Текст книги "Павел I"

XII

Ежедневные сходки явных и тайных иезуитов, проживавших в Петербурге во время царствования Павла Петровича, происходили в кондитерской, которую содержал, в Большой Миллионной улице, швейцарец Гидль. Сюда собирались во множестве и другие посетители, и между ними иезуиты старались приобретать себе сторонников, вступая с ними в беседу и умело направляя её к своим целям. При кондитерской Гидля была особая, находившаяся в стороне комната, предназначенная исключительно для иезуитов, и здесь у них происходили не только братские свидания, но порою являлись сюда и залётные птички. Чрезвычайные же заседания иезуитов назначались в квартире аббата Грубера; собрания у него никогда не бывали многочисленны, так как на них приглашались исключительно главные деятели братства. Хозяин дома, а вместе с тем и председатель собрания, Грубер, принимал все меры предосторожности, чтобы ни одно слово, произнесённое здесь, не дошло до чужого уха, а собиравшиеся к нему иезуиты приходили поодиночке, заменяя при этом постоянно носимые ими испанские плащи и круглые с большими полями шляпы обыкновенною верхнею одеждою того времени.

В одно из таких заседаний аббат, разместив своих гостей около письменного стола и сев у него сам над кипою бумаг приготовленных для доклада и справок, начал беседу бойкою речью на латинском языке, так как, при разноплемённом составе иезуитского ордена, язык этот был разговорным языком среди его членов.

– Вам, достопочтенные братья, – сказал он, – уже известно, что с давних пор общество наше старалось о том, чтобы привлечь в свою среду мальтийских рыцарей. Предположение это осуществилось ныне блестящим образом, так как почти все члены ордена святого Иоанна Иерусалимского, замечательные по их личным качествам – уму, образованию и деятельности, а также по богатству и знатности, принадлежат уже к Обществу Иисуса. Кроме того почти все баварские братья нашего общества по упразднении нашего ордена в Германии вступили в орден святого Иоанна Иерусалимского. Присутствие наших собратьев в мальтийском ордене остаётся тайною, и обстоятельство это ещё более способствует распространению и усилению власти нашего общества, так как в мальтийских рыцарях вовсе не подозревают наших усердных союзников. По неисповедимым судьбам Божиим, нам, изгнанникам из католических стран, удалось найти не только приют, но и могущественное покровительство в стране схизматиков – России. Страна эта – новая для нас нива, которую мы, для увеличения славы Божиеи, должны неустанно возделывать, употребляя на это всё наше умение, все наши силы, все наши средства. Обстоятельства как нельзя более благоприятствуют нам в особенности потому, что и наше общество, и древний католическо-рыцарский орден имеют теперь сильного защитника в особе русского самодержца. Могли ли мы, преданнейшие слуги римской церкви, предвидеть когда-нибудь такое небывалое и странное положение поборников святой церкви?.. И не должны ли мы теперь пользоваться этим положением во славу Божию?

Одобрительный шёпот, в котором слышалось славословие имени Господня, прошёл среди собеседников в ответ на эти вопросы Грубера.

– Сообщите, брат Иаков, почтенному собранию, – продолжал аббат, обращаясь к одному из патеров, – в том, какой ход имел в Риме вопрос о намерении императора Павла принять на себя звание великого магистра мальтийского ордена.

– Его святейшество Пий VI, – начал брат Иаков, – был чрезвычайно встревожен, узнав о таком намерении русского государя, и никак не соглашался, чтобы во главе ордена святого Иоанна Иерусалимского, непосредственно подчинённого папскому престолу, стал государь иноверный и притом ныне самый могущественный из всех монархов Европы. Со своей стороны, общество наше чрез кардинала Кансильви старалось осуществить это предположение; агенты наши в Ватикане деятельно хлопотали о том, чтобы изменить взгляд его святейшества на это дело, представляя святому отцу, что покровительство, оказываемое государем греческого закона такому истинно католическому учреждению, как мальтийский орден, подаёт надежду на утверждение господства католической церкви в необъятных владениях царя.

