Текст книги "Клуб «КЛУБ»"

Заседание второе

Это должен быть рассказ о человеке, который был рад своей болезни. Потому что в болезни был смысл, а в остальной жизни – нет. (Кстати, запомнить: никогда не начинать предложения со слова «потому». Потому что вульгарно.)

Название басни:

Петушиная слепота

рассказчик:

Виктор Коренев

Он жил холостяком в небольшой комнате, в коммуналке, зато в центре. И даже никогда не пытался жениться. Не то чтобы его не интересовали женщины. Наоборот, очень интересовали. Но женщины не видели в нем никакой пользы. А без этого – какая женитьба? Детей у него тоже почему-то не было.

Работал он в туристическом агентстве. И тому было две причины. Первая: а куда еще идти после географического факультета пединститута, где он спасался от армии? Вторая – если что-то ему и нравилось в жизни – это поездки и рассказы о них. И это – еще одна причина холостой жизни. Ну какая женщина будет долго слушать рассказы о том путешествии, где не было ее самой? Долго, кстати, это минут 15. А он (его имя пусть будет П.) мог говорить о поездках всю жизнь. Ездил П. много. Чаще всего ранней весной и поздней осенью, когда устраивают промо-туры для агентов. А дома…

Дома он поддерживал видимость семейной жизни, сохраняя родительские безделушки на черном пианино и два раза в год влажной тряпкой протирая фотопортреты, висящие на стене и медленно желтеющие одной стороной, до которой дотягивался солнечный луч, случайно обнаруживавший щелку в занавесках.

Дома он пережидал пустые фрагменты времени между поездками. И заполнял их тем, что было под рукой: Интернетом и телевизором.

Дома он завтракал и ужинал, перенося тарелку и прибор из кухни в комнату, на специально простеленную скатерть.

Перетекая из одного информационного пространства в другое, П. постепенно выработал привычку к особой концентрации на главном: окружающем его пространстве и красивых объектах в нем. А как-то раз, после двух выходных, с ночами у компьютера, а днями в полусонном телевизионном бреду, его поразила редкая для человека болезнь – петушиная слепота.

Выйдя из дома в понедельник, он обнаружил, что совсем не видит мужчин. Он и раньше-то на них внимания не обращал, стараясь смотреть на симпатичных девушек, архитектурные объекты и природу. А теперь просто не видел. Семь раз извинился, пока добрался до работы. Правда, ни разу не упал.

Он обнаружил, что жизнь стала немного сложнее и много лучше. Красивых девушек, света и архитектурных объектов как будто стало больше. И если ходить медленно (а до работы было рукой подать), то отсутствие мужчин в поле зрения ему совсем не мешало. На работе у него были одни женщины, путешествия чаще всего заказывали клиентки, а не клиенты. А когда первый раз попался мужчина, П., беседуя с ним, смотрел только в экран компьютера, делая вид, что поглощен работой. Паспорта и другие бумаги к нему выплывали, как будто из тумана, туда же ушел распечатанный и подписанный договор. Такой маркетинговый ход, объяснил он начальнице. Чем больше ты поглощен делом, тем больше тебе доверяют мужчины. Она поверила.

Вскоре он научился распознавать приближение мужчин на улице по звуку и запаху. Это несложно. Передвижение по улице стало для него безопасным, но о метро пришлось забыть.

Он стал жить, как могла бы жить рыбка внутри кораллового рифа. Автоматически уступая дорогу всему сильному, потному и шумному, он наслаждался каждой минутой своей новой жизни. Наполовину пустая Москва КАЗАЛАСЬ городом, в котором действительно можно жить. Одинокие девушки на улицах города КАЗАЛОСЬ, смотрят только на него. Клиентки, выбирая отели и пляжи, КАЗАЛОСЬ, слушают. И слышат.

В этом кажущемся мире Петр по-прежнему был одинок. Но этот мир был устроен по его вкусу. Он начал строить планы. Взять кредит, купить машину и выезжать на природу. Заняться дайвингом. Нет, не получиться, инструкторы – мужчины. Купить теннисную ракетку.

Он умер быстро, от травм, несовместимых с жизнью. Пятерым подросткам мужского пола показалось обидным то, что он не заметил их, проходя мимо качелей в своем дворе. Перед смертью он видел только лицо молодой женщины – врача-реаниматора. Что тоже приятно.

Отсюда мораль: Каждый человек, может перестроить мир под себя. Для этого не надо зарабатывать все деньги мира или становиться тираном – надо просто заболеть.

Заседание третье

Это рассказ о событиях столь незначительных, что последние четверть века вспоминать о них не было необходимости. Да нет и сейчас.

