Текст книги "Клуб «КЛУБ»"

Intersaison. Антон Бухаров. Стихи, найденные на антресолях, при переезде с одной квартиры на другую

 

Автопортрет

На глазах – полоска света.
Что поделать – Я ТАК ВИЖУ:
светлый полдень, снег и стены,
остальное всё – темно.
Много пыли. Рот откроешь,
а дышать уже не можешь
(потому что дышат – носом).
Горла два, один, одно —
чтоб глотать и не давиться,
а другое – чтобы слушать
и кивать, но это – шея —
столб, похожий на бревно.
Мы его возьмем с собою,
мы его вкопаем в плечи,
мы положим сверху шляпу,
будет очень за
          бав
                  но.
 

 

* * *

Я бреюсь ночью, и Венера
ласкает глаз лучами острый край
металла тонкого с названьем гордым «SHICK».
Металлу я смешон, и он со мною шутит,
как шутят короли и боги, – режет.
И сок свободы на моих щеках
тревожит чувство молодой богини.
Три тыщи двести лет тому назад
она сама мечом коротким
темницы тел счастливо отворяла,
и с ней любимый был и муж.
Он нынче в Азии, в командировке.
Она томится, ей неинтересно
глядеть на нас, таких довольных, сытых…
Сна нет, все нервы и для развлеченья
она рисует лезвием на коже
пейзажи, натюрморты… ей Кандинский
недавно преподал урока два.
 

 

* * *

Мы путешествуем. Мы осмотрели стены.
И стены морщатся – опять на них глядят.
Темнеет. Заблудились. Вены
застыли. Холодно. На крышах трубы спят.
Мы видим крыши, крыши крыш и снова крыши,
черны их сны, но снег уже идет,
царапает стекло, боится, шумно дышит,
боится опоздать, застыть, уйти вперед.
Он не уверен, это ли зима?
И этот город, этот темный город…
Дома врастают в улицы. Дома
так горбятся и поднимают ворот.
Неужто холодно, и влажные ветра —
туристы здесь? И двери на запоре?
Закрыто все. На зиму. До утра
им здесь бродить, но, впрочем, рядом море.
Им проще, рядом море, в добрый час.
Мы расстаемся, мы не можем вместе,
мы расстаемся, мы стоим на месте,
уходят ветры. Снег идет. Без нас.
 

 

* * *

Я позабыл слова. Я знаю
есть буква «дэ», есть «о», есть «эм»,
иль «ме-е-е», барашек. Вместе с тем…
С тем – чем? Запутался. «Кончаю…
страшно перечесть»… Нет,
так нельзя. Есть слово «дом».
Оно построено трудом.
Из кубиков: дэ-о-эм. Бред.
Вдох. Выдох. Длинный и короткий.
Я начинаю снова. Я забыл,
что значит слово в сути, в горсти,
когда оно приходит в гости,
в тот дом, который был за «был»
(post perfect). Я тогда в щепотке,
на ощупь, кожей знал их цвет.
Все просто: буквы скажут слово,
оно готово быть готово
встать в общий ряд, врасти в цемент.
А нынче пусто, стены голы.
И буквы бегают по полу
 

 

* * *

Глядеть в окно и видеть только дождь,
сверять следы прозрачных линий
с кофейной мудростью и снова верить в ложь,
которую когда-то сочинили.
Поднять листы и вновь пустить в полет.
И хватит… сам себе несносен,
листая дни, читает осень,
такой состарившийся год.
 

 

* * *

Я купил букет цветов,
три цветка в букете.
Я хотел сбежать от слов,
подарив цветы.
Пусть попробуют они…
только розы эти —
бледно-желтые огни —
не увидишь ты.
Потому что мы с тобой —
маленькие дети.
И качает головой
Небо с высоты.
 

