?

– Приехал… Только что приехал, – заторопившись, сказал Штааль.

Талызин уронил на пол полотенце и направился к двери. На пороге он остановился, провёл растерянным взглядом по комнате, поднял с полу мундир и, не надевая его, вышел в коридор с улыбкой, которая надолго запомнилась Штаалю.

– Дело сделано, Талызин. Советую более о нём не думать и не наносить себе прискорбия. Теперь должно то оправдать, что без оправдания плодоносным трудом будет историей признано как преступление бессмысленное.

Пален встал и прошёлся по комнате. Лицо у него было усталое, не такое, как там на лестнице, где его видел Штааль.

– Не стану уверять вас, что я вполне спокоен душою, – сказал он, останавливаясь перед высоким креслом, в котором, откинув мокрую голову на спинку, неподвижно сидел Талызин. – Скажу вам и более ещё: опасаюсь, что мы ошиблись. Страх Александра скоро пройдёт… Что, ежели дворянство нас не поддержит, вечно помня дедовские нравы?

– Поддержит? – переспросил хрипло Талызин. – Это Зубов, что ли? Он поддержит…

– Да, вы правы. Дураки сносны, злые вдвое, но нет хуже злого дурака… Людей не вижу… Не в безумии Павла было бедствие отечества, а в том, что безумец мог пять лет миллионами тирански править, считая подданных за рабов, удовлетворяющих его прихотям. Необузданная единодержавная власть ханская должна быть уничтожена. Ежели российское дворянство не возьмётся довершить наше дело, кто знает, быть может, на сто лет отстанет наше отечество!.. Александр не надёжен, я теперь вижу ясно. Он меня ненавидит. И не он один. Уже зовут меня старым временщиком. Воскресает Кромвель от гроба. Уже пущен слух, будто хотел я ночью вас предать, ежели не удастся дело. Хорошо? – Он засмеялся и уселся в кресло у окна. – Веселонравные люди!.. Есть, правда, ещё мне кое о чём с противниками молвить слово… Но я более был чем нерасчётлив, что не заставил Александра написать бумагу, которая с ясностью его роль указывала бы. У Панина кое-что есть. Да боюсь, не мало ли для совершенной ясности?..

– Вы когда его в последний раз видели? – спросил вдруг Талызин.

Пален нахмурился:

– Часа за три перед ужином… Но решительный разговор имел в четверг.

– О чём?

– Да вы знаете… Я застал его мрачным ещё более обыкновенного. Он вдруг запер дверь и молча так на меня смотрит. А на лице выпечатаны страх и ненависть. «Господин фон Пален, где вы были в 1762 году?» (Пален вдруг очень похоже воспроизвёл голос императора Павла. Талызин вздрогнул и наклонился вперёд). – «Здесь в Петербурге, ваше величество. Но что вам угодно этим сказать?» – «Вы участвовали в заговоре, лишившем жизни моего отца?» (по лицу Палена пробежала лёгкая судорога). – «Нет, ваше величество, я был только свидетелем переворота. Почему вы мне задаёте этот вопрос?» – «Почему? Вот почему: потому, что хотят повторить 1762-й год. Меня хотят убить!» – почти истерически вскрикнул Пален. Он быстро встал и снова зашагал по комнате.

– К счастью, я не потерялся. Я сказал ему, что сам участвую в заговоре, дабы в нужную минуту вас схватить. Вы видите, я сохранил обладанье собою, а на нужные вымыслы всегда бывал способен. Но чего мне это стоило! – опять вскрикнул он и замолчал. Талызин смотрел на него в упор.

– Помните твёрдо, Талызин, – уже спокойно сказал, останавливаясь, Пален. – С волками жить, по-волчьи выть. Однако цель наша была чистая. В том вижу я многое, хоть неуспех и сразит в истории наше дело. Пусть как угодно нас судят потомки, и о них не так я забочусь. Но сказал бы им я лишь одно с достоверностью: дай Бог, чтоб всегда в России было поболее людей, которые, ни крови, ни грязи не опасаясь, всеми способами, зубами, когтями, чистый замысел отстаивать бы умели…

Стук в дверь разбудил Штааля. Он поднял голову с подушки, приподнялся на локте и растерянно прислушался. «Да, это моя спальная. Я дома. Павел убит и никакой дыбы… Но стучат… Ну и пусть стучат…» Он снова опустил голову на подушку Стук усилился. Штааль выругался, ступил, морщась, босыми ногами на холодный пол, надел туфли, раздавив пятками войлочные задки, и, зевая, пошёл открывать дверь, шаркая по полу плохо надетыми туфлями.