Название басни:

Один вечер. Один день

(3)

рассказчик:

Василий Сретенский

Вечером пятницы, тринадцатого июня тысяча девятьсот восьмидесятого года, я был дома, то есть в квартире родителей на Третьей Фрунзенской, и готовился к экзамену по археологии. Экзамен считался самым сложным в эту сессию. Профессор Авкусин создавал образ невероятно сурового человека, пользуясь минимальным набором выразительных средств. Что там было? Кустистые брови. Тихий голос. Взгляд в упор. Еще язвительная улыбка, но у какого профессора ее нет?

Девушки на курсе говорили, что «тройку» у него получить крайне сложно, а «пятерку» невозможно. Потому что списать он не дает. Все видит. Он же археолог, ему на три метра под землю видеть надо. А уж что там под юбкой на коленках написано синей пастой, он сквозь стол из ДСП спокойно различит. Соответственно, надо учить.

Я стал учить: поставил в магнитофон «Электроника» кассету с записью диска «Abbey Road» и положил учебник Авкусина на пол. Сначала хотел просто на нем постоять, впитывая знания пятками, но потом все же открыл и начал читать, свесив голову с дивана.

И тут начались события.

Звонила знакомая, из нашей университетской компании, назовем ее А. Дословно разговор я не вспомню, но интонации передать надо. А. не любила здороваться, начиная беседу так, как будто она не прерывалась на сутки, неделю или год.

– Ты знаешь, что Алена в больнице?

– А… это… сейчас… подожди… нет.

– Она в больнице в Малиновске, это научный центр под Москвой.

– Аааа.

– Марат хочет к ней завтра поехать.

– Ну, флаг ему…

– Нет. Ты не можешь так…

– Как?

– Он хочет, но стесняется. А если ты поедешь с ним, он решится.

– Я не могу. Во-первых, у меня завтра дежурство.

– А во вторых?

– А что, во-первых, недостаточно?

– Во-первых, недостаточно, а во-вторых, это даже не во-первых. Что-то должно быть еще, если ты бросаешь друга в беде.

– А кто еще может бросить друга в беде? Враг что ли? Или посторонний. Нет, только друг. Это моя обязанность. И я не могу ее переложить на чьи-то…

– Не сегодня. И не завтра.

– А когда?

– Найдешь, когда. А завтра…

– Ты знаешь, я думал что завтра…

– Нет. Мы вот как сделаем. Завтра вы с Маратом едете к Алене. А вечером мы можем встретиться на Арбате.

– И что?

– И всё.

– Прями всё-всё?

– Ага, размечтался. Марату обо мне не говори.

Вот как-то так. Я позвонил Марату. Он страшно обрадовался. Мы договорились встретиться в одиннадцать на вокзале. Потом я позвонил человеку, который сейчас сидит напротив меня, и семь минут давил на него, чтобы он согласился поменяться со мной сменами: он выйдет утром вместо меня, а я – вечером – в его смену.

Мы встретились с Маратом в половине двенадцатого, у касс пригородных поездов Курского вокзала, где выяснили, что нужная нам электричка ушла в 11.15 а следующая будет в 12.32. Поскольку опоздавшим был не я, и вообще день был уже заранее потерян, мое спокойствие уходило, как рельсы, за горизонт. А пиво покупал Марат. Он много говорил в то утро, я не слушал, так что занятие находилось каждому и время до следующей электрички прошло быстро. А может быть, и не поэтому совсем. Вы попробуйте в 1980 году купить пиво у Курского вокзала и не опоздать на электричку. Можете не пробовать. Уже не получится. А у нас тогда получилось. И стало одним из условий события номер два, потому что торчащие из сетки бутылки с пивом стали своеобразным ориентиром для одного нашего попутчика. В тот самый ответственный момент, когда двери электрички открывались, для того чтобы выпустить одну толпу и впустить другую, этот ничем не примечательный человек как бы случайно зацепился пуговицей своего как бы пиджака за сетку, которую Марат держал на уровне груди и приволок ее (сетку), а значит, и Марата, а значит, и меня, к местам на лавочке в третьем отсеке от входа справа, да так, что две старухи, пытавшиеся применить к нам запрещенный в футболе прием «коробочка», больно столкнулись бедрами и перекрыли на время проход всем остальным.

Человек, обеспечивший нам комфорт в пути и злорадное удовольствие видеть тех старух, мающихся на ногах, аж до Подольска, назвался Ерофеичем и предложил выпить портвейна из уже початой бутылки. Я отказался по эстетическим соображениям, а Марат – ввиду цели поездки. Он и пива-то почти не пил, что было на руку соседу нашему самозваному – Ерофеичу.