– Это совершенно верно!.. Возблагодарим Господа Бога за милости, оказываемые им нашей святой церкви… – подхватил с чувством патер Билли, возводя умилённо в потолок свои впалые глаза.

– Я должен сказать, – заговорил опять Грубер, – что в этом деле избранным орудием Божьего промысла был бальи граф Литта. Он, послушный моим внушениям, а также пользуясь расположением и доверием к нему императора Павла, успел не только склонить его величество принять под свою защиту мальтийский орден, но и подготовить государя к тому, чтобы он объявил себя великим магистром этого знаменитого ордена. При настоящих обстоятельствах такая готовность императора имеет чрезвычайную важность. Он ревниво оберегает своё достоинство, и надобно повести дело так, чтобы взятие Мальты французами он, как защитник ордена, принял за оскорбление, лично ему нанесённое французскою директорией. Нужно, чтобы он в этом деле пошёл сколь возможно далее и решился бы силою оружия смирить безбожных республиканцев! Тогда восстановится в Европе прежний порядок, при котором святая наша церковь пользовалась принадлежащими ей божественными и мирскими правами…

– А позвольте спросить, достопочтенный аббат, – отозвался один из патеров, – как поведём мы дело о браке графа Литты с графинею Скавронской? В городе начинают всё громче и громче говорить об этом браке, который отнимает Литту не только у ордена, но, быть может и удалит его из лона святой церкви.

При этом вопросе нервное движение пробежало по лицу аббата, а окружавшие его собеседники придвинулись к нему ещё ближе, желая с особым вниманием выслушать его сообщение по этому предмету.

– Любовь его преступна!.. – с негодованием сказал Грубер. – Ослеплённый безумною страстью, он думает только о том, чтобы вступить в брак с схизматичкой, решившись даже отречься от рыцарских обетов. Все усилия мои расстроить косвенным образом этот союз оставались до сих пор тщетны, и я убедился, что и впоследствии они не будут иметь ни малейшего успеха. Выход графа Литты из мальтийского ордена не только расстроит дальнейшие наши планы, но и произведёт самое пагубное впечатление на всех старающихся поддержать падающий орден… Сделаю ещё одну попытку, попытку решительную, для обращения этого безумца: я переговорю лично с ним, и если попытка эта не удастся, то останется одно только средство для того, чтобы удержать Литту в ордене. Средство это, конечно, крайне прискорбно, но вы знаете, возлюбленные во Христе братия, что, по коренному правилу, принятому нашим обществом, цель оправдывает средства, а потому и позволительно будет употребить в дело придуманную мною меру. Нельзя не иметь в виду, что если Литта оставит орден, то император Павел легко может остыть в своём сочувствии к этому учреждению, и тогда планы наши неминуемо расстроятся. Следовательно, всего нужнее при настоящем положении дел удержать графа Литту в том положении, какое он занимает ныне и при дворе императора, и среди мальтийского рыцарства… Предположенная мною мера, – продолжал таинственно Грубер, – заключается в том, чтобы склонить его святейшество разрешить графу Литте вступить в брак со Скавронской и, несмотря на это, остаться в звании бальи ордена св. Иоанна Иерусалимского…

Иезуиты встрепенулись и с выражением недоумения взглянули на своего вожака.