 

* * *

Все что-то мешает, как в воздухе сажа,
как будто фотограф снимал нас на пленку,
он щелкал затвором, он целил и даже
из воздуха вынул живого цыпленка.
Он вынес орущего неба пушинку,
и черные хлопья не трогали руку,
им быть осторожными было в новинку,
им боязно было задеть эту штуку.
Но дело фотографа целить и щелкать,
сверять диафрагму с наличием неба,
легко ли кроить нам улыбки из шелка,
он знать не обязан. Тут сажа и где бы…
 

 

* * *

Перебирая четки настроений,
перенесенные заботливо на листья,
в который раз встречаю слово «счастье»,
беспомощно вожу рукой по строкам,
как будто осязание способно
помочь проникнуть в суть и не наткнуться
на острые углы непониманья.
А ободравшись о чужие мысли,
душа кричит и в этом крике глохнет.
И слово «счастье» до сознанья не доходит —
ведь слово, все же, звук и, слава богу,
душевная бывает глухота.
 

 

* * *

Минуты шли колонной, как солдаты.
День падал, опадал, опаздывал, пылал.
И в темной глубине, меж облаков из ваты,
двурогая луна коровою плыла.
Минуты шли за мной, как маленькие дети,
за руки взяв сестру, но где же их сестра?
И попадала жизнь в их тоненькие сети.
И жизни оставалось до самого утра.
Мы шли по улицам, теряя отраженья
и застывая в лужицах весны.
А ей казалось: движутся мишени
с одною целью – превратиться в сны.
 

Сезон пятый

Заседание первое

Это рассказ, из которого становится ясно, что только один из нас мог вызвать пожарных в дом на Арбате.

Название басни:

Один вечер, один день

(5)

рассказчик:

Антон Бухаров

В пятницу, тринадцатого июня тысяча девятьсот восьмидесятого года, днем, ближе к вечеру, я сидел в сторожке, на втором этаже старого дома на Арбате, ждал, когда же уйдут наконец сварщики, возившиеся на лестнице этажом выше. У меня в сумке лежала пачка фотокопий романа Солженицына «В круге первом», выделенная мне на сутки одним моим однокурсником, как потом выяснилось зря, потому что роман этот я до сих пор не прочел. Не случилось. Да и не жалею. «Сказание Авраама Палицына» тоже не всякий из здесь присутствующих прочел, и что-то я не вижу выражения вины на чьем-либо лице.

Впрочем, я было и начал, дожидаясь прихода смены, но сначала туда, в сторожку, позвонил один мой приятель, он сейчас сидит в этой комнате строго напротив меня и скромно потягивает Courvoisier. Вот тогда он в той же скромной манере, но чрезвычайно настойчиво попросил меня поработать за него следующим днем четырнадцатого июня в субботу, или хотя бы отметиться утром и вечером. Ему нужно было, как выяснилось потом, прокатиться в один подмосковный городок. Все те, кто здесь находится, знают сейчас и, подозреваю, знали тогда, что слово «нет» вызывает в моем сознании психологический дискомфорт. А иначе, почему я в те времена так часто дежурил не в очередь, а сейчас помогаю с переездом на дачу, встречаю ваши семьи в аэропортах и разговариваю с вашими бывшими женами по телефону в три часа ночи.

Вот и тогда я сказал «да» и тут же решил, что, может быть, так и лучше. Во-первых, появился предлог не тащиться сегодня вечером в общагу на день рождения, к какому-то приятелю моих друзей, которого я и в глаза не видел все время учебы. Во-вторых, завтра на работе, то есть здесь, в сторожке я спокойно могу «добить» Солженицына, чтение которого уже вызывает желание шмякнуть всю стопку фотокопий о рассохшийся пол сторожки и не поднимать. До окончания смены оставалось часа полтора. Я поставил чайник на электроплитку, лег на кожаный, в крупных трещинах диван и стал думать о том, как хорошо было бы прилететь в Америку, в аэропорт, скажем, Джона Ф. Кеннеди, взять машину и поехать сквозь всю Америку с запада на восток, отдавая себе отчет, что этого никогда не будет.

