Текст книги "Звезда волхвов"

Глава 24
Жестокие игры

Скажи мне, кудесник, любимец богов?

Что сбудется в жизни со мною?

А. Пушкин

Финал следственной драмы Квит готовил с горьким наслаждением и удвоенным азартом. На его рабочем столе белела санкция прокурора на арест Будимира по подозрению в совершении ритуального убийства, но «прикол» состоял в том, что ничего не подозревающие языческие вожаки с минуты на минуту должны были сами явиться в следственное управление для консультации по одному крайне щекотливому делу тысячелетней давности. Посвистывая, Квит не просто выстраивал план допроса, он готовил силки для обреченных, отдавая этой охоте избыток молодых сил. Дело о ритуальном убийстве обрастало подробностями, как сказочный карлик бородищей-удавкой, но на этот раз Квит копал «в глубину» без обычного верхоглядства, создавая свой маленький шедевр.

Оставалось лишь найти мотив преступления. У ритуального убийства мотив спрятан в мифах и легендах. Миф – тайный мускул любого обряда или мистерии. Готовясь к допросу, Квит основательно подковался по «истории религий». На его столе все еще лежала толстая синодальная Библия. Некогда, во времена расцвета литературных салонов и философских обществ, свод библейских книг использовали для гадания. Чтобы скоротать время ожидания, Квит решил погадать на день грядущий. Он наугад раскрыл страницы и с удовлетворением прочел, как Илья Фезвитятнин, сиречь Илья Пророк, «заколол триста иереев и жрецов идольских... ревнуя о Господе». Подобные миссионерские жестокости нисколько не ужасали Квита. Нет, они даже рождали в его душе родственные вибрации. Чудесная книга Библия! Рабы получают рабские инструкции, господа – наставления по господству.

А теперь вперед! Достаточно даже того, что Лада Ивлева погибла в ночь на двадцать второе июня. По славянским поверьям, Лада, богиня любви и вешнего расцвета умирает в день летнего солнцестояния. В народных праздниках это сопровождается похоронами куклы Лады и бросанием ее в воду. Ее место в пантеоне на полгода занимает Крадо, по другим источникам Мара, богиня плодов и сбора урожая. Плод – это лишь обещание жизни, но не сама жизнь, и семя долго спит в гробнице земли. Во время жатвы Мара – жестокая жница – срезает под корень солнечную силу. Немигающий взгляд «Жницы» работы художника Васильева вызывал у Квита холодный озноб, словно эта величавая славянка собиралась оскопить его своим серпом. Старая луна за ее плечом подтверждала, что художник изобразил именно Мару-Морену, богиню смерти. Древний миф мог стать и подоплекой ритуального заклания.

В том, что в смерти актрисы виновны родоверы, Квит больше не сомневался. В Интернете он отыскал сколки древних летописей и выжимки убогих умозаключений своих современников о злых кознях язычников. Наскоро отцедив этот улов, Квит набросал краткий акт государственного обвинения против русского язычества.

Первым пунктом значилось убийство варяга Тура вместе с сыновьями за то, что это крепкое христианское семейство не захотело кланяться идолам.

«Христианская вера – юродство суть», – сказал, как отрубил, князь Святослав, и эти его слова еще помнила дружина – тесный круг воинов, собранных за княжеским столом, где боевое единство крепилось глотком из братской чаши под героические саги сказителей. Квит нервно закурил, вызывая в воображении варварскую Русь времен Святослава, и вскоре из дыма пожарищ возник прародитель трех братских народов, завоеватель спесивой Византии, Белой Вежи и сопредельных княжеств. Святослав зло смотрел на Квита. Левой рукой он теребил длинный русый оселедец, правой сжимал рукоять дамасского клинка, явно желая напомнить о необходимости исторического подхода к деяниям предков.

Тем не менее, второй пункт обвинения касался деяний самого князя Святослава. Против него Квит выдвинул обвинение в резне на острове Березань, где Святослав безжалостно истребил своих же воинов-христиан, не пожалев даже раненых, но силой остановить духовную экспансию Византии Святослав не сумел. Ко времени его правления Славяно-германский мир достиг значительного богатства и силы, поэтому весьма пассивно воспринял христианскую проповедь. Но ради своих торговых и политических интересов князья и конунги нередко соглашались включить в свой пантеон еще одного бога, однако эмиссары новой веры были непреклонны. Дьявольским наваждением должен был признать новообращенный варвар все, чем он жил и чем гордился до сих пор. Надо ли говорить, что таких нашлось немного.

Духовная утонченность, обращенность христианства к внутреннему миру человека, его возвышенные призывы и заветы были чужды грубому Северу. Однако «время и деньги», эта простая формула успеха, сработала как всегда безотказно. Христианство распространялось по торговым путям. Прибрежные города-полисы кипели смешением вер. На христианский Восток с севера шли лучшие стада, хлеб, пушнина, медь, самые красивые рабыни и самые сильные рабы. С пышного Востока вместе с золотом, драгоценностями и винами текла проповедь. Для успешного ведения дел, для сплетения интересов разность веры была серьезным препятствием. Первые века христианства с их аскетизмом и мученичеством, горением и фанатичной верой в Царство Небесное уже отступили в мифическую даль. Из религии бедных и гонимых христианство превратилось в религию богатых и властных. Быть христианином стало почетно. Церкви сияли богатыми дарами. Благолепие византийских храмов, красота облачений, церковное пение, дурманящий аромат курений очаровали простодушных варваров. Послы князя Владимира немедленно ощутили себя «в раю», который лишь обещали христиане-проповедники. Сколько вслед за этим первым посольством потянется на запад и восток иных посольств, за ученостью и новыми веяньями? В лице князя Владимира Русь впервые призналась в своей недостаточности, провинциальной отсталости и захотела вкусить плодов от чужого сада. Выбор веры князем Владимиром хранит следы народного анекдота: «Веселие Руси – пити, не можем без этого быти», – ответил Красное Солнышко посланникам-мусульманам, исповедующим «сухой закон», хотя ислам вполне подошел бы языческому князю, имевшему гарем из трехсот жен и наложниц. Однако выбор был сделан в пользу другой слабости. Все жены, кроме гречанки Анны, византийской принцессы-христианки, были насильно крещены и сосланы в монастыри.

Религия Откровения, утонченная, книжная, с оформленной службой и ритуалами, успешно изгоняет варварское полудомашнее язычество из теремного дворца князя, из жилищ знатных дружинников. Идейные заветы «народной» веры слишком скромны и просты, памятники – небогаты и часто нерукотворны: какой-нибудь валун у дороги или дерево в заповедной роще. Роскошь языческого искусства, его возвышенное миропонимание, его поэзия и мужественность канули в лету. Ни одного предмета высокой национальной гордости не сохранилось с той поры. Но даже через несколько столетий после крещения не смолкают жалобы христолюбцев и ревнителей веры на то, что поганые «по украинам» кланяются идолам и кладут требы упырям и берегиням, ходят на «беседы», бьются на кулаках и водят хороводы.

Этому беззаконному веселию решено было положить конец. Для борьбы с остатками народных культов «учеными греками» были спущены специальные циркуляры – вопросы к исповеди. Пляски в семик и пение обрядовых песен оказались в одном ряду со скотоложеством и содомскими грехами. Примечательно, что в русском языке не нашлось даже подходящих слов для обозначения этих гнусностей, и писцам пришлось выдумывать новые слова или калькировать их смысл.

В семнадцатом веке при Алексее Тишайшем христианство пошло в решительное наступление на пышные сорняки язычества. Первыми пострадали скоморохи. Эти не в меру «веселые люди» были преданы церковному проклятию за то, что «влекли к себе гуслями, свирелями... смехами, пустыми лжами, кобью, волшбой и клеветой, татьбой, разбоем и блудом. Тако деющие достойны суть смерти», – заключал христианский летописец, но высшая мера по совокупности преступлений даже Квиту казалась излишней.

Так вкратце выглядела начальная история борьбы с язычеством на Руси. Этих сведений было вполне достаточно, чтобы на первом этапе допроса уязвить и деморализовать волхва. Кроме того, подозрение Квита вызывал свадебный обряд славян, где в тесном мужском кругу жених вынимал «кое-что», чему Квит не знал ни одного доброго названия, и вместе с неким «чесновитком» вкладывал в бадью. Свое «кое-что» Квит весьма уважал и даже тайно почитал, но резко терял толерантность суждений, когда читал о таких порнографических безобразиях. «Егда же у кого их будет брак и творят с бубнами и с сопелями и с многими чудесами бесовскими. Иные боле того устраивают срамоту мужскую вкладывающе в ведра и в чаши, и пиют, и, вынув, сморкают, и облизывают, и целуют». Уж тут-то летописец оттянулся, описывая все в смачных подробностях. Вот это и следовало взять на заметку, пусть волхв покрутится, объясняя священный обряд своих пращуров.

Разнимая по косточкам русскую историю, Квит чувствовал легкое презрение к «славянскому киселю». В его жилах преобладала восточная кровь, и эта древняя закваска неотразимо действовала на всю его натуру.

Ожидая в гости «идольских жрецов», Квит словно вел следствие с рассрочкой в тысячу лет. То, что седую старину он изучал по отзывам ее самых рьяных врагов – христианских летописцев, не смущало его. Тревожило другое: он так и не нашел ни одного свидетельства о принесении человеческих жертв в язычестве. Кроме весьма сомнительного перевода, вещающего о том, что славяне приводили к Перуну своих сыновей и дочерей, где все вместе «жряхути бесам». Для летописца это было равносильно принесению потомства в жертву, но Квит сомневался.

Радушно улыбаясь, Квит пригласил Верховного Волхва Будимира в кабинет и, загадочно предупредив о конфиденциальности встречи, усадил в кресло.

В это время в лагере язычников шел энергичный обыск. Ожидая, пока ему доложат о результатах, Квит угощал волхва чаем и развлекал беседой. Верховный Волхв не скрывал, что ему неуютно в жарком прокуренном кабинете, но деликатно ломал печенье и прихлебывал чай. В соседнем кабинете подручные Квита «формовали» Кукера, но Будимир об этом еще не знал.

Не знал он и том, что он сам и язычник Буй-Тур взяты в оперативную разработку на предмет двоеженства, что уже переписаны и допрошены все долгогривые юноши – поклонники фантаста Толкиена. Им вменялось в вину бродяжничество и уклонение от воинского призыва. Феям и эльфам женского пола было предъявлено обвинение в разведении костров в заповедной зоне. И всем вместе – нарушение общественного порядка в виде беготни по лесам в голом виде и купания в виду поселка без необходимых для этого принадлежностей костюма. Таким образом, лагерь полностью ликвидировался на вполне законных основаниях, как того и хотели местные власти.

Звонок из следственной бригады обрадовал Квита, и он двинулся в резкое наступление.

– «И смолой, и земляникой пахнет темный бор...» – прочитал наизусть Квит. – А тут никакой поэзии, трупы, криминал и бумажная текучка. Уж простите великодушно, что вырвали вас из родимых кущ. Нам нужна консультация по очень тонкому и щекотливому делу.

– Я готов помочь, – оживился приунывший было Будимир.

Квит внутренне ухмыльнулся. Улики, только что обнаруженные в лагере «поганцев», были неопровержимы. Волосы, срезанные с головы утопленницы, были найдены под «древом желания». Прядь волос была завязана в узел и небрежно прикрыта дерном. На ветке покачивался амулет: серебряный ромб-талисман, по описанию совпадающий с тем, что носила погибшая. Свой талисман на тонкой цепочке, по свидетельству очевидцев, девушка никогда не снимала. Экспертиза установила, что волосы с ее головы были срезаны ножом, а всякий язычник имел на поясе нож. Ощущение тайной власти пьянило Квита. Человек, сидящий перед ним, его свободная, горделивая осанка, загорелое лицо со спокойными голубыми глазами – лишь маска. Под ней мятущийся от страха зверь, которого надо поймать и изобличить, сунув носом в неопровержимые факты. Дальше следовало самое вкусное: психологическая ломка. Ее формы и итоги невозможно предугадать, и в этом смысле всегда интереснее иметь дело со сложными интеллектуальными личностями, они выдают гораздо больше эффектных сцен, которые потом приятно анализировать, покуривая сигарету за сигаретой. Предвкушая успех, Квит чувствовал легкую жалость к горделивому Будимиру, в миру Сергею Михайловичу Овечкину, инженеру-программисту маленькой московской фирмы.

– Ведь вы хорошо разбираетесь в символике, скажите, что это за геометрия такая? – Он показал крупную фотографию амулета, принадлежавшего Ладе.

– Это северная руна. Я немного знаком с рунической грамотой. Этот знак близок к руне «Одал». В руническом толковании она означает «наследие». В качестве своей эмблемы ее использовал гитлеровский институт «Анненербе», что в переводе означает «Наследие предков».

– Нацистский институт? Ваша эрудиция и вправду очень обширна, но эта область знаний присуща скорее секте каких-нибудь отморозков-экстремистов, чем миролюбивым «язычникам-родоверам».

– В язычестве нет ничего экстремистского, мы всего лишь идем стезей правды, в том числе и исторической, – возразил Будимир. – Норманны обозначали этим знаком свой земельный надел. Руна означает защиту, ограду... Но если в начертаниях присутствует ромб, значит, это прямое указание на женщину, точнее на Великую Богиню...

– Вот как! Можно поподробнее? – Квит изобразил издевательскую заинтересованность, но Будимир и бровью не повел.

– Эта руна соотносима с русской буквой «Д», она же «Добро» в кириллице. Добро здесь еще и нажитое имущество, дом, очаг. «Одал» – это и священная земля Родины, и наследство предков, и заклинание о благоденствии, и духовные наработки рода, и женщина-прародительница. В целом «одал» – руна материального плана.

Квит отметил, что Будимир нисколько не удивился, увидев на фотографии амулет Лады, лишь слегка забеспокоился.

– Меня в чем-то обвиняют?

– Пока ни в чем.

– Так это не допрос?

– Конечно, нет, просто меня давно интересует язычество. Мечтаю проводить ночи у костра под пение баяна, в компании красивых девушек славянской наружности.

– Приходите, наша община открыта для всех, – дружелюбно улыбнулся Будимир. – Но нравы у нас строгие, если что, могут и дубиной вытянуть вдоль спины. Так, значит, я могу идти?

– Конечно, можете... У меня остался всего один вполне невинный вопрос. Вот вы называете себя «просвещенным язычником», что это значит?

– Прежде всего, это возвращение к духовным истокам, движение в глубину родовой памяти. При этом мы отметаем чужебесие и исторический хлам и углубленно изучаем не только исторические летописи и обряды наших предков, но и стараемся проникнуться их мироощущением, русским ладом.

– Ну, с ладом все более или менее ясно, а что вы понимаете под хламом?

– Все, что притащили на Русь со стороны, навязанное ей силой, так до конца и не переваренное народной душой. Люди носят кресты, но верят в полтергейст и барабашек или вообще ни во что не верят. Причина в том, что в недрах русского духа уже зреет новое мировоззрение, исторические корни нации прорастают молодыми побегами. Эта здравая красивая поросль пробивается сквозь ворох откровенной грязи и отживших идей. К этому глубинному национальному чувству ближе всего стоит русское язычество.

– Значит, вновь нарежем себе каждый своего кумира и пойдем громить соседей? – ехидничал Квит.

– Для нас один Бог, одна вера и одна его икона – Россия!

– Красивые слова! А как же дела? Я сам видел оперативную фотосъемку скрытой камерой, где на языческих сборищах кричат «Слава Перуну!», рубят топорами иконы и бросают в огонь. Что за дикость? Ведь христианство учит исключительно добру!

Будимир огладил бороду, видимо, этот жест всегда приносил ему успокоение, и быстро собрался для ответа:

– Проповедь Христа, как она обрисована в Новом Завете, имеет мало общего с церковным учением. Христос – революционер и реформатор – взломал изнутри веру своих предков. О том, что он послан лишь к погибающим овцам дома Израилева, он говорил неоднократно, не упоминая при этом никакой другой народ. Все остальное – отсебятина, не имеющая отношения ни к России, ни к русским. Если бы люди внимательно читали даже доступные им источники, у них бы не осталось иллюзий насчет собственного положения подкидышей в колыбель единственного богоизбранного народа. Спросите у любого православного, имеет ли он дома иудейскую Тору, читает ли ее, и получите отповедь, что, конечно же, не имеет и не читает. Тем временем он обязан ее читать!

– Что?!! – почти обиделся Квит. – Это уж слишком!

– Ничего особенного в моем утверждении нет. Тора, иначе «Пятикнижие Моисея», – одна из книг Библии. У иудеев и христиан – одни пророки, одни святые праотцы, схожие обряды и символика.

– Надо же, я этого не знал. Насколько мне известно, у этих учений немного общего.

– При желании из Библии можно набрать два сборника взаимно противоречивых цитат. И если в начале книги «Элохим», то есть Боги, именуют человека своим чадом возлюбленным, то в конце мы слышим только одно: «раб... раб и раб!» Нуждается ли Отец небесный в рабах? Я лично уверен, что нет.

– Вам бы лекции в университете читать! – издевался Квит.

– Мы, язычники, стараемся узнать как можно больше, и чем больше узнаем, тем шире наше чувство родства со всем миром. Мы не воюем с христианами. Мы видим, что русский народ через страдания и боль, через свой пламенный дух сумел перебороть чужебесие. Но все это еще не говорит о том, что его единственное спасение во Христе.

– Вы настроены очень воинственно. Это правда, что вы намерены требовать возвращения высотки, именуемой вами Холм Велеса?

– Да, мы, как правопреемники русского исторического язычества, готовы доказать наше право на сокровища «национального периода» в международном арбитражном суде.

– Боюсь, что в международный арбитраж вы, Будимир, обратитесь нескоро. Сознаюсь, ваша жаркая проповедь возымела на меня действие, но быть последовательным язычником сегодня, должно быть, крайне тяжело.

Будимир удивленно поднял брови.

– А как же! – поднажал Квит. – Язычники обязаны сжигать жен вместе с их умершими мужьями, «избивать старую чадь», то есть убирать престарелых родичей, если доход в семье ниже прожиточного минимума. Истинные язычники «чтут срамные уды, в образ сотворены» и «похищают девиц у воды». Кстати, и Лада Ивлева тоже погибла у воды, вернее от воды.

– При чем тут это? Вы вырываете куски целостного учения, то есть занимаетесь «ересью». По-гречески это слово означает «выбор». Но ереси больше присущи христианству с его запретом свободного познания, «гнозиса». Христианство устояло лишь на жестком запрете развития и познания. Жрецам новой веры везде мерещился рогатый, и любой психиатр знает название этому явлению.

– Да, психиатрия, так сказать последняя инстанция даже для следователей. Позвольте взглянуть на ваш нож, разрешение на ношение имеется?

Перед тем, как протянуть руку к кинжалу в грубых кожаных ножнах, Квит успел мигнуть помощнику, давно караулившему в дверях.

Будимир инстинктивно схватился за нож.

Через секунду ему заломили руки за спину и опрокинули на колени.

– Да, не скоро, не скоро... До арбитражного суда еще далеко, ох как далеко. А вам для начала придется объяснить, как попали пряди волос и подвеска погибшей Лады Ивлевой в ваше становище.

– Не понимаю, о чем речь, – прохрипел волхв, с ненавистью глядя на Квита.

– Волосы изъяты десять минут назад в присутствии понятых из-под объекта, именуемого «древом желания». А подвеска висела на ветвях. Как она там оказалась? Говори!

Будимира силой удерживали на коленях, Квит взял в ладонь густую гриву волхва и, заломив голову, с минуту смотрел в его горящие ненавистью глаза.

– В глаза, в глаза смотри!

С преступниками, отягченными чувством вины, этот прием срабатывал безотказно: особо нервные из «мокрушников» боялись, что следователь читает в их зрачках картину убийства.

– Овечкин Сергей Михайлович, вы обвиняетесь в убийстве с ритуальными целями. И чем скорее вы начнете сотрудничать со следствием, тем больше шансов, что разбирательство не будет слишком тяжелым для вас.

– Ты лжешь... Больше я ничего не скажу.

– В таком случае вы арестованы.

На запястьях Будимира щелкнули наручники.

– Итак, с какого времени ваша секта практикует человеческие жертвоприношения?

Будимир молчал.

– Вы будете отвечать?

– Нет.

– Что вам известно о других сектах подобного толка?

– Ничего. Никаких ритуальных жертвоприношений наша община не проводила.

– Тем не менее на трупе обнаружены улики, не оставляющие сомнений, что это не просто убийство, но убийство церемониальное, культовое...

Квит не договорил, его срочно вызвали в соседнее помещение, где «кантовали» Кощунника. Это была маленькая хитрость, пока Квит отсутствовал, его помощники должны были подготовить арестованного к принятию важного для него решения – сотрудничать со следствием.

По-наполеоновски сложив на груди руки, Квит наблюдал за происходящим в соседнем кабинете, где со скованными за спиной запястьями (видимо, уже успел побуянить), гордо выпятив широкую грудь, Кукер пел героическую песнь собственного сочинения. Сильный голос резонировал столь мощно, что закладывало уши.

– Не ветры степные завыли над долом, не звонкие роги! То рек Святослав из обителей Ирия светлых. К далеким сынам обращался с заветом прощальным: «Не верьте, потомки, лукавым пришельцам, что мягко крадутся, а сами уж точат кинжалы на вольное русское племя. Не верьте лукавым! Лишь злато их бог всемогущий, и нету отечества им, как отечества нету у злата! А если опутает Змиево племя могучего тура, и тропы его источники вспенятся ядом, вы лишь позовите, и предки придут к вам на помощь, И Велес, и Хорс, Поревит и Семаргл легкокрылый...»

