Текст книги "Клуб «КЛУБ»"

Сезон четвертый

Заседание первое

Это рассказ о том, как вредно не смотреть на дорогу, когда ты за рулем.

Название басни:

Озаренный (три раза)

рассказчик:

Антон Бухаров

Понедельник. Лето. Ленинградское шоссе. Раннее утро, шесть часов, иначе не пробиться. Он возвращался с дачи на своей «мазде». Ему надо успеть на работу к девяти.

– Не успеет.

Ну, к десяти. Дорога, как всегда, почти забита. И, что интересно, опять кругом одни кретины. Он злится больше по привычке, но поводы есть. Эта грымза в «шевроле», купившая права три дня назад. Толстяк в ржавой консервной банке. Вечно тормозящие автобусы. Вечно лезущие в третий ряд трейлеры. Маршрутки, едущие исключительно боком. Помеха слева, помеха справа. Он передвигался в плотном потоке помех.

Привычно хотелось стать ледоколом. А дальше, при подъезде к «Ежам», случилось то самое: он отвлекся, отвел взгляд от дороги.

– Посмотрел в небеса.

Оно бы не страшно: тучи там, небес не видно. Но в тот самый момент луч солнца, каким-то образом вырвавшись из-под лапы мохнатого облака, ударил ему в зрачок. Ослепил. Нет. Озарил.

Он вильнул, чуть не врезался в «вольво», был справедливо обруган справа и сзади. Тут и пришло первое озарение: он-то и есть главнейшая помеха! Да не здесь, на тупой Ленинградке, то было бы ладно. Он помеха везде.

– Давай разбираться.

– Давай.

На работе он начальник отдела маркетинга фирмы, продающей биологически активные добавки. Ему пятьдесят шесть лет. Когда-то, очень давно, он окончил метростроительный институт и до сих пор ничего не понимает ни в медицине, ни в маркетинге. На эту работу его, к тому времени бомбилу со стажем, устроила одна женщина, с которой он… в общем, одна женщина. И с тех пор он держится лишь за счет мальчиков и девочек его отдела, которые хоть что-то делают. Но как только кто-либо из этих мальчиков и девочек начинает что-то понимать в том, что они делают, он их увольняет.

– За что?

– Ты издеваешься?

Спрашивается, может он считаться помехой кому-либо на работе? А если да, то кому? Ответ – да всем! А сама его работа? Втюхивать картонные коробочки со смесями растительных и минеральных ингредиентов толстым женщинам, девчонкам, смертельно боящимся потолстеть и старухам, смертельно боящимся умереть, – не значит ли – служить одной большой помехой?

– Теперь семья.

– Ну что ж… пожалуйста.

Жена уже лет десять смотрит сквозь него. После той истории с… ну, в общем, той истории. А она ведь моложе его и могла бы… лучше не думать. Хотя все приметы налицо.

Сыну он не дает машину, дочери – денег столько, сколько нужно. А что им еще надо – он не знает.

– Соседи.

– Хватит и одного.

Он вспоминает глаза инвалида в окне первого этажа своего дома. Под этим окном он держит свою «мазду». Разогревает ее, конечно, прежде чем поехать. А как же. И не сразу глушит мотор, когда припаркуется. Он что, никогда не спит, этот инвалид?

А еще он курит в подъезде. А еще любит смотреть кино по ночам. Домашний кинотеатр купил недавно.

– Родители?

Да видел он, как они переглядываются, когда он приезжает к ним на дачу. Сидят на своих грядках и думают, что ж его черт принес, хорошо хоть не с друзьями на шашлыки. И не с этой. Помеха справа и помеха слева. Это он и есть. Серега. Сергей. Сергей Николаевич.

И тут, когда он проехал «ИКЕЮ», озарило второй раз, уже без луча; устранить помеху! Прямо здесь и сейчас.

Кто-то скажет: если выпить накануне бутылку водки одному (отцу нельзя, он лечится), то озарение обязательно придет. Но давай рассуждать здраво.

– Давай, давай.

Еще двадцать, а то и двадцать пять лет, ему предстоит служить помехой всем, кто находится на его пути. И особенно за спиной. Оно бы и ничего, пока он этого не знал. Но теперь его озарило. Теперь-то он каждый день из оставшихся двадцати (а то и двадцати пяти) лет будет помнить, что он кому-то мешал: домашним, соседям, коллегам и знакомым, незнакомым. И пусть знакомых всего десять-пятнадцать человек. Это его мир и, получается, его предназначение.