Кстати. Так мы едем в мае или нет?

Я тогда успел продумать маршрут от Нью-Йорка до Балтимора, и надо было решать, двигаться ли дальше по девяносто пятому шоссе на Ричмонд или уж свернуть на легендарный «Route 66», с заездом в Вудсток, как услышал шаги на лестнице и еле-еле успел натянуть кроссовки (у меня дырка была на левом носке, на большом пальце). В сторожку вошла знакомая, точнее сокурсница моих друзей, назовем ее, не отходя от традиции, А.

Не помню, во что она была одета, помню легкие босоножки из кожаных ремешков, и все. Может быть, это потому, что я впихивал свою ступню в кроссовку, когда она входила, и эти босоножки – первое, что бросилось в глаза. Я до этого не особенно внимание обращал на нее, так, мелькала где-то рядом, и все, а тут как прошлась по треснувшим половицам в грязных разводах в этих своих босоножках, так навсегда и осталась в памяти.

Она прошлась по сторожке как… ну, как в гостях у хорошо знакомого человека, где все чужое, но очень хорошо знакомое. Увидела фотокопии, спросила, как мне. Я перестал краснеть, сказал, что да, ничего, но как-то коряво написано. И уж больно по-толстовски назидание из каждой строчки, прет. И опять покраснел. Она, как знала, на меня не смотрела, подошла к окну, спросила о ком-то из вас. Из нас. Потом еще о ком-то. Не помню, если честно, что я отвечал. Потом она спросила, буду ли я завтра дежурить, я с готовностью покивал. Она не смотрела, но поняла. Я спросил, хочет ли она чаю, она отказалась, ей надо было ехать в общежитие, на день рождения. Я сказал, что мне тоже вроде как бы… Предложил поехать вместе. Она в первый раз посмотрела на меня пристально, сказал, это я точно помню, «Почему бы нет». Но мой товарищ, который сейчас делает вид, что речь не о нем и играет зажигалкой, опоздал на свою смену почти на час, и мне приходилось его ждать. А. сказала, что не хочет опаздывать, и ушла. Я остался вспоминать, что сказал не так.

А когда мне удалось уйти с работы, я никак не мог решить, хочу я ехать на тот день рождения или нет. Да знаю, что это женская дилемма, но со мной тогда было именно так. Не знал. Дошел пешком до Смоленской площади, потом, дай, думаю, уж до «Парка культуры» дотопаю, на прямую ветку, никуда этот день рождения не денется, какая разница, когда поздравлять, после третьей рюмки или после пятой. И что-то по дороге мне пришла такая мысль в голову, что современные технические возможности очень сильно должны влиять на восприятие литературы. И на нее саму, конечно. Вот, например, если представить возможность для героев литературы XIX века, говорить по телефону то романы Дюма потеряют смысл. Ведь абсолютное большинство сюжетных поворотов у него построено на недостатке информации или ее неверном толковании. И безмерные диалоги, кстати, тоже. А если есть возможность снять трубку и позвонить (о современной мобильной связи я тогда и не мечтал), то огромное число непонятностей, двигающих действие его романов, исчезнет. И они станут просто неинтересными. Зато какие бы возможности получил Достоевский. Он бы обязательно, я в этом уверен, написал бы роман состоящий только из одних телефонных разговоров.

И вот я посочинял немного такой достоевско-телефонный роман, глядь, а я не в метро еду на станцию метро «Проспект Вернадского», а совсем даже сижу на скамеечке в этом самом Парке культуры имени Горького, и уже темно вокруг, и фонари горят, и ко мне подходит сторож, говорит, что парк закрыт уже, только я тут один за закрытыми воротами почему-то обретаюсь и теперь для меня надо эти ворота открывать.

В общем, не поехал я на день рождения, а пошел через мост и в сторону «Кропоткинской». Я там комнату тогда снимал. Шел и думал, как бы хорошо как-нибудь ранней осенью, совсем-совсем ранней, когда нет затяжных дождей, но уже листья желтые и красные, и ты проходишь, а они из-под ног разлетаются, потому что уже сухие и легкие, так вот вечером перед закатом пройти с А. по парку, потом выйти на мост, а оттуда мелкими московскими улочками к бульвару, ну да тем же маршрутом, что сейчас иду, но только вдвоем, и не ночью, а перед закатом. Так задумался, что мимо дома прошел, потом возвращаться пришлось.

Когда я проснулся утром четырнадцатого июня то подумал, что как хорошо, все про меня забыли там, на дне рожденья и не надо никому звонить, никуда идти. А потом вспомнил, что обещал подменить товарища на работе, засобирался, было, посмотрел на часы, а уже полдень, так что можно не торопиться, тем более что до работы мне минут десять было идти. Спокойно позавтракал и даже посуду вымыл сразу, ничего не оставил тараканам, а то обнаглели. На работу мне все равно надо было зайти, я же там Солженицына забыл, которого сегодня надо было отдавать. А тут еще удачно зашел в магазин по соседству, купил на десять рублей три бутылки «Алазанской Долины», хлеба, плавленый сырок и грушу. Пришел на работу, там первым делом собрал рассыпанные по полу фотокопии книги, после чего хотел уже дать пинка человеку, спящему на диване и, видимо, эти фотокопии рассыпавшему, но тут как раз подошел еще один из моих товарищей сел за стол и стал молчать. И я подумал, что если я дам пинок, то нас будет трое на один сырок и одну грушу. А тому, кто молча сидит за столом, груша нужнее. Так, что пока он проталкивал внутрь бутылки с «Алазанской долиной» пробку, я достал два стакана, протер их носовым платком, порезал грушу и сырок.

Молчали мы недолго, но разговор у нас вышел какой-то странный. С чего-то мы стали рассуждать, может ли писатель «учительного» толка, ну как Солженицын хотя бы или Лев Толстой, увлекаться футболом. Не гимнастикой, что полезно для тел, а болением за какую-нибудь команду. Мой товарищ выдвинул и развил тезу о том, что пророческая функция высокой литературы исключает боление, потому что литература в своей основе – служение, тайна и страсть всепоглощающая, перебить которую тупое топтание двух десятков мужиков вокруг мячика не способно.

Я же ответил речью, признаю, немного сбивчивой и вытекшей за рамки первоначальной темы, потому что мне пришлось упомянуть, Марка Агриппу, Наполеона, императора Дайго и Кубертена. Может быть, чуть более эмоционально, чем это следовало в диалоге, но от этого не менее убедительно, я показал, что одна страсть перебивается другой: страсть к литературе страстью к игре, поскольку и то и другое есть ни что иное, как отложенная форма самоубийства. Поэтому представить Пушкина или Достоевского болеющими за ЦСКА нет никакой возможности. Но авторы наставительной литературы живут вопреки тяге к самоубийству (и живут, отметим, долго), поэтому не видел бы ничего в странного в том, что Лев Толстой, живи он сейчас, болел бы за московское, или даже киевское Динамо, противопоставляющее хаосу игры рациональность организации.

К сожалению, наша занимательная беседа была прервана проснувшимся нашим товарищем, который первым движением допил остававшуюся в третьей бутылке «Алазанскую Долину», вторым – проглотил не тронутый нами плавленый сырок (поскольку до остатков груши дотянуться не успел), а вслед за этим, не разобравшись, что к чему, стал доказывать, что лучшей командой мог быть Спартак, если бы не существовало Торпедо. Я слушал его минуты две и уже понял, как буду отвечать, но тут вспомнил, что к пяти мне надо быть на станции метро «Кировская», чтобы вернуть так и непрочитанного Солженицына. Мы решили продолжить наш спор по дороге, но как-то не сложилось: одному из нас нужно было идти к «Смоленской», а другому к «Арбатской». Тот же из нас, кто оставался, пообещал, что он напишет эссе «Литература и Футбол» где все всем докажет. Уходя, я сказал, что идея хорошая, но эссе должно называться «Футбол и Литература», а еще лучше «Литература как футбол».