– Кто там? – сердито спросил он, отодвигая запор, но не выпуская его из рук, по приобретённой в последние дни привычке.

– Cest moi, mon cher, ouvrez sans crainte,[331]331
  Это я, дорогой мой, открывайте, не бойтесь (фр.).


[Закрыть] – сказал старческий голос. Штааль с удивлением открыл дверь. Перед ним стоял Пьер Ламор.

– Вы спали? Извините меня, пожалуйста, – сказал он.

Смущённо застёгивая на груди рубашку, Штааль заторопился, впустил старика и, быстро пробежав вперёд, пригласил гостя в кабинет «Чего ему надо! Ведь ещё утро. Эх, забыл я шлафрок порядочный купить».

Он кое-как оделся, надел туфли как следует и вышел в кабинет к Ламору. «Угостить его, что ли? Есть мадера… Обойдётся… Да и день не такой».

Ламор, как оказалось, уже знал об убийстве императора; знал, по-видимому, и об участии в деле Штааля. Тем не менее он угрюмо попросил его всё рассказать подробно. Во второй раз рассказ Штааля вышел эффектнее, чем в первый. Он не говорил прямо, что принимал участие в цареубийстве, но сцену в спальной изложил с такими подробностями, что в выводе не могло быть сомнения. Тон его речи был довольно беззаботный, местами почти удалой. Штааль даже прервал на минуту рассказ и спросил гостя развязно:

– Vous ne prendrez rien? Un verre de Madere?[332]332
  Выпить ничего не хотите? Стакан мадеры? (фр.).


[Закрыть]

Ламор покачал голового.

– А ведь вы были правы, – сказал Штааль улыбаясь, – вы были правы, помните, мы беседовали с вами в Михайловском замке: я уже тогда принимал ближайшее участие в заговоре.

– Ну что ж, и поздравляю вас, – мрачно сказал Ламор. – Очень, очень умно… Убили тирана, да? Одного тирана вынести можно, а десять тысяч – гораздо труднее. У нас в 1793 году в каждой деревне правили деспоты, – вышедшие из низов, тупые, озлобленные, невежественные… Поверьте мне, мой друг, всё на свете лучше революции. А вы теперь от неё на волосок. Искренне желаю Александру спасти от неё и себя и Россию. Его положение, конечно, ужасное… Что ему было делать? Говорят он умный и талантливый человек. Очень вам советую поладить с новым царём. Другой такой ночи, как нынешняя, Россия не вынесет… Да, в самом деле, что ему было делать, бедному юноше? – повторил Ламор и задумался.

– Будет война, долгая война, – сказал он решительно.

Штааль с лёгкой улыбкой развёл руками, как бы показывая, что это уже зависит не от него, или, по крайней мере, не от него одного, хоть он и всё сделает для предотвращения войны. Впрочем, он плохо понимал связь между войной и убийством императора Павла. «С Англией, что ли, война? Да ведь говорят будто англичане дали деньги на дело…»

– Вы особенно не радуйтесь, – сказал с раздражением Ламор. – Ведь не меня убьют на войне, а скорее вас. Да и неизвестно ещё, чья возьмёт. У нас громадная армия, а такого полководца, как первый консул, нет в целом мире.

«Так с Францией война? Ну да, конечно», – подумал Штааль.

– Qui vivra, verra,[333]333
  Поживём – увидим (фр.).


[Закрыть] – сказал он задорно. – Вот вы мне тогда предсказывали, что я попаду в застенок. Ведь не попал же…

Ламор, ничего не отвечая, смотрел на него мрачным взглядом.

– Однако, вы весёлый человек, – сказал он, ещё помолчав. – Так ничего?

– Что ничего? – как бы не понимая, переспросил Штааль.

– Да то, что было ночью, – сердито пояснил Ламор.