Так что озарение номер два было правильным. Любой из его подчиненных повторит эту фразу, не задумываясь. Не говоря уж о соседе с первого этажа. Родные, конечно, ничего такого не скажут, мы же в России живем.

– Да уж.

И вот, у автобусной остановки, напротив магазина «L'achat», там, где еще была возможность уйти вправо – на кольцевую, его озарило в третий раз. Жизнь его не будет столь напрасной, если он заберет с собой еще кого-нибудь из мешающих. Очень мешающих. Самых мешающих. А кто, скажите, здесь подходит лучше, чем сотрудники ГИБДД?

А пост – вот он, рядом.

И трижды озаренный Сергей Николаевич, разогнав свою «мазду», направил ее прямо в стоящую на разделительной полосе патрульную «ауди», оказавшуюся, как потом выяснили, пустой.

Итог: в столкновении семнадцати легковых машин, трейлера, автобуса и двух пассажирских газелей травмы средней и легкой тяжести получили двадцать шесть человек. Двести сорок семь человек опоздали на работу более чем на час, сто двадцать три – на свой рейс в Шереметьево-1 и шестьдесят четыре – в Шереметьево-2. Больше тридцати пожарных и спасателей потратили четыре часа на разбор сцепившихся машин. Зачем-то прилетал вертолет. Пробка по направлению к Москве вытянулась до Клина, в обратном – от «Белорусской». Кольцевая, естественно, впала в кому, заблокировав семнадцать машин скорой помощи. Два информагентства и четыре телеканала, сообщившие о теракте на окраине Москвы, потом весь день себя опровергали.

Отсюда мораль: Солнцезащитные очки, если отбросить понты, стоят недорого и могут спасти вашу жизнь, а также время и нервы многим людям, которым на вас наплевать.

Заседание второе

Это рассказ о том, что в двадцать лет важные дела легко становятся необязательными.

Название басни:

Один вечер. Один день

(4)

рассказчик:

Виктор Коренев

Вечером пятницы, тринадцатого июня тысяча девятьсот восьмидесятого года, я собирался кое-что сделать важное и кое-что – необязательное.

Поэтому часов около пяти, приехав домой с предэкзаменационной консультации, я пытался гладить утюгом джинсовый батник и ждал телефонного звонка. Гладил я в первый раз, и мне понравилось. Поэтому я погладил еще две футболки, одну только что высохшую после стрики, а другую, совсем новую из пакета, отложенную на какой-нибудь отдельный случай. А он, кстати, уже мог бы и наступить, если бы мне позвонили. Но нет, звонка не было ни в пять, ни в полшестого. Я погладил носки. Четыре пары черных и одну – красных. Не знаю, дошел бы до шнурков, но без четверти шесть телефон все-таки захрипел. Я его кинул в стену накануне, так что он теперь хрипел и звонком, и голосами в трубке.

Звонил один мой одноклассник, вы его знаете только по рассказам, он тогда от армии бегал и жил фарцовкой. Голос у него был хриплый, а интонация таинственная.

– В семь на «Кировской».

Это был код. Не здороваясь и сокращая фразы до смыслового скелета, он повышал уровень конспиративности, а заодно и цену на то, чем в данный момент торговал.

В данный момент это были билеты на рок-группу «Третий заход». Уровень подпольности этой группы в то время можно было описать, как последняя комната в атомном бомбоубежище, где, кстати, они и выступали, время от времени. Тогда в подвалах многих домов были бомбоубежища. Но двадцать восьмого июня «заходники» собирались выступать сельском клубе, в какой-то полуразрушенной деревеньке, недалеко от станции Перхушково.

Билеты продавались через доверенных распространителей в сети, за которую мой одноклассник еще только пытался зацепиться. И вот его первый успех: он сообщает самым проверенным, что в сегодня семь часов на станции метро «Кировская», в тупичке, будет стоять парень с рыжими усами и продавать билеты на «Третий заход» по семь пятьдесят.

Что я делал потом, чтобы компенсировать потраченные пятнадцать рублей и дожить до возвращения родителей из Коктебеля, я рассказывать не буду. Важно то, что в семь часов три минуты я стал обладателем двух четвертушек открытки, на которых, с одной стороны были фрагменты елки, снежинок и надписи «С Новым годом!», а на другой – чистой – стоял штамп «Уплачено ВЦСПС». Именно этот штамп и возводил кусочки картона в степень билетов на подпольный рок-концерт.

Через минуту я воткнулся в вагон метро по направлению к «Юго-Западной». Я был приглашен на день рождения к однокурснику и вез ему в подарок бутылку настоящего португальского портвейна. Там же, на дне рождения, я собирался сказать о концерте одной девушке, впрочем, понятно, что одной. Здесь принято называть ее А. Вот так и назовем.

День рождения не оставил в моей памяти сколько-нибудь внятных воспоминаний. Кто-то толкался по комнатам блока, что-то играло, что-то наливали в чашки. А. была там, но собиралась уходить. Мне удалось перехватить ее, сказать о концерте. Она улыбнулась:

– Почему нет?

И так хорошо посмотрела. Прямой взгляд в глаза. Лицо чуть приподнято. Крылья носа дрожат.

Да. О чем это я?

Договорились, что встретимся в половине шестого у Белорусского вокзала, там, где кассы электричек. Но лучше завтра созвониться. Мало ли что.

Ну что мне оставалось делать? Я нашел чистую чашку, взял бутерброд с селедкой и пошел искать именинника.

Нашел я его не сразу, а лишь часа через четыре, когда все остальные гости разошлись и я смог спросить себя, что я делаю тут в общежитии альмаматери, в компании именинника в полночь? Почему мы сидим с ним вдвоем на скверных стульях у стола, заставленного пустыми чашками с сигаретными окурками внутри и банками из-под молдавского домашнего вина, сидим и пялимся друг на друга сквозь сигаретный дым, заменивший воздух? И тут пришел ответ. Причем на своих ногах, чего я совершенно не ожидал. Сашка, мой веселый однокурсник, ввалился в комнату и заявил, что у него есть три папиросы с гашишем и их надо срочно выкурить, а то они уже старые, и он может выветриться, а они хоть и даром ему достались, но стоят-то дорого и он уже не знает, что с ними делать.

Общий смысл дошел? Мы закурили. Но не сразу, а после того, как открыли окно, заменили воздухом прежний сигаретный дым. Минут пять мы курили с предчувствием чего-то такого. Потом еще минут пять подождали, прежде чем признаться в том, что ничего не происходит. То есть никаких новых чувств, смены настроения и чего нам еще можно было ожидать.

Сашка быстро заскучал, попросил простую сигаретку, получил полпачки и свалил. А мы с именинником остались сидеть на жестких стульях, Я думал, что можно еще попытаться успеть домой до закрытия метро, но не знал, что сказать имениннику, и оставался сидеть. Зато сам он поднялся, подошел окну, закурил обычную сигарету и сел на подоконник, ногами наружу, развернув широкие прозрачные крылья.

Он заявил, что наилучший выход из создавшегося положения, это выход из окна четырнадцатого этажа. Я испугался, что за словами последуют действия, поэтому попросил пояснений, особенно в той части, которая относилась к «создавшемуся положению».

Он начал объяснять, для убедительности размахивая правой рукой, в ту сторону, что вела наружу, и вырулил на общее строение мира. Смысл «создавшегося положения» в общем строении мира я не уловил и попросил кое-что уточнить, после чего стал формулировать свое видение ситуации и, поскольку именинник, слушал меня, со вниманием, но с подоконника не уходил, говорил я долго, тщательно подбирая слова.

Он высмеял мои доводы. Я завелся и начал бить его построения по частям. Он развернулся ко мне всем корпусом и чуть не упал. Потом сел устойчиво и сформулировал свои тезисы, с опорой на «Тимея» Платона. Я ответил цитатой Псевдо-Дионисия Ареопагита, переполз со стула на кровать и раза три обнаруживал себя просыпавшимся в тот момент, когда он заканчивал формулировать свои возражения на мои доводы, и с интересом ждал новых постулатов. Я сбился на Эриугэне, но быстро выправился за счет Тьерри Шартрского. Он приписал Августину слова Пелагия, был мною пойман, но сразу же отпущен. Мне приходилось быть великодушным, ведь это он, а не я сидел на подоконнике ногами то внутрь, то наружу.

В течение следующих пяти часов в комнату входило шесть-семь однокурсников: кто-то за чашками, кто-то за сигаретами, один полчаса искал какой-то учебник и даже нашел. Некоторые из них оставались минут на двадцать, послушать наш разговор, но никому не пришло в голову просто сдернуть именинника с подоконника и тем самым прекратить мой кошмар. Мы двинулись в сторону Оккама, а я в нем не силен, но тут у именинника кончились сигареты. Он слез с подоконника, сложил крылья, порылся там и сям, ничего не нашел и походкой бабочки отправился на поиски, бросив мне на ходу: «Этот разговор не закончен».

Я закрыл окно и пошел к лифтам. Шестой час утра, прогуляюсь до метро, на лавочке посижу, пока его не откроют, все лучше, чем выскребать из мозгов последние мысли в ожидании того, как твой товарищ скувырнется с подоконника наружу и быстро пролетит все четырнадцать этажей.

Ехать домой в субботу рано утром не хотелось, я доехал до «Кропоткинской», вышел и двинул к Арбату переулками. Тут мне привиделось явление: А. В том же светлом платье и той же легкой летней курточке, которую она накинула, уходя вчера вечером со дня рождения. Мелькнула и пропала. Я попытался ее догнать, но у меня ничего не получилось. Может, это и не она была. Вопросом: что ей делать в половине седьмого утра в Большом Афанасьевском переулке, я не задавался. Она жила тогда в Сивцевом Вражке с бабушкой, бывшим красным кавалеристом. Но видел ли я ее и видел ли кого-либо вообще, сейчас я сказать не могу.

Покрутившись немного между Староконюшенным и Калошиным переулками, я зашел на работу, в дом-стройку на Арбате. Дверь была закрыта изнутри. Я звонил и стучал, но никто не ответил. Тогда, я поднялся по строительным лесам до третьего этажа и вошел через открытое окно. В дежурке на втором этаже спал один из моих товарищей, чья смена приходилась на ночь с тринадцатого на четырнадцатое. Я попытался его разбудить, и был им послан в привычном для нашего общения направлении, но с одним дополнением: фразой «Я буду просыпаться по частям».

Я подобрал с пола фотокопии какой-то самиздатовской книжки, взял стул и вышел на строительные леса, встречать рассвет. Книжка оказалась занятной. Я прочитал ее за пару часов и вернулся в дежурку. Товарищ мой, обещавший просыпаться по частям, обещание свое, видимо, сдержал, поскольку на диване его не было, но и диван свободен не был. Еще один мой товарищ, чья смена как раз наступила, дрых там, закрыв лицо «Комсомольской правдой». Я оставил фотокопии на стуле и отправился домой: завтракать, умываться и вообще.

Дома я позвонил А. Никто не ответил. Я решил, что вздремну пару часиков, а потом решу, что делать. Проснулся в пятом часу. Снова что-то съел, достал из шкафа джинсовый костюм и недавно поглаженные носки. Позвонил А. и снова не дозвонился. Но ведь сказала же она: «Почему нет»? Это ведь то же самое, что «Да». Да?

Два часа ожидания у касс Белорусского вокзала и семь попыток дозвониться до А. из автомата, показали, что нет. В том смысле, что ответ: «Почему нет», надо, видимо, трактовать как «нет», без объяснения почему.

Я положил картонки со штампом «Уплачено ВЦСПС» в пустую пачку из-под «Явы», смял пачку и бросил ее в урну. У меня было три проблемы. Первая: где теперь купить явскую, а не дукатовскую «Яву». Вторая проблема пока решения не имела, не имела она его и впоследствии, так что упоминать ее здесь не буду. А третья – где провести внезапно освободившийся вечер – по большому счету проблемой не была. От «Белорусской» до «Площади Свердлова», пересадка на «Площадь Революции», две остановки до «Смоленской», и вот я тихим прогулочным шагом иду навстречу мерцающим красным огонькам пожарных машин, что столпились у нашего дома-стройки на Арбате и втыкаюсь в спину своего товарища, держащего под мышкой две пластинки фирмы «Мелодия», а в руке – бутылку «Токая». Надо же, а у меня в каждой руке по «Токаю», а в сумке через плечо – хлеб и помидоры. Какое совпадение!

Общим решением членов клуба к историям, рассказанным под общей рубрикой «Один вечер. Один день», мораль не прилагается.

Заседание третье

Это рассказ о двести третьем воплощении японской татуировки «Цветы печали». Надеюсь, что здесь никто не будет спорить с тем, что тату (впрочем, как и человек) – это лишь зримое воплощение незримой сущности. А наша кожа для нее – лишь среда обитания.

Название басни:

«Цветы печали»

рассказчик:

Василий Сретенский

* * *

Она родилась в Японии в самом конце эпохи Хэйан. И произошло это так: семьдесят седьмой император Японии Го-Сиракава, только что отрекшийся от престола и ставший буддийским монахом, приказал нанести на свое тело первую строчку хокку, сочиненную им в молодости:

 
Цветы печали
Узнаешь, когда в душе
Плоды принесут.
 