Дождавшись на «Кировской» бородатого однокурсника, пугливо снабжавшего всех нас самиздатом, я, было, решил пойти с ним на частный литературный концерт или поэтический вечер, я уж не помню точно за давностью лет. Где-то на Солянке он должен был состояться, в квартире, снимаемой молодым театральным режиссером, который таким образом готовил материал для своей суперсовременной постановки по стихам мета-матафористов и уже договорился снять подвал на Чистых прудах. Но когда мы вышли из метро, на станции «Площадь Ногина», я вдруг подумал, что я там буду делать, среди незнакомых мне людей, которые друг другу то, как раз, очень даже знакомые, все друг друга знают и легко принимают в свою кампанию только молоденьких девчонок в расклешенных джинсах и с ремешком в волосах. Сяду в углу, и на меня все будут коситься, я буду коситься на всех и молчать, а они все будут говорить друг с другом и понимать друг друга с полуслова. Но не меня.

Так что я простился со своим однокурсником, имя которого я не помню (но все звали его Харон), развернулся и пошел пешком на Арбат. Я любил тогда пешком ходить.

Так получилось, что вскоре после семи вечера я медленно пересек Сивцев Вражек, думая о том, как приятно, имея какую-нибудь стильную машину, не «волгу», не «жигули», конечно, а например «Lancia Gamma Berlina» остановиться так на Новом Арбате, выйти из машины в длинном сером плаще и свободно пройтись, держа в руке незажженную сигару. А когда я уже, было, решил, что можно и закурить эту самую сигару, медленным движением достав из кармана плаща зажигалку Bic, как тут же увидел дым, поднимающийся серым столбом от здания, где я должен был сейчас находиться в качестве пожарника, и три пожарные машины, вода от которых растекалась по Арбату, отражая все шире и шире нависшее над нами и стремительно сереющее небо с белыми облаками где-то там далеко внизу.

Общим решением членов клуба к историям, рассказанным под рубрикой «Один вечер. Один день», мораль не прилагается.

Заседание второе

Это рассказ о человеке, который ненавидел случайности, но любил свою жену.

Название басни:

«Voilà une belle mort»

(1)

рассказчик:

Виктор Коренев

И нечего смеяться. «Но» здесь к месту. Я объясню.

Вообще-то первое, о чем он мог сознательно сказать: «Я это люблю», – это составление планов. В детстве ему нравились лимонад и мороженое. Позже – жареная на сливочном масле картошка и пиво. Без мамы он очень долго не мог себя представить. Но все это была не любовь. Не то, что захватывает и поглощает тебя целиком. Думал он, правда, и в детстве, и потом, не такими словами. Но понимал все именно так. А планы… Нет, не так. ПЛАНЫ не только захватывали, но и поглощали его самого и большую часть его времени.

Лет с четырех он планировал свою жизнь: на час, на день, на неделю, постепенно, с каждым годом взросления отвоевывая себе право на все более длительный план. Какое может быть планирование у пятилетнего? Пара минут, пока тебя не взяли за руку и не повели. А у пятнадцатилетнего есть простор: лет на семь вперед можно планировать. И на каждый день план иметь. Это была доступная ему форма воплощения идеала.

Не то чтобы он добивался при этом каких-то целей. Нет, ему нужно было «видеть себя вперед»: через минуту, день, неделю, месяц. Видеть и понимать, что собой представляет этот мир и он в этом мире. А случайности постоянно, нет, слово «постоянно» тут не подходит, скажем так: с отвратительной непредсказуемостью нарушали его планы, выстраивая реальность не так, как он задумал. А значит, разбивали идеал. Что может быть хуже этого? Да ничего. Он боролся со случайностями и иногда побеждал, правильно выстроив стратегию и тактику борьбы.