Штааль сделал грустное лицо:

– Разумеется, приятного мало. Нелегко убить человека. Но мы спасли Россию от тирана. Ведь это…

– Я тоже думаю, что ничего или почти ничего, – перебил Ламор. – Пустяки убить человека, особенно если с идеей. Да, собственно, и без идеи, – при твёрдо обеспеченной безопасности. Вздор, будто казни никого не устрашают; очень устрашают, очень. Добряк Беккариа, чутьём угадавший ту слащавую ложь, которая была нужна людям его времени, сам боялся всего на свете, особенно же боялся начальства. А вот в страх, внушаемый пытками, казнями, не верил, совершенно не верил… Я так думаю, что у нас сейчас генерал Бонапарт решает своим опытом большую политическую проблему: можно ли в революционное время основать власть на полутерроре? Гнусно казнить пятьдесят человек в день, как Робеспьер. А пятьдесят человек в год, пожалуй, необходимо… Посмотрим, что ваш Пален сделает.

– Да ему кого казнить-то?

– Как кого? Крестьян, которые начнут бунтовать, поляков, которые пожелают отделиться… Вы как, кстати, полагаете, вернут полякам независимость или нет?

– Ну, мы подумаем…

– Подумайте. И если вы, молодые люди, решите сохранить Польшу за собой, то очень советую вам не трогать царей. Без них вам её и не видать было. Надо знать, чего хочешь. Республика так республика, но тогда маленькая, вроде Батавской или Гельветической, а? Устройте у себя Сарматскую республику, это и звучит очень хорошо.

– Были и большие могущественные республики. Рим…

– Ах, Рим? – протянул Ламор. – Впрочем, что же нам спорить?.. А только скажу я вам, молодой римлянин, что вы порядком изменились за семь лет нашего знакомства. Какой тогда вы были славный мальчик, любо вспомнить.

– А теперь? – спросил Штааль. – Душегуб?

– Зачем душегуб? Теперь вы, простите старика, авантюрист. Задатки, мой милый, у вас, впрочем, и тогда были недурные, – я помню. Но отныне вы авантюрист готовый, законченный и совершенный. Быстро же вас свернула жизнь, мой милый, это бывает в бурное время. Нынешняя ночь вас довершит, хотя вы теперь изволите о ней говорить в тоне благодушно весёлом. Ну что ж, вы всё-таки славный малый. Это, кстати, ровно ничего не значит: Картуш был тоже славный малый, даю вам слово. Пороха вы, конечно, не изобретёте, – но это вовсе и не требуется.

Штааль сильно зашевелил бровями. Сравнение с Картушем его не обидело, скорее даже было приятно, но слова о славном малом и особенно об изобретении пороха очень ему не понравились.

Ламор посмотрел на него и усмехнулся:

– Вы, вероятно, находите моё заключение бестактным. Принято думать, что люди, говорящие неприятные или неуместные вещи, бестактны. Это неверно. На самом деле бестактен тот, кто говорит неприятные или неуместные вещи, не догадываясь, что они неприятны и неуместны. Это вовсе не всегда так бывает: мало ли какие могут быть у говорящеего соображения… Впрочем, я ничего дурного не имел в виду При ваших природных и благоприобретённых качествах вы, надеюсь, проживёте в своё удовольствие. У вас теперь начинается интересное время. Я рад, что прожил жизнь французом 18-го столетия. Но если бы сейчас начинать заново, я, быть может, пожелал бы стать русским. Однако я пришёл к вам не для приятной беседы. У меня есть дело.

– К вашим услугам, – холодно сказал Штааль.

– Вот какая моя к вам просьба. Сегодня ночью скончался один человек, с которым меня связывают очень давние отношения.

– Не Баратаев ли?

– А, вы уже слышали? Да, он. Баратаев умер, не оставив близких людей. Мне поручено взять некоторые хранящиеся у него бумаги. Я получил на это разрешение. Вот…

Он вынул из кармана бумагу, развернул её и подал Штаалю, который с удивлением увидел подпись и печать графа Палена. Штааль пробежал документ: «Вручителю сего разрешаю произвести осмотр всех бумаг в сию ночь скончавшегося Николая Николаевича господина Баратаева и взять с собою беспрепятственно те из оных, кои за нужные признает».

– Как видите, разрешение есть. Но я не понимаю ни слова по-русски, а в доме покойного, вероятно, хозяйничают сейчас люди, не знающие иностранных языков. Мне могли бы дать проводника, однако сегодня все очень заняты. У графа Палена есть теперь более важные дела. Да и мне приятнее ехать со знакомым человеком. Я подумал о вас. Надеюсь, вы согласитесь? Чрезвычайно обяжете.

– Что ж, можно. Сейчас?

«К Шевалихе ничего и опоздать, а всё же досадно», – подумал он.

– Да, если вы так добры. Это дело не терпит отлагательства. Меня ждёт внизу извозчик.