– Скажи мне кудесник, любимец Богов, – Квит прервал его вдохновенный речитатив, – что сбудется в жизни с тобою?

Кукер замолк, завертел короткой шеей, пытаясь оглянуться на голос за спиной.

– Развяжите его и оставьте нас одних, – приказал Квит подручным.

– История, мой любезный кощунник, развивается по спирали. – Квит прошелся по кабинету с выражением глубочайшей задумчивости. – Не впервой бунтуют язычники и не впервой сталкиваются с законом. Я готовился к нашей встрече, перечитывал хроники. Прошло без малого тысяча лет с тех пор, как ваш коллега-волхв поднял восстание в Великом Новгороде. Князь Глеб Святославич, ответственный за порядок в тогдашней северной столице, вежливо спросил у волхва-буяна, что тот делает сегодня вечером?

– Многие чудеса совершу! – ответил народный мститель, потрясая палицей, и толпа поддержала его яростным ревом.

Князь усмехнулся подобному туманному прогнозу, вынул из-под плаща меч и снес кудеснику башку. И вправду: чего достоин вещун, который не знает, чем закончит свой день? Разочарованная толпа разошлась по домам, ибо за кем сила, за тем и правда.

– Да, не впервой на Руси терзают язычников каленым железом, – ответил Кукер. – Не впервой обвиняют облыжно в грехах и напастях. Ты-то сам чьих будешь? Кто твои отец с матерью? Какого ты рода-племени? Уж не Змиева ли? Что-то ты больно черен и кудреват! По словам и по делам – ты чужак, что тебе до русской боли? До русских богов?

– А кто ваши боги? Деревяшки?

– «Наши боги – суть образы», – так на дыбе твердил русский волхв зверюге Яну Вышатичу. Все Белозерские волхвы были повешены на дубах этим, с позволения сказать, воеводой. Таковы были цивилизаторы Руси. Видите, даже имя палача для истории сохранили, а имя волхва не сберегли, запамятовали.

Квит заглянул в документы задержанного: бард, самодеятельный поэт-песенник. Творческая личность!

– Ну, уж вас-то, Дмитрий Павлович Курослепов, история запомнит. На сей счет будьте покойны. Куда спрятал труп?!! Труп куда спрятал?!! Кто убивал, говори!!! Говори. В камеру тебя, к паханам, гнида длинноволосая, к утру закукарекаешь, певец! – Квит, выкатив глаза, тряс за грудки Курослепова, но это был лишь прием. Так брали на калган слабонервных, чтобы сократить допросное время.

– Лейтенант! – окрикнули Квита из коридора. – Арестованный Овечкин хочет сделать заявление.

Квит оправил щеголеватый галстук и, совершенно спокойный, вышел в соседний кабинет. Он всегда знал, что допрос задержанного и особенно первоначальное следствие – творческий процесс, и, кроме пещер ужаса, и скрежета зубовного, в нем встречаются и приятные неожиданности, вроде встречного признания.

Овечкин, изрядно помятый помощниками Квита, выдавил:

– Я буду говорить...

– Слушаю вас, Сергей Михайлович.

– Вчера ночью вблизи лагеря я видел незнакомого человека. Он был одет в широкую черную одежду, сверху обычная темная куртка. Я хорошо разглядел его, он был похож на енота: такой горбатый, с настороженным торчащим носом. Он словно что-то вынюхивал вокруг лагеря, когда я окликнул его, он, не оборачиваясь, скрылся в лесу. Мне показалось, что я видел монаха. Это он мог повесить на дерево амулет и закопать волосы.

Будимир умолк, по его лицу катился пот, он поблек и осунулся. В кабинете стрекотала кинокамера. Весь допрос записывали на кинопленку, чтобы приобщить к материалам дела.

– Почему вы решили, что это был монах?

– Ну, борода, юбка бабья, и вообще, у меня на них нюх.

– У вас тоже борода, и одеты вы не совсем обычно, но это еще не повод. Но я понял вас. Вы утверждаете, что против вас строят козни ваши конкуренты. Хорошо, попробуем разобраться.

– Увести задержанного! – приказал Квит и вышел перекурить.