После смерти императора среди самураев возникла интересная традиция: наносить знак «цветов печали» воину, сохранившему в неудачах и бедствиях верность своему господину. В XIV веке последний мужчина, носивший татуировку «Цветы печали», обедневший аристократ Асикага Тадаши, перед тем как отправиться в ссылку в отдаленную провинцию, нанес своей рукой точно такой же иероглиф на лодыжку своей невесте Кийо-химе. Вскоре Тадаши принял участие одном из заговоров против императора-поэта Гомураками Тэнноо и погиб. Вслед за ним покинула эту землю и Кийо.

Кстати. На листе с донесением о раскрытом заговоре император собственноручно написал:

 
Грубо пробужденный при восходе солнца
От моей дремоты резким криком птицы,
Мирно размышляю о стремлениях мира.
 

После чего милостиво позволил совершить обряд «сепуку» всем, кто в заговоре участвовал, тем, кто не участвовал, но знал о нем, а также тем, кто мог знать или мог участвовать, но не успел примкнуть.

Так случилось, что с отпадением головы от шеи Тадаши татуировка «Цветы печали» поменяла свой пол и стала чисто женской. Юные аристократки, в память о бросившейся со скалы в море Кийо, тайком наносили ее на свои лодыжки. Это было модно до начала эпохи Токугава, что позволило «Цветам печали» прожить семьдесят две мужские жизни (до Тадаши) и сто тринадцать женских (после Кийо).

С начала XVII столетия татуировка «Цветы печали» воплощалась считаное число раз, и редкие ее образцы пылятся в салонах тату, не вызывая никакого интереса.

В России, насколько мне известно, «Цветы печали» родились только один раз.

* * *

Она хотела розочку. Красную розу. И с ленточкой. Или еще кошечку. Котенка на предплечье. Но не судьба.

Звали ее, конечно, Анастасия. Школу она окончила на все «тройки». Что хорошо. Будь у нее какая-нибудь «четверка», хоть бы и по пению, все могло бы сложиться иначе. А так она сразу села за кассу в супермаркете «L'achat» на Соколе, покрасилась, зачесала челку как у Келли Осборн и собралась начать худеть. Что она делала после смены в «L'achat»? Откуда мне знать? Я же не был с ней знаком тогда. СМС-ки писала.

А тут ей исполнилось девятнадцать лет, и тот придурок, что был рядом почти целый год, сказал, что тату – это круто. И что это будет его ей подарок на день рождения. Вот она и пискнула про розу. Но парень-то носил черную косуху, цепь на поясе. И была у него надпись «SCHROFF» на всю руку готическими буквами. И он уже три года покупал Harley-Davidson Buell Lightning XB9S 2003. Какая тут розочка? Он привел ее в салон, ткнул пальцем в разлапистый иероглиф и сказал, что вот это и вот там, пониже шеи.

Ну, сделали и сделали. Она поплакала немного и села за кассу. Осознание того, что с ней случилось, пришло лишь после того, как она въехала пяткой в колено своему придурку. Да не из-за чего. Просто он притянул ее к себе за шею и дохнул перегаром. Как обычно.

Тут оказалось, что уже полгода, как она ходит в спортзал, читает книгу (!) и не помнит, где у нее лежат туфли на высоком каблуке.

* * *

«Цветы печали» обживали новое тело с конфуцианским пристрастием к мелочам, посылая сигналы-приказы: держаться прямо, исправить почерк, сменить мини-юбки на джинсы, бросить курить, избавиться от подруг, спать на спине, двигаться, двигаться, двигаться, прыгнуть с моста на тарзанке.

Ее новые друзья – тарзанщики и планеристы – звали ее Тесс. Один из них уговорил ее провести спортивный тренинг-антистресс в своем офисе. За плату, разумеется. И через месяц она бросила свой «L'achat».

Сейчас в созданной ею фирме два подразделения. Одно проводит оздоровительные тренинги в разных конторах. Второе, созданное в прошлом году, организует шок-туры пяти степеней сложности.

Я познакомился с ней в таком шок-туре. Я прыгнул со скалы первым, и, может быть, поэтому, именно мне она призналось, что не так давно обрела смысл жизни. Ей жизненно важно найти человека с татуированным иероглифом «Зеркало реки».

– Зачем? – спросил я.

Она меня не услышала. Ей кто-то позвонил в это время.

Отсюда мораль: Для того чтобы увидеть, насколько глупо выглядит фраза: «Человек – венец творения», – достаточно нанести ее на кожу кому-нибудь из человеков.