– Я тотчас оденусь.

Когда Штааль, одетый и выбритый, снова вошёл в кабинет, Ламор в глубокой задумчивости сидел у стола, перелистывая «Discours de la Methode». По вопросительному рассеянному взгляду старика Штаалю показалось, будто Ламор забыл о своём деле.

– Да, пойдём, – сказал старик и торопливо поднялся, положив книгу. – Декарт, говорят, был тоже розенкрейцер, – добавил он неожиданно. – Он говорил: «bene vixit bene qui latuit» (Штааль наудачу кивнул головой): «Тот хорошо жил, кто хорошо скрывал», – перевёл Пьер Ламор. – Умный был человек. Самый мудрый из людей, если не считать Екклезиаста. Да, да, пойдём, – сказал он и, застегнув шубу, направился к выходу.

Штааль назвал извозчику адрес, с удивлением чувствуя, что немного волнуется. Так много воспоминаний было связано у него с этим домом.

На улице, несмотря на дурную погоду, было шумно и весело. Перед винными лавками толпился народ. Из кабаков нёсся гул голосов. Штааль с любопытством смотрел на эту необычную картину. Ему очень хотелось смешаться с толпой, послушать, что говорят. Из саней ничего нельзя было разобрать, но он ясно видел, что оживление радостное. «Нет, мы хорошо поступили, мы освободили отечество», – теперь уж совсем уверенно думал Штааль. Какой-то малый, в оборванном зипуне, выскочил без шапки из подворотни, прокричал: «Убили!.. Ур-ра!..» – и изо всей силы бросил пустую бутылку на мостовую. Стекло разлетелось вдребезги, лошади шарахнулись в сторону. Извозчик выругался и, повернувшись к господам, сказал с довольной улыбкой:

– Гуляет народ… Свобода…

Штааль одобрительно кивнул головой.

– Ведь вы знали Баратаева? – спросил после долгого молчания Ламор.

– Знал и, признаюсь, не очень любил.

– Его едва ли кто-нибудь любил.

– У меня были основания, – добавил Штааль.

– Да? – Ламор посмотрел на него вопросительно. – Тогда вы, собственно, должны мне быть благодарны. У арабов, кажется, существует изречение: «Если кто тебя обидел, выйди на дорогу, ведущую к кладбищу, сядь и жди; рано или поздно по этой дороге пронесут твоего врага, вот ты и будешь утешен».

– А может, тебя пронесут по этой дороге раньше? – сказал, усмехнувшись, Штааль.

– Поправка ваша существенная. Да и долго ждать иногда скучно. Но в настоящем случае вспомнить арабское изречение можно: вы сейчас увидите мёртвое тело своего врага. Во второй раз сегодня, – добавил он.

– Не врага, – ответил сухо Штааль. – Я давно простил ему его вину предо мною. Я просто его не любил.

– Это был замечательный человек. Сумасшедший, конечно, но замечательный. О нём всей правды не скажешь. Я тридцать лет его знал, – он ведь подолгу живал за границей. У нас о нём часто говорили: «Только в России могут быть такие люди». Очень глупое, кстати сказать, замечание.

– Вы, вероятно, Россию не любите? – подчёркнуто равнодушно спросил Штааль.

– Напротив, я очень высокого мнения о России. Изумительная страна, изумительная столица. И народ ваш, насколько могу судить, на редкость сметливый, даровитый. Русский народ одарён природой едва ли не богаче всех других – на свою беду, конечно: счастливы народы бездарные… Повторяю, у вас теперь начинается интересное время.

– Россия вся в будущем.

– Да ведь вы сегодня освободили её от тирана, чего же вам ещё? Вот сегодня с утра, значит, и началось будущее. Русские, говоря о своей стране, всегда ссылаются на какие-то смягчающие обстоятельства: то тиран, то татарское иго, то что-то ещё.

– Главное, это народное невежество.

– Полноте, все народы невежественны, и не в этом дело. Никогда во Франции не было худшего умственного убожества, чем с той поры, как мы залили страну просветительными идеями. Для появления Декарта народные школы не нужны. По-видимому, не нужна и республиканская конституция. Ваше будущее ничем не лучше настоящего. А может быть, и хуже. Если России суждено дать Декартов, пусть они не теряют времени… Вот Баратаев был неудачный Декарт, как, впрочем, и многие другие.

Он угрюмо замолчал и больше не раскрывал рта всю дорогу.