Электронная библиотека » Алан Брэдли » » онлайн чтение - страница 4


  • Текст добавлен: 29 сентября 2014, 02:23


Автор книги: Алан Брэдли


Жанр: Зарубежные детективы, Зарубежная литература


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Шрифт:
- 100% +

8

Я безмолвно выскользнула из лаборатории, заперла дверь на замок и направилась в сторону редко используемого северного холла, который располагался параллельно фасаду дома. Хотя Доггер разместил Лену и Ундину в одной из этих изобилующих пещерами усыпальниц, маловероятно, что я наткнусь на них.

Отец сказал нам, что будет первым бдеть над Харриет. Но насколько я знаю, он до сих пор в гостиной, захваченный своим горем. Времени совсем мало, но если я потороплюсь…


В южном конце западного крыла я приложила ухо к дверям будуара Харриет. Я ничего не слышала, кроме дыхания дома.

Подергав дверь, обнаружила, что она не заперта.

Вошла внутрь.

Комната была завешена черным бархатом. Он был повсюду: на стенах, на окнах; даже кровать и туалетный столик Харриет были покрыты этой мрачной тканью.

В центре комнаты на задрапированных подмостках – катафалке, как их назвал отец, – располагался гроб Харриет. «Юнион Джек» заменили черным покровом с гербом де Люсов: зловещий черный и яркое серебро, две щуки стоят на хвостах друг напротив друга. Плюмаж, ущербная луна и девиз «Dare Lucem».

Ущербная луна – это затмение, а щуки по-латыни будут lucies, серебряная и черная, – каламбур с именем де Люсов.

И девиз, еще один каламбур с нашим фамильным именем: Dare Lucem – давать свет.

Именно то, чем я и собираюсь заняться.

По углам катафалка высокие свечи в железных подсвечниках распространяли таинственный неверный свет, и казалось, что во мраке пляшут демоны.

Едва заметный туман висел вокруг пламени свечей, и в жуткой тишине я уловила в воздухе слабый запах.

Я не смогла совладать с дрожью.

Харриет там – внутри этой коробки!

Харриет, мать, которую я никогда не знала, мать, которую я никогда не видела.

Я сделала три шага вперед, протянула руку и коснулась блестящего дерева.

Какое оно странно и неожиданно холодное! Удивительно влажное!

Конечно же! И как я раньше не подумала.

Чтобы сохранить тело Харриет во время долгого пути домой, его наверняка запаковали в большой кусок двуокиси углерода, или сухого льда, как его называют. Это вещество впервые описал в 1834 году французский ученый Чарльз Трилорье, после того как открыл его почти случайно. Смешивая кристаллизованный CO2 с эфиром, он смог достичь невероятно низкой температуры в минус сто градусов по Цельсию.

Так что внутри этой деревянной оболочки должен быть запечатанный металлический контейнер – вероятно, из цинка.

Неудивительно, что носильщики на вокзале двигались так медленно под своей ношей. Металлический контейнер, заполненный сухим льдам, плюс дубовый гроб, плюс Харриет – изрядная тяжесть даже для самых сильных мужчин.

Я принюхалась к дубу.

Да, никаких сомнений. Двуокись углерода. Ее выдает слабый, едкий, приятно кислый запах.

Как сложно будет, – подумала я…

Внезапно до меня донеслись звуки шагов в вестибюле. Сапоги отца! Я в этом уверена!

Я бросилась под катафалк и скрылась из вида, едва осмеливаясь дышать.

Дверь открылась, отец вошел в комнату и снова закрыл дверь.

Повисло долгое молчание.

А потом раздался самый душераздирающий звук, который я когда-либо слышала, когда из моего отца начали медленно вырываться тяжелые всхлипывания, словно плавучие льдины откалывались от айсберга.

Я заткнула уши пальцами. Есть некоторые звуки, которые не должны слышать дети, пусть я даже уже не ребенок, и самый главный звук – плач родителя.

Это была агония.

Я скорчилась под катафалком, над моей головой во льду лежала моя мать, а в нескольких футах в стороне содрогался от слез отец.

Оставалось только ждать.