– Конечно, нелегко будет убедить святого отца, чтобы он согласился на такое небывалое ещё отступление от орденского статута, но нам необходимо достигнуть этого. Правда, граф Литта по своему характеру, который не удовлетворяет строгим требованиям со стороны нашего общества, не может быть нашим истинным сочленом, но нам этого не нужно. Вполне достаточно, если он будет в наших руках; мы через него сумеем сделать многое у императора Павла, а бальи, в свою очередь, несомненно окажется толковым и послушным нашим учеником…

– Среди русского общества, – заметил Билли, – мы действуем теперь довольно успешно. Русские очень охотно отдают в наш коллегиум своих сыновей и в Петербурге, как кажется, нет уже ни одного знатного дома, в котором член нашего общества не был бы или наставником детей, или библиотекарем, или секретарём, или, наконец, постоянным гостем и другом семейства. Сверх того, мы исполняем здесь как следует и тайные наставления «Monita Secreta» нашего общества, привлекая к нему не только вельмож и царедворцев, но даже мужскую и женскую прислугу в знатных русских домах.

– Да, желания нашего братства исполнились теперь свыше самых смелых ожиданий, – самодовольно заметил Грубер. – Как памятно мне то время, когда мы так усиленно старались проникнуть в столицу русской империи и когда все наши к тому попытки оставались безуспешны вследствие противодействия епископа Сестренцевича. Должно сказать, что настоящим нашим положением в России мы обязаны собственно императрице Екатерине; она не допустила привести в исполнение в своих владениях папскую буллу об уничтожении нашего ордена и позволила нам жить в Полоцке, находя, что мы можем быть чрезвычайно полезны в деле воспитания юношества, внушая ему страх Божий и безусловное повиновение установленным властям. Таким образом, мы с первого раза достигли в России того, чего с таким трудом и так долго добивались в католических государствах…

– Покойная государыня, – добавил иезуит Эверанжи, – покровительствовала нашему братству и в других ещё видах. Когда до сведения её дошло, что собрат наш Перро до такой степени приобрёл расположение китайского богдыхана, что он сделал его мандарином, то императрица намеревалась вести посредством нашего ордена переговоры с Китаем, надеясь выговорить значительные торговые выгоды для своих подданных.

– Воздавая должную дань благодарности императрице за оказанное ею нам покровительство, нельзя не вспомнить, – сказал иезуит Бжозовский, – и о том расположении, какое оказывали нашему братству сильные в её пору вельможи: граф Чернышёв, управляющий Белоруссиею, и в особенности князь Потёмкин.

– Князя Потёмкина мы должны признать истинным нашим благодетелем, – с живостию заметил Грубер. – Всем нам известно, что, когда в Москве появилась на русском языке направленная против нашего ордена книга, то она встревожила всё образованное русское общество. В этой враждебной нам книге прямо предостерегали русских от тех опасностей, какими будто грозит наше водворение в России. Мы были выставлены в этой книге как тайные распространители католичества, как люди, которые не разбирают средств для достижения своих пагубных целей; нас называли там разрушителями общественных порядков, готовыми даже на цареубийство. Короче сказать, в этой книге мы были представлены…

На этом слове Грубер несколько замялся, а его собеседники с весёлою улыбкою переглянулись между собой, как будто говоря: «да что об этом толковать, это – старая песня!..»

– Книга эта могла погубить нас, – продолжал Грубер. – Императрица поколебалась в своих взглядах на наши добродетели, но князь Потёмкин успел испросить её повеление об истреблении этой книги до последнего экземпляра…

– Да, князь Потёмкин сделал для нас много хорошего, – заговорил иезуит Вихерт. – Недаром же он и находился в наших руках. Во время осады Очакова он был окружён как членами нашего общества, так и женщинами, бывшими под нашим влиянием. Он любил нас, и я помню, как в Орше он служил в нашем монастыре молебны и сделал в тамошнюю ризницу такой дорогой вклад, каких не делали даже в старину самые богатые польские магнаты. Нельзя не заметить, что в пользу Общества Иисуса всего более расположил его наш достойный сочлен Нарушевич, и как легко удалось ему это сделать, польстя лишь суетности князя Таврического! Занимаясь геральдикою, Нарушевич придумал, будто Потёмкины происходят от польских шляхтичей Потемпских, предки которых были в древние времена владетельными князьями в городе Потенсе, находящемся в Италии. Это баснословное родословие сблизило Потёмкина с Нарушевичем, который и направил могущественное влияние князя в пользу нашего братства. Кроме того, в бытность мою в Полоцке я старался о том, чтобы императрица осталась как нельзя более довольна приготовленной ей от нас встречею, и мы вели дело так, чтобы она видела в нас таких верноподданных, которые принимали её с необыкновенным восторгом. Кончина её была прискорбным для нас событием, и мы не знали, какую участь готовит нам царствование её преемника.

– А между тем – хвала Господу! – оно принесло нашему ордену едва ли не самые счастливые времена, – заметил Грубер. – В первые месяцы нового царствования мы блуждали точно в потёмках, не зная, на кого опереться. Император Павел выказывал нам ни расположения, ни ненависти и казалось, не обращал на нас никакого внимания. Мы нашли, однако, покровителей при его дворе и через посредство их старались внушать государю, что устройство римской церкви вообще, и в особенности устройство нашего ордена, составляет лучшую форму выражения монархического принципа, требуя безусловного, слепого повиновения. Внушения эти согласовались с воззрениями самого императора, на которого ужасы французской революции произвели потрясающее действие и который стал непримиримым врагом всего, что носит на себе оттенок революционных стремлений. Всё это, главным образом, содействовало нашим успехам. Мы с нетерпением ожидали того времени, когда император выразит своё мнение о нашем ордене, и вот при возвращении его с коронации из Москвы в Петербург он, будучи проездом в Орше, посетил наш монастырь. Генеральный викарий Ленкевич, присутствующий здесь брат Вихерт и я встретили государя и всюду сопутствовали ему. Прежде чем вступить в церковь, государь высказал несколько слов, поразивших сердца наши радостию. «Я вхожу сюда, – сказал государь окружавшим его лицам, – не так, как входил со мною в Брюнне император Иосиф в монастырь этих почтенных господ. Первое слово императора, обращённое к ним, было: „Эту комнату взять для больных, эту – для госпитальной провизии!“ Потом он приказал привести к нему настоятеля монастыря и, когда тот явился, обратился к нему с вопросом: „Когда же вы удалитесь отсюда?“ Я же, – заключил Павел Петрович, – поступаю совершенно иначе, хотя я и еретик, а Иосиф был римско-католический император».

– Эти слова убедили нас в милостивом расположении государя к нашему ордену и показали, что пора действовать для нас наступила, и да позволено будет мне заявить, – с жаром сказал Вихерт, – что брат наш Гавриил Грубер как нельзя более воспользовался всеми обстоятельствами для увеличения славы Божией.

– Благодарю вас, – сказал смиренным голосом Грубер, встав со своего места и поклонившись Вихерту. – Я действовал по внушению Божьему, а обстоятельства способствовали мне. Желание императора сделаться великим магистром мальтийского ордена приблизило к нему графа Литту, встреченные графом затруднения при желании его вступить в брак с графиней Скавронской вызовут моё участие в устранении этих затруднений и доставят мне случай иметь в графе Литте ревностного поборника за наш орден перед лицом императора. Всё устраивается так благоприятно для нашего общества, как нельзя было и предвидеть. Теперь мы стали здесь твёрдою ногой и уже не отступим назад ни на шаг, – с твёрдостию и с воодушевлением проговорил Грубер. – Нужно вести дело так, чтобы император Павел, как только русские отнимут у французов Мальту, восстановил там орден святого Иоанна Иерусалимского на прежних основаниях, и мне положительно известно, что его святейшество Пий VI, если осуществится то, о чём я сейчас сказал, намерен удалиться на Мальту и жить там под сильною защитою русского императора. Мало того: святой отец выразил состоящему при нём русскому посланнику Лизакевичу своё намерение отправиться в Петербург, чтобы вести с государем лично переговоры о соединении церквей. Какое торжество для нашего смиренного братства, если только вспомнить, что всё это подготовлено нашим рвением ко славе Божией и к прославлению нашего святого патрона!.. Мы, впрочем, успели бы гораздо более, если бы не имели такого непримиримого врага, каким оказывается архиепископ Сестренцевич;[103]103
  Станислав Богуш-Сестренцевич (1731–1827) после присоединения Белоруссии к России был назначен Екатериной II в 1773 году епископом Белорусским; в 1782 году был возведён в сан архиепископа. Павел I присвоил Сестренцевичу титул митрополита всех римско-католических церквей в России. Во времена Александра I он занимал пост председателя римско-католической духовной коллегии.