Но для того чтобы правильно организовать реальность, необходимо знать, вокруг чего ее организовывать. В школе было расписание уроков плюс оценки, олимпиады и соревнования. Две страницы дневника, разграфленные от понедельника до субботы, стали для него образом жизни, разделенной на очень понятные кластеры, в которых проходит заранее спланированное действие, от понедельника до субботы. Воскресенье было пустым днем, полным случайностей. Но скоро он научился планировать воскресенья. Сам.

Случайности вторгались в его жизнь сначала голосами родителей, и, что много хуже, бабушек, а с пятнадцати лет главным образом, звонком телефона. Друзья и девушки – вот главные носители случайностей. Друзей он научился планировать, а девушек – нет. Но тут ему повезло – он женился.

С женой он познакомился на первом курсе Московского государственного метростроительного института (МГМИ), куда он пошел по доброй воле, а совсем даже не спасаясь от армии. Все потому, что метро для него было самым наглядным выражением осмысленности человеческой деятельности. Расписания. Схемы. Планы. Он готов был стать метростроителем, но оказалось, что метростроители никому особо не нужны, потому что начались великие дела: ускорение, перестройка, гибель богов и все такое.

Впрочем, это было уже не важно. Обнаружилось нечто более интересное: если ему поставить задачу в любой сфере человеческой деятельности, он спланирует ее постепенное достижение через последовательное решение связанных друг с другом задач. Дерево целей называется, если кто не знает.

Жена, существо веселое и практичное, открыла туристическое агентство. Он стал ей помогать. Путешествовать он не любил, смысла в этом никакого не видел, зато рассматривал подготовку каждого тура как деятельность по выявлению, отлову и уничтожению случайностей. Воображая себя, по молодости, «охотником за привидениями», он уничтожал их все: незнание языков, потерю документов, нестыковки в аэропортах, перебронирование гостиниц, некомпетентность гидов, непривычную еду, плохую погоду, капризы туристов. Его жизнь перестала быть дневником с разметкой в неделю. Она стала большим календарем, с девушкой в купальнике под пальмой и с яркими пометками дел на каждый день.

С чем он не мог справиться, так это с ленью и невежеством теток из центрального офиса их фирмы, с которыми жена когда-то вместе училась в школе и институте. Ну и ладно. В конце концов, фирма-то жены. И тетки эти – случайные случайности – подруги жены. А жена для него – самое главное: он ее любит, она ставит ему цели. Она придумывает, куда направить бизнес, и тут же говорит, что пора сменить обои, носится по совещаниям, подкупает чиновников, устраивает им презентации, дает интервью, меняет машину, находит участок для дачи. Он предлагает, как все это сделать, она что-то делает, что-то – нет, но это не важно, поскольку он видит себя рядом с ней через минуту, через день, через год. У них дочь. Ее, дочери, малые случайности скоро станут большими, но ничего, он все спланирует и для нее тоже. То есть все хорошо.

Все кончилось так… нет, не плохо… нет, не страшно… нет, не быстро… Все кончилось так… случайно, что ли.

Апрельский промо-тур в Египет был запланирован еще в октябре. Показать отели руководителям агентств, попоить журналистов, набрать материал для рекламного буклета, всего-то и делов. И вдруг первая случайность: начальник отдела маркетинга беременна. В ее-то годы. Конечно, слезы, звонки его жене: никуда не поеду, хоть увольняйте, боюсь потерять ребенка. Кто ее уволит, они с первого курса знакомы. Поехал сам, понимая, что даже полезно выявить как можно больше случайностей, с тем чтобы потом, в Москве, с наслаждением их давить.

Случайностей он выявил много, сорок девять, если кому интересно, но не о них сейчас речь. Последняя (как он думал) случайность этой поездки – отложенный на сутки вылет – ничуть его не расстроила, это ж Египет, что тут такого неожиданного. Позвонил жене, сказал, что задерживается и все. Сиди, контролируй процесс, никак от тебя не зависящий. А вот почему его не насторожили звонок из компании «Красноперские авиалинии» и сообщение что вместо суток задержка всего пять часов, я понять не могу. Прилетели в восемь утра. Такси он заказал на восемь тридцать еще в Хургаде, а вот жене не позвонил из суеверия.

Въезд во двор был перегорожен автокраном. Ну, прямой намек: случайности атакуют, планы рушатся, займи оборону! Нет, он расплачивается с таксистом, ставит чемодан на колесики и торопится к подъезду. Осел упрямый.

И почти сразу замечает, что из подъезда выходит его жена и идет не к своей машине, а строго в противоположную сторону, к потрепанному «вольво», припаркованному невдалеке. Это она-то. На ее то шпильках. Ну, тут-то очнись, начинай что-то понимать!

Нет, он ускоряет шаг и действие в этом рассказе, жена его не видит, он еще ускоряется, чемодан подпрыгивает на неровном асфальте, «вольво» сигналит фарами и отъезжает метров на десять назад, жена оборачивается, проходит несколько шагов по инерции, разворачивается и идет ему на встречу; потом опять разворачивается, бежит к «вольво», за «вольво», прячась… от него?

Кто сидел в машине, как он вышел и что он сказал, к повествованию не относится. Потому что это все ерунда. Главное в том, что случайности победили. Не он их, со всем своими планами, а они его. А это, хотите вы того или нет, повод для того, чтобы задуматься над смыслом жизни. И значит (других вариантов нет), неминуемо прийти к мысли о необходимости ее, эту жизнь, прекратить. И не надо мне возражать, иначе мне ничего не останется, как посоветовать вам задуматься о смысле жизни вообще и вашей в частности.

Вот и наш герой задумался и пришел к выводу, что единственный доступный ему теперь способ правильно прожить свою жизнь, это спланировать ее окончание. Спланировать так, чтобы исключить любые случайности.

Хотя, если быть честным, то с начала он опробовал национальный способ переживать неприятности, но подвела физиология. Какой толк от водки, если задолго до того, как захочется размазать слезы по щекам, а сопли по рубашке, начинает болеть голова? Как тут страдать?

Нет, самоубийство и только самоубийство. Это выход, пусть даже и черный. Но и тут была одна сложность: у него была дочь, он ее любил. Мысль о том, что она всю свою последующую жизнь будет помнить отца висевшим вместо люстры (кстати сказать, довольно пошлой, все руки не доходили сменить творение девяностых на что-нибудь более стильное), с выпавшим изо рта огромным языком. По той же причине отпадало утопление в ванне, разрезание (там же) вен, с одновременным принятием снотворного (две упаковки) и виски (полбутылки, кажется, осталось). И вообще все самоубийства «первой категории», то есть «с использованием подсобных средств», включая и железную дорогу, не годились. Согласитесь, видеть папу, разложенного в три пакета, ничуть не лучше, чем с большой дырой затылочной части головы, проделанной с выстрелом из обреза карабина «Сайга». Который еще надо купить. И обрезать.

Другая категория, «без использования технических средств», еще хуже. Прыгать с крыши девятиэтажного дома или с моста в реку, ударить первого попавшегося милиционера – это значит наверняка заработать инвалидность. Но смертельного результата это не гарантирует. Кроме того, надо уточнить, какой результат мы хотим получить: прекратить жизнь или развлечь личный состав соседнего отдела внутренних дел?

Оказалось, что спланировать приличную смерть, пожалуй, даже труднее, чем индивидуальный vip-тур капризного клиента.

Но систематический ум найдет ответ обязательно. И он был найден: умереть в ванной пошло, погибнуть в бою – почетно. Он решил погибнуть в бою, сиречь в поездке, в туре, так, чтобы ни жена, ни дочь не увидели, как. Но чтобы тот, кто это увидит (не жена и не дочь), мог сказать, слегка грассируя: «Voilà une belle mort».

Отсюда мораль: Между желанием любви и желанием смерти существует неустранимая связь. Это связь особого рода. Женского.