Спустя очень долгое время приглушенные звуки стихли, и я перестала затыкать уши. Отец продолжал плакать, но теперь очень тихо.

Он конвульсивно втянул воздух.

– Харриет, – наконец хрипло прошептал он. – Харриет, сердце мое, прости меня. Это все из-за меня.

Это все из-за меня?

Что бы это значило? Отец явно вне себя от горя.

Но не успела я обдумать эти слова, как услышала, что он выходит из комнаты.

Скоро два часа, и в Букшоу начнут приходить жители деревни, чтобы проститься с останками Харриет. Отец не захочет, чтобы его видели с мокрыми глазами, так что он, по всей видимости, пошел в свою спальню, чтобы привести себя в порядок. Я знала, что, когда придут первые плакальщики, они увидят только каменное лицо холодного, как рыба, полковника, в чьей шкуре он живет.

Жесткая верхняя губа и все такое.

Временами мне хотелось его убить.

Я подождала, считая до двадцати трех, потом подкралась к двери, прислушалась и, как привидение, на цыпочках выскользнула в коридор.

Через несколько секунд я чинно спускалась по лестнице в вестибюль.

Мисс Хорошие Манеры-1951.

Когда я добралась до последней ступеньки, в дверь позвонили.

Секунду я хотела проигнорировать звонок. В конце концов, это обязанность Доггера приветствовать посетителей, а не моя.

Что за подлые мыслишки, Флавия, – сказал в моей голове незваный голос. – Доггер достаточно нахлебался в жизни и без того, чтобы открывать дверь каждому чужаку.

Мои ноги сами понесли меня ко входу. Я утерла рот тыльной стороной ладони на случай незамеченного варенья или слюны, поправила одежду, пригладила косички и распахнула дверь.

Если я доживу до ста лет, я и тогда не забуду зрелище, представшее перед моими глазами.

На пороге стояли мисс Паддок, Лавиния и Аурелия, и последняя держала в руках букет серебристо-белых цветов.

– Мы пришли, милочка, – просто сказала мисс Лавиния, прижимая дамскую сумочку на завязках в груди. Мисс Аурелия радостно кивнула и махнула свободной рукой куда-то позади себя.

Я посмотрела в ту сторону и с трудом поверила своим глазам: позади мисс Аурелии змеилась длинная колонна скорбящих, она спускалась по ступенькам, пересекала гравиевый двор, извивалась через всю лужайку до подъездной дороги и углублялась в каштановую аллею и дальше – до ворот Малфорда и за них.

Богатые, бедные, друзья и незнакомцы, мужчины, женщины и дети, все устремили взгляды на двери Букшоу и все до единого были одеты в черное.

Если не считать кинофильмы, я никогда не видела такую огромную толпу людей, собравшихся в одном месте.

– Мы пришли, милочка, – напомнила мисс Аурелия, тыкая мне в плечо острым пальцем. Мисс Лавиния покрутила свою сумочку, и я сразу же поняла, что она явилась подготовленной: принесла ноты, подходящие к случаю, в надежде, что их с сестрой призовут исполнить приличествующую моменту погребальную песнь.

Должна признать, я была повергнута в тревогу. Впервые в жизни я не знала, что делать.

Как мне вести себя со всеми этими людьми? Должна ли я приветствовать их по очереди? Впускать их по одному или по двое со старомодной учтивостью в дом и сопровождать вверх по лестнице в место прощания?

Что я должна им сказать?

Не стоило и беспокоиться. Внезапно мой локоть стиснули железной хваткой, и голос прошипел в ухо:

– Исчезни.

Фели.

Несмотря на темные круги под глазами, которые, как я заметила, были искусно подчеркнуты тенями, она являла собой образ охваченной горем красоты. Она просто излучала печаль.

– О, мисс Лавиния, – произнесла она слабым, измученным голосом. – Мисс Аурелия. Как ужасно мило с вашей стороны было прийти сюда.

Она протянула бледную руку и по очереди коснулась их рук.

Чуть повернув голову в мою сторону, она одарила меня таким взглядом!