[Закрыть] поэтому все старания наши должны быть направлены к тому, чтобы не только лишить его того доверия, каким он, к сожалению, пользуется у императора, но и совершенно уничтожить его.

– Это необходимо сделать, – отозвался один из собеседников.

– Нужно только выждать благоприятную минуту, – подхватил другой.

– И нанести решительный удар, подготовив верные средства для его падения, – добавил третий.

После толков и пересудов о Сестренцевиче Грубер сделал собранию сообщения и разъяснения по тем бумагам, которые лежали у него на столе. Затем иезуиты стали расходиться от Грубера поодиночке, чтобы не навлечь на своё сборище никакого подозрения.

Последним остался патер Билли, самый ближайший человек к Груберу; когда вышли все его собраты, он с таинственным видом подал Груберу небольшую записочку. Она была написана по-русски. Грубер, превосходно знавший русский язык, быстро пробежал её глазами, и злобно-радостная улыбка промелькнула по его губам.

– Откуда вы её достали? – торопливо спросил он. – Сегодня утром я был у г-жи Шевалье, а к ней вчера приезжал прямо из дворца граф Кутайсов. При мне она подошла к столику и, взяв эту записку, проговорила вполголоса: какой, однако, он забывчивый, он оставил у меня записочку императора, не вспомнив об ней: а сама вместо того, чтобы приберечь её, бросила эту записочку в кучу писем и стихов, получаемых ею ежедневно в таком огромном количестве. Со своей стороны, я воспользовался её выходом в другую комнату, отыскал записочку императора и счёл долгом доставить её вам. Госпожа Шевалье так рассеянна и забывчива, что, вероятно, не вспомнит, куда дела записочку, а вам, быть может, она пригодится.

– Даже и очень, – пробормотал про себя Грубер.

XIII

– Неутешительные, слишком неутешительные для нас известия приходят беспрестанно с запада… Господь Вседержитель во гневе своём подвергает святую церковь тяжким испытаниям, – глубоко вздохнув и обращаясь к своему собеседнику, проговорил аббат Грубер, сидевший в своём кабинете за письменным столом, заваленным книгами, бумагами и письмами.

Горевшие на столе, под зелёным тафтяным колпаком, две свечи слабо освещали большую комнату, но и в этом полумраке заметно выдавалось бледное лицо старика и его большие глаза, внимательно и пытливо устремлённые на собеседника.

– Правда ваша, господин аббат, тяжёлые времена наступили для Христовой паствы. Революционному потоку, как кажется, не будет пределов, и он скоро охватит собою всю Европу, – с чувством отозвался разговаривавший со стариком молодой, высокий и статный мужчина, одетый в красный кафтан с большим мальтийским крестом, висевшим на шее на широкой чёрной ленте.

– Да, революционное движение охватит всю Европу, за исключением России, которая не только останется спокойна, но, быть может, сделается твёрдым оплотом для поддержания святой римской церкви. Я знаю настоящий образ мыслей императора Павла и вполне убеждён, что если удастся окончательно повлиять на него, то он не только сдержит этот бурный поток, но и обратит его вспять; нужно только как следует приняться около него за дело.