Кстати. Ерофеич был, видимо, в возрасте, сравнимом с тем, в который мы взошли сейчас, но мне он тогда показался очень пожилым, да и сейчас я его представляю не иначе как старцем, сморщенным и седым. Его сандалии на разные по цвету носки, черные брюки, белая, местами, майка и серый клетчатый пиджак на четыре размера больше с внутренними карманами, полными чудес, добавляют былинности в его образ. В лето московской Олимпиады его, за один только вид должны были уже пару месяцев как отправить на сто первый километр, но он почему-то ехал сам. И не в ту сторону, как выяснилось уже за Чеховом.

За то время что мы ехали с ним в электричке (два с половиной часа), Ерофеич выпил из горлышка начатую бутылку портвейна, забрал у Марата его бутылку пива и допил (причем так, что Марат этого практически не заметил), рассказал свою жизнь и сорок семь анекдотов. Я это точно знаю, потому что на этикетке своей бутылки пива ставил отметки и потом посчитал. Лицо Ерофеича, состоящее из морщин, заплывших глаз и пришитого наискосяк носа, было прекрасно, когда он говорил о жизни, и пакостно, когда шли анекдоты. А еще он наизусть прочитал несколько отрывков из книги, которую он пишет параллельно с жизнью, и выдал около пятнадцати (тут я отметок не ставил) рецептов напитков, которые можно соорудить, «выдавив» последние капли из пустых бутылок, распитых на троих и оставленных в подворотне у винного магазина на Садовом кольце.

Я запомнил только один рецепт и только потому, что, подобно современным телеведущим, он одновременно готовил и комментировал. Итак, примерно на девяносто восьмой минуте нашего путешествия Ерофеич вытащил из внутреннего кармана своего пиджака бутылку «Стрелецкой», открыл и предложил каждому из нас, как предлагает фокусник кому-нибудь из зрителей подержать его карты. Дождавшись ожидаемого отказа, он перелил половину в пустую бутылку из-под пива, тщательно закупорил пробкой, сделанной из газеты, и отправил обратно в недра пиджака. В оставшуюся половину Ерофеич сцедил двадцать восемь капель портвейна из выпитой им бутылки, бережно хранимой все это время под сиденьем. Затем он достал три конфеты «Барбарис» и проделал тот же фокус, предложив каждому из нас по конфете. Мы, догадались о своей роли, конфеты отвергли. Тогда он пропихнул барбариски в бутылку со «Стрелецкой» и оставил растворяться. Мы открыли две последние бутылки пива, одной из них немедленно овладел Ерофеич и выпил под собственные анекдоты. Вторую пил я, но пил медленно, о чем меня наш попутчик специально попросил. Через двадцать восемь, примерно, минут, он в последний раз взболтал барбариски в «Стрелецкой», попросил у меня недопитую бутылку пива и вылил все, что осталось, туда, в «Стрелецкую». Первым пить не стал, заставил нас отведать, утверждая, что такого мы не пили никогда и уже не будем.

И был прав. Мало что я помню в жизни так отчетливо, как вкус напитка, приготовленного Ерофеичем. А вот название его забыл, как и то, каким образом, мы, ехавшие два с лишним часа в электричке, оказались в Малиновске в больнице.

Больница была новая, но то ли недоделанная, то ли уже сильно обшарпанная. Может, и не вся, а лишь та часть лестницы, ведущей к черному ходу, куда к нам спустилась Алена.

Алена была мрачная, в сером больничном халате, шерстяных носках и тапочках. Она стрельнула у меня сигарету, потом еще одну, потом забрала всю пачку. Я маялся, мне отчего-то ужасно хотелось спать. Или хотя бы сесть на ступеньку, но они были грязные, было жалко джинсы. А носовых платков у меня в то время не водилось. А в газету мы цветы завернули.

Марат сначала долго дарил шоколадку и цветы, купленные в Малиновске на вокзале, потом что-то долго говорил, рассказал пару самых приличных анекдотов из тех, что мы слышали только что от Ерофеича, и вообще исполнял долг. Алена смотрела вбок, в открытую дверь, где ничего нельзя было различить из-за слепящего света. Спросила, как дела в альмаматери, сказала, что в больничном парке можно найти грибы: сыроежки и лисички. Я все же сел на ступеньку и задремал. Мне приснилась река, через которую надо переплыть, а вода холодная и все смотрят на меня, ждут, когда же я поплыву.

На обратном пути Марат меня несколько раз спросил, все ли правильно. Я говорил: да. А что значит – правильно? Что правильно? Что поехали? Или как разговаривали? Не знаю.