Фели обладала удивительным свойством корчить одной половиной лица жуткие ведьминские рожи, при этом сохраняя вторую половину милой и скромной, как у девы из поэм Теннисона. Наверное, это единственное, в чем я ей завидовала.

– Мы принесли цветы, милочка, – сказала мисс Аурелия, отдавая букет Фели. – Это бессмертник. Ксерантемум. Говорят, эти цветы символизируют воскрешение и жизнь. Они из нашей оранжереи.

Фели приняла цветы, втиснулась между двумя сестрами, будто нуждаясь в поддержке с обеих сторон, и пошла с ними в вестибюль, оставив меня в одиночестве на крыльце лицом к лицу с тем, что Даффи обозвала бы сводящей с ума толпой.

Я сделала глубокий вдох, преисполненная решимости сделать все, что в моих силах, когда голос произнес над моим ухом:

– Я обо всем позабочусь, мисс Флавия.

Доггер. Как всегда, в самый нужный момент.

С благодарной, но печальной улыбкой – поскольку мы все еще были на публике – я повернулась и радостно поплыла в дом. В вестибюле я взяла руки в ноги и взлетела вверх по восточной лестнице, словно ракета.

«Воскрешение и жизнь», – сказала мисс Аурелия.

Вот снова оно! Из апостольского символа веры: «…воскрешение тела и жизнь вечная».

Я сразу же вспомнила свою собственную мысль: «Я вернула мать к жизни с помощью волшебства химии».

С тех пор как я проявила кинопленку, на которой были изображения Харриет, эти слова звенят в моей голове, словно рождественские колокола. С ними гармонирует, однако, кое-что еще: внутренняя дрожь, указывающая, что на более позднее время отложено нечто неизвестное.

Теперь это неизвестное выстрелило у меня в мозгу с полной ясностью.

Я верну свою мать к жизни! И на этот раз это будет не просто глупый сон, но настоящее научное достижение.

Предстоит так много сделать – и у меня так мало времени.

9

Отец объявил, что мы, ближайшие родственники, будем по очереди бдеть над Харриет. Он решил, что сам будет нести первую шестичасовую вахту – с двух до восьми. Фели, следующая по старшинству, будет дежурить с восьми до двух часов ночи, затем Даффи с двух до восьми утра, а потом буду бдеть я – до двух часов дня. Тетушку Фелисити сначала списали было по причине возраста.

– Чепуха, Хэвиленд! – заявила она. – Я так же в состоянии это сделать, как и ты. Более того, если ты уж заговорил на эту тему, ты не можешь лишить меня моего дежурства!

Так что расписание бдений было пересмотрено. Каждый из нас должен нести вахту четыре целых восемь десятых часа, что, как заметила Даффи, составляет ровно четыре часа сорок восемь минут на человека.

Тетушка Фелисити отстоит с двух часов дня до шести часов сорока восьми минут вечера; отец – с шести сорока восьми до одиннадцати тридцати шести минут; Фели с одиннадцати тридцати шести до четырех часов двадцати четырех минут; Даффи с четырех часов двадцати четырех минут до девяти двенадцати; а я с этого времени до двух часов дня – времени похорон.

Решение, типичное для де Люсов: бесспорно логичное и одновременно безумное, словно мартовский заяц.

Только одна проблема: чтобы выполнить работу, которую я намеревалась сделать, мне надо нести вахту с ночи до раннего утра.

Короче говоря, мне надо обменяться дежурствами с Фели.

Фели, однако, купалась в сочувствии обеих мисс Паддок, и я не хотела лишать ее этого удовольствия. Поговорю с ней позже.

Тем временем мне нужно подготовиться к тому, что может оказаться величайшим химическим экспериментом в моей жизни. Нельзя терять ни секунды.


Наверху в лаборатории я пролистала свою записную книжку. Помню, что куда-то записывала подробности.

И да, вот оно: «Хильда Сильфверлинг, рассказ-фэнтези» Лидии Марии Чайльд. Однажды Даффи развлекала нас, читая его за завтраком: историю о бедной несчастной женщине в Швеции, которой чуть не отрубили голову, несправедливо обвинив в убийстве ребенка.