Сказав это, старик встал с кресла и, бодро выпрямившись, продолжал:

– Наше общество – Общество Иисуса – усердно трудится с этой целью при здешнем дворе, и ваш священный орден должен был бы работать деятельно в тех же самых видах. Вы, почтенный бальи, достойный его представитель, приобрели особенное благоволение и чрезвычайное доверие императора; нужно воспользоваться этим поскорее, так как вам, конечно, известно, до какой степени характер государя непостоянен и изменчив. Император Павел – одна из самых кипучих натур, и потому он так быстро увлекается сегодня одною, а завтра другою и иногда совершенно противоположною идеей. Вы будете в ответе перед Богом, если не воспользуетесь настоящими благоприятными обстоятельствами и ненавистью императора к республиканцам. Праведный судия накажет вас за это, – произнёс аббат пророческим голосом, грозно указывая вверх рукою. – Вы, конечно, помните ваши рыцарские обеты? – сурово добавил он.

– Я очень твёрдо помню их, господин аббат но, но… – заминаясь, отозвался мальтийский кавалер.

– Значит, те сведения, которые имеются у меня относительно вас, вполне справедливы? – гневно перебил аббат. – Значит, тот, чьи предки так доблестно в продолжение многих веков служили римскому престолу и священному ордену, изменил теперь и тому и другому…

– Литта никогда не будет изменником, – твёрдым и громким голосом возразил мальтийский кавалер. – В крайнем случае он сделает только то, что вправе и даже обязан сделать каждый честный человек: он явно и торжественно отречётся от того обета, который он прежде принял на себя и переносить который он теперь не в силах.

– И отдаст церковь Божию и священный рыцарский орден на поругание и растерзание врагам Христовым в то время, когда сам Господь посылает ему средства спасти от погибели и церковь, и орден… – запальчиво перебил иезуит. – Какой позор!.. Какое страшное преступление!.. – с выражением ужаса добавил он.

– Я лучше предпочту явно отречься от моего обета, нежели тайно нарушать его, прикрываясь лицемерием, – горделиво сказал Литта. – В искреннем сознании своей слабости нет, как мне кажется, ни позора, ни преступления…

На губах иезуита скользнула язвительная улыбка, насмешливым взглядом окинул он Литту и, нагнувшись над письменным столом, начал рыться в бумагах. Долго с видом совершенного равнодушия копался он в груде бумаг и, приискав листок, на котором было написано несколько строк, подал его Литте.

– Вам знаком этот почерк? – спросил Грубер.

– Если я не ошибаюсь, это почерк императора! – отвечал Литта. – Но я не могу понять этой записки, так как она написана по-русски.

– Вы не ошиблись: эти строки написаны его величеством, а вот и буквальный их перевод, – сказал аббат, подавая графу другой листочек бумаги. Литта быстро пробежал глазами этот листочек, и на лице бальи выразилось изумление.

– Этого не может быть!.. Императору до неё нет никакого дела, – проговорил он взволнованным голосом.

– Значит, вы обвиняете меня и в подлоге, и в подделке, – сказал равнодушно аббат и, взяв из рук Литты листки, спрятал их в ящик письменного стола. – Беседа наша кончилась, господин бальи, – добавил он, кланяясь вежливо графу.

– Я слишком далёк, достопочтенный аббат, не только от подобного обвинения, но даже и от подобного предположения, но вы сами могли быть введены в заблуждение…

– Когда государь удостоил вас в первый раз беседы, ведь он спросил вас: давно ли знакомы вы с графиней Скавронской?..

– Спросил, но что же из этого следует?.. – с живостью прибавил Литта.

– Вы ему рассказали о вашем знакомстве с графиней, и чем его величество заключил этот разговор? – добавил иезуит, вопросительно смотря на Литту.

– Государь проговорил только «гм».

– Но знаете ли как много значит в его речи этот по-видимому ничтожный звук? Впрочем, – продолжал Грубер, принимаясь снова рыться в бумагах лежавших на столе, – вот вам ещё одна новость, она, конечно, крайне неприятна для вас, и хотя вы узнаете её и помимо меня, но тем не менее я считаю нужным предупредить вас на всякий случай. Потрудитесь прочитать вслух это известие, – и аббат с этими словами подал Литте листок бумаги.

– «Директория, – начал читать по-французски Литта, – издаёт на днях декрет об обращении Верхней Италии в Цизальпинскую Республику, причём все имущества, принадлежавшие церквам, монастырям, дворянству и мальтийскому ордену, будут отняты у нынешних их владельцев и объявлены собственностью народа».

Литта вздрогнул.

– В верности этого сообщения нисколько не сомневайтесь, любезный граф. Общество Иисуса не получает никогда ложных известий. Итак, вы лишаетесь разом трёхсот тысяч франков ежегодного дохода, получаемого вами с двух ваших командорств… Нечего сказать, королевское было у вас богатство!.. Весьма редкие счастливцы располагают таким громадным состоянием… А ваш великолепный фамильный палаццо в Милане, ваши наследственные замки и земли в Италии?. Всё это исчезнет из рода графов Лита, равнявшегося по древности, знатности и богатству с знаменитым домом Висконти… И кому достанется всё это богатство? – безумцам, так дерзко попирающим и божеские законы, и государственные установления. Будем же мы стараться изо всех сил, – продолжал Грубер, дружески протягивая Литте свою костлявую руку, – убедить императора Павла возвратить алтари Богу и престолы государям…

– Но, честный отец, – заговорил Литта, нерешительно подавая иезуиту свою руку, – я предварительно должен вам сознаться с полною откровенностью, что я нахожусь в страшном, мучительном положении… Будьте моим духовником, вот вам моя исповедь; несколько лет тому назад я непреодолимо был увлечён одною молодою женщиной; я думал заглушить мою к ней страсть и разнообразною деятельностию, и странствованиями по морям и по суше, и боевою, и монашескою жизнью, но убедился, что все усилия мои бесполезны. Я ещё колеблюсь, но, кажется, решусь, наконец, оставить орден, чтобы быть свободным и сделаться мужем женщины, которая так дорога для меня…

– Неужели, благородный мальтийский рыцарь, она дороже тебе твоих рыцарских обетов? – спросил аббат с выражением насмешливого укора.

– Да, дороже!.. – твёрдо отвечал Лита.

Старик пожал плечами:

– Но не дороже же она тебе, благородный рыцарь, ожидающего тебя небесного блаженства? – возразил он так уверенно, что казалось, на этот вопрос можно было получить только желаемый ответ.

– Дороже!.. – задыхаясь от сильного волнения, проговорил Литта.

Иезуит заткнул руками уши и замотал головою. Он, казалось, не мог перенести такого дерзко-откровенного ответа со стороны благородного рыцаря-католика.

– Легкомысленный безумец, ты богохульствуешь… – как будто про себя проговорил аббат. – Но если вы, достопочтенный бальи, – заговорил он, обращаясь к Литте, – и вышли бы из ордена, то мечты ваши насчёт брака с графиней Скавронской всё-таки не осуществятся. Вам известно уже содержание той записочки, которую я показал вам, и, следовательно, теперь вы знаете затруднения, какие вы встретите при исполнении вашего предположения. Император, по причинам никому не понятным, не желает, чтобы графиня вступила во второй брак…

– Но она – совершенно свободная женщина, и я полагаю, что никто не может препятствовать ей располагать собою так, как она сама пожелает… – раздражённым голосом отозвался Литта.

– Вы так думаете, но я скажу вам, что вы жестоко ошибаетесь. Здесь, в России, власть государя не имеет пределов. Неповиновение его воле может навлечь на ослушника страшные последствия. Примите в соображение, что графиня Скавронская в случае вступления её с вами в брак, не дозволенный императором, может лишиться всего своего огромного состояния. В свою очередь, и вы, один из первых богачей Италии, утратите вскоре всё ваше наследственное богатство, а графиня, как вам должно быть известно, слишком избалована роскошною жизнью. Какая же будущность предстоит ей в супружестве с вами? Хотя она – ещё очень молодая женщина, но всё же для неё миновала уже пора безотчётных увлечений, вы – тоже не юноша, для которого любовь – единственное блаженство в жизни. Имейте в виду только одно, что брак ваш с графиней будет неугоден императору и что, вследствие этого…

– Государь строг, вспыльчив и, пожалуй, причудлив, но вместе с тем он отличается рыцарскими чувствами в отношении женщин, и потому графиня Скавронская может быть вполне безопасна от всяких со стороны его преследований, хотя бы она и нарушила его волю…

– Я допускаю, что в отношении к ней император поступит снисходительно, но разве вы можете быть уверены, что он, узнав о вашем намерении идти наперекор ему, не распорядится о высылке вас из Петербурга в течение нескольких часов? – внушительно заметил аббат.

– Этого не может быть! – с жаром перебил Литта, – государь не решится на подобную меру…

– Пусть будет так, как вы говорите, но подумайте, Божий воин, что вы из любви к женщине, и притом схизматичке, решаетесь покинуть орден и сложить с себя принятые вами священные обеты, то есть нарушить клятву, данную вами во имя Господа!.. Остаётся сожалеть, что и церковь, и рыцарство лишаются в тяжкие для них дни поборника, на которого они могли так твёрдо полагаться. Подумайте, однако, граф, до какой степени вы вашим неожиданным поступком нарушите доверие, оказанное знаменитой вашей фамилии и орденским капитулом, и святым отцом. В столице русской империи вы – первенствующий представитель древнего, теперь гибнущего рыцарского ордена; неужели вы не чувствуете угрызения совести за то, что оставляете это священное учреждение в то время, когда ему всего нужнее иметь надёжных защитников?.. Брат ваш, в качестве нунция, состоит здесь представителем апостольского престола; подумайте только о том, в какое прискорбное положение вы поставите его вашим выходом из ордена, непосредственно подвластного святейшему отцу? Нет, вы не решитесь на это: пример ваш будет пагубен для мальтийского ордена; другие могут последовать за вами, и знаменитый орден святого Иоанна Иерусалимского падёт на радость врагам Христовой церкви из-за каких-то романтических похождений бальи графа Юлия Литты… Вы непременно должны остаться в ордене и служить ему с таким же усердием, с каким служили прежде…

– Но это невозможно, уставы ордена не допускают моего брака… – возразил Литта.

– Вы ссылаетесь на уставы вашего ордена, но позвольте спросить вас: соблюдаете ли вы самые существенные из них? По этим уставам вы дали три главных обета: смирения, нищеты и целомудрия. Хорошо, однако, смирение, когда вы украшаетесь почётным титулом и жалуемыми вам орденами! А ваш торжественный въезд в здешнюю столицу разве был выражением смирения?.. Вы дали обет нищеты, а сами, между тем, пользуетесь тремястами тысячами ежегодного дохода. Наконец, какое значение имеет для вас обет целомудрия, если все ваши мечты направлены на пленившую вас красавицу?..

Литта молча слушал аббата, который продолжал:

– Уставы действительно не допускают вашего брака; но разве не существует в Риме в лице наместника Христова власти превыше всяких уставов?.. Доверьтесь мне, и я ручаюсь, что его святейшество разрешит вам в виде особого исключения, без примера в прошедшем и без повторения в будущем, вступить в брак, дозволив вам при этом оставаться по-прежнему в рыцарском звании… Святой отец не откажет в этом, если признает, что подобной уступки требует настоящее положение ордена, а вы, с вашей стороны, не преминёте заслужить беспредельною преданностию церкви ту необыкновенную милость, какую окажет вам святейший Пий VI…