Мы вернулись в Москву в восьмом часу, и я в последний раз сказал: «Да все окей», с чувством виноватого облегчения бросил Марата и поехал на Арбат. Шел от «Арбатской» и решал: зайти на работу или завернуть на Сивцев Вражек, где жила тогда А. Или сначала найти где-нибудь монету в две копейки и позвонить. Стал смотреть под ноги: если попадется монетка, значит, позвоню, если нет, сверну в Староконюшенный переулок и попытаю счастья там. Но проблема, как обычно, решилась сама собой: от Староконюшенного хорошо было видно, что у объекта нашей охраны стоит толпа, разрезанная тремя или четырьмя пожарными машинами, а из окон второго этажа тонкими стеснительными струйками вверх подымается дым.

Я предъявил потному сержанту из оцепления справку о том, что явлюсь сотрудником вневедомственной охраны Киевского района, объяснил, что иду на смену, прошмыгнул под пожарной лестницей и проник в здание через боковой вход. Там я столкнулся с господином, сейчас сидящим справа от меня, а в тот момент стоявшим площадке второго этажа в позе героя и размахивающим пустым огнетушителем. Так, через боковой вход, я вошел в число тех, кто своей бдительностью и четкими действиями спас от возгорания ценный объект культурного наследия.

Общим решением членов клуба к историям, рассказанным под общей рубрикой «Один вечер. Один день», мораль не прилагается.

Заседание четвертое

Это рассказ, который лучше читать, а не слушать. И читать, строго выполняя все пункты инструкции.

Название басни:

Время «Ч»

рассказчик:

Афанасий Полушкин

Инструкция:

П. 1. Читать этот текст, следует при включенном радио, настроенном на волну «Радио Куча».

П. 2. По окончании оставить радио включенным на той же волне еще на сутки.

П. 3. По прошествии суток перечитать рассказ.

31 июля 20… г. Ноль часов двадцать минут. С улицы через открытую форточку хорошо слышна композиция «Я за тебя умру».

Мой «час удачи». Время «Ч». Я сам его установил и теперь уже не отступлю. Формально меня здесь нет. Я с семьей на даче у мамы, под Курском. Но это на крайний случай. Если что-то пойдет не так. Но об этом сейчас думать нельзя.

Ноль часов двадцать три минуты. «Плачет девочка в автомате».

На мне старый черный спортивный костюм. На груди желтая надпись «Jogging». Хорошо, что я не бегаю. Никто из соседей этот костюм на мне не видел. Черные перчатки, черные носки и вязаную маску я приготовил давно. Дырки для глаз неровные. Да ладно, наплевать, кто там будет рассматривать. А кроссовки жалко – можно было в них еще походить. Кроссовки чисто вымыты, можно сразу надевать. Маску пока убираю в карман. Медлю.

Ноль часов двадцать семь минут. «Первый раз».

Свет в квартире я не зажигаю, свечу себе слабым фонариком. Иду в прихожую, открываю двери кладовки. Вот он: ранцевый огнемет Сергеева и Клюева, модификация 1942 года, РОКС-3. Дальность огнеметания до 40 метров (при попутном ветре – до 42 метров); вес в полном снаряжении – 23 килограмма; одной зарядки хватает на 6–8 коротких или 1–2 затяжных огневых выстрела. Два коротких огневых выстрела я сделал месяц назад, глухой ночью на опушке леса под Курском. Все работает.

Ноль часов тридцать две минуты. «За милых дам».

Я в перчатках. Беру фланелевую тряпку, бывшую пеленку, и тщательно протираю все части огнемета: резервуар для огнесмеси, баллон для сжатого воздуха, редуктор, гибкий рукав, ружье-брандспойт. Тряпку кладу в большой целлофановый пакет. Там уже лежит диск от гантели. Через полчаса в этот пакет я сложу всю свою одежду, кроссовки и маску, чтобы утопить их в пруду, в соседнем парке.

Ноль часов тридцать семь минут. «Угонщица».

Проверяю сумку с майкой, шортами и сандалиями, которые я надену после того, как все окончится. Кладу в сумку пакет с фланелькой. Ключи. Где ключи? Всегда что-то идет не так. Вот, теперь нет ключей. Без паники, вот они. Пора. Присесть на дорожку? Что за ерунда. Надеваю ранец, беру в руки огнемет и сумку. Тяжело. Ладно, это недолго.

Ноль часов сорок две минуты. «Безнадега точка ру».

Спускаюсь на лифте. В подъезде пусто. Консьержки у нас нет, а то бы ничего не вышло. На улице надеваю маску. Двигаюсь, как водолаз. Мне надо сделать триста двадцать шагов. Идти тяжело. Что ж я в туалет не зашел на дорожку…

Ноль часов сорок пять минут. «Я больше не прошу».

Вот она – моя цель. Летнее кафе. Тент, барная стойка, девять столиков, тридцать шесть посадочных мест. Две огромные колонки стереосистемы. Сто пятьдесят метров от моей форточки. Пять ночей в неделю с девяти вечера до часу ночи в этом кафе посетители пьют и танцуют под «Радио Куча». И я вместе с ними. Пять ночей в неделю с девяти до часу. А две ночи – до четырех.

Ноль часов сорок восемь минут. «Ах, какая женщина».

В кафе заняты два столика. Пять мужчин. Все толстомордые, или это мне так кажется? Левым глазом видно плохо, маска наползла, а поправить не могу, руки заняты. Двое пляшут что-то вроде африканского камаринского. Еще один, длинноволосый, притянул к себе девушку и забыл об этом. Один в отрубе. Один пьет. Три девушки в возрасте от тридцати до бесконечности. У той, что притянута, лица не видно. У двух других лица веселые и опухшие. Официант тупо смотрит в мою сторону. Не узнаёшь братец, даже жаль, что не узнаёшь.

Ноль часов сорок девять минут. «Желаю».

У кафе припаркованы две машины: распадающийся на части древний «мерседес» и свежая «лада приора». Не забыть про них.

До кафе пятнадцать метров. Один из плясавших упал. Второй ударил его ногой в грудь. Женщины приготовились визжать. Официант достает мобильник. Лишь бы не разбежались и не стали звонить в милицию. Впрочем, все равно.

Ноль часов пятьдесят минут. «Кайфуем!»

Сжатый воздух, находящийся в баллоне под давлением 150 атмосфер, поступает в редуктор, где его давление понижается до рабочего уровня 17 атмосфер. Под таким давлением воздух идет по трубке через обратный клапан в резервуар со смесью. Под давлением сжатого воздуха огнесмесь по заборной трубке, находящейся внутри резервуара, и гибкому рукаву поступает в клапанную коробку. Я нажимаю на курок. Клапан открывается, и огнесмесь устремляется по стволу наружу. На пути она проходит через успокоитель, который гасит возникшие в огнесмеси винтовые вихри. Одновременно с этим ударник под действием пружины разбивает капсюль воспламенительного патрона, пламя которого направляется козырьком в сторону дульного среза ружья-брандспойта и поджигает струю огнесмеси при вылете ее из наконечника. Струя огня ударяет в ближайшую, из двух колонок стереосистемы, затем сметает два пустых столика и бьет в музыкальный центр. Официант и плясавший мужчина горят. Странно, совсем не чувствую запахов. Должно же пахнуть горелым.

Ноль часов пятьдесят две минуты. Крики.

Горит тент с надписью «Балтика». Горит вывеска «Кафе». Горит барная стойка. Я использовал один затяжной огневой выстрел. Теперь внимание. Двое мужчин – спавший и пивший – бегут ко мне. Еще один толкает в мою сторону свою женщину. Я даю короткий огневой выстрел и сметаю несущихся ко мне толстомордых. Они матерятся, но недолго. Залп в сторону оставшихся столов. У пытавшегося бежать толстомордика горят рука, спина и волосы. Залп. Загорелась одна из двух припаркованных к кафе машин – «мерседес». Одна женщина вопит в истерике, две валяются без чувств. Где-то был еще один толстомордик… Впрочем, мне пора. Сбрасываю огнемет и бегу прочь от огня. До пруда бежать минут десять. Справлюсь.

Ноль часов пятьдесят пять минут. Тишина.

За мной гонятся. Бежать тяжело. Ночной воздух густеет до вязкой массы. Спину жжет пламя. Неужели я все еще у горящего кафе? Ноги болят и почти не слушаются, особенно левая. Я падаю, падаю, падаю…

31 июля 2009 г. Три часа две минуты. Звучит композиция «Сердце в ладонях».

Я откидываю простыню. Душно. Попадаю ногами в тапочки и шлепаю на кухню, включаю свет, пью воду прямо из кувшина с кипяченой водой. Я спал? В половине первого я представлял, как протираю огнемет. Наверное, заснул. Или нет? Утром надо ехать к маме на дачу. Далеко, под Курск. Может, сейчас и выехать, пока пробок нет?

Отсюда мораль: Даже если ты остался дома один, не стоит на ужин есть селедку прямо из пластиковой баночки, макая хлеб в рассол.