Я навсегда запомнила ученого химика из Стокгольма из того рассказа, «чьи мысли были все о газе и чьи часы были отмечены только комбинациями и взрывами».

Честно говоря, это была единственная заинтересовавшая меня часть рассказа. Этот ученый, имя которого так и не назвали, так что я не смогла поискать его в «Ученых жизнях», открыл процесс создания искусственного холода, благодаря которому он мог приостанавливать жизнь в живых существах. Что еще более важно, он открыл способ вернуть объект, в данном случае Хильду Сильфверлинг, к жизни.

– Разве это возможно? – спросила я тогда.

– Это вымысел, – ответила Даффи.

– Я знаю. Но разве он не мог основываться на правде?

– Все писатели хотят, чтобы ты поверила, будто их истории основаны на правде, но слово «вымысел» происходит от слова «вымышлять», что значит изобретать. Тебе в особенности нужно об этом помнить.

Я прикусила язык в надежде на продолжение, и она говорила дальше:

– Например, Джек Лондон, – сказала она. Моя сестрица любит выпендриваться.

– А что с ним?

– Ну, он писал примерно на ту же тему. «Тысяча смертей», так назывался его рассказ. О человеке, отец которого, сумасшедший ученый, все время убивал его самыми разыми способами, которые только можно вообразить, а потом оживлял.

– Все равно что доктор Франкенштейн! – воскликнула я.

– Точно. Только этот дурак позволил, чтобы его отравили, убили электрическим током, утопили и задушили. Помимо прочих способов.

Вот это чтение мне по вкусу!

– Где я могу найти экземплярчик?

– О, где-то в библиотеке, – фыркнула Даффи, нетерпеливо отмахиваясь от меня.

Мне потребовалось некоторое время, но в конце концов я почти случайно нашла его в потрепанном дешевом сборнике.

Какое разочарование! Вместо того чтобы подробно описать многочисленные смерти и воскрешения главного героя, автор заставил его туманно разглагольствовать о магнитных полях, поляризованном свете, несветящихся полях, электролизе, молекулярном притяжении и гипотетической силе, именуемой аспергией и, по его утверждению, обратной гравитации.

Что за нагромождение чепухи!

Я бы могла выступить с лучшей теорией воскрешения из мертвых, даже если б мне связали руки за спиной и бросили в озеро в мешке из-под картошки.

На самом деле я так и сделала, хотя не могу приписать весь успех исключительно себе.

Я проводила время с Доггером в оранжерее, пытаясь изобрести способ расспросить его о том, как они с отцом сидели в японском лагере для военнопленных, но сделать это как бы между прочим.

– Доггер, – спросила я, когда меня внезапно обуял приступ вдохновения, – ты что-нибудь знаешь о джиу-джитсу?

Он извлек растение из горшка и бережно чистил его корни садовым совком.

– Может быть, – наконец ответил он, – немного.

Я попыталась дышать через уши, чтобы не нарушить его хрупкий мыслительный процесс.

– Давным-давно, перед тем как я…

– Да?

– Будучи студентом, – продолжил Доггер, перебирая корни пальцами так, будто распутывает гордиев узел, – будучи студентом, я имел возможность познакомиться с школой джиу-джитсу Кано. В те дни она была популярна.

– Да? – Я не знала, что еще сказать.

– Меня очень интересовало искусство куатсу – та часть предмета, которая связана со смертельными ударами и, что намного более важно, с излечением и возвращением к жизни тех, кто пострадал от таких ударов.

Должно быть, мои глаза расширились.

– Возвращение к жизни?

– Именно, – подтвердил Доггер.

– Ты водишь меня за нос!

– Вовсе нет, – ответил Доггер, осторожно встряхивая растение, чтобы избавиться от остатков старой почвы. – Методы преподавателя Кано в те времена, насколько я помню, в некоторых случаях использовались службой скорой помощи – при утоплении.

– Утонувших людей оживляли? Мертвых?

– Полагаю, да, – сказал Доггер. – Конечно, я сам никогда с этим не сталкивался, но меня научили резкому удару, который возвращает человека к жизни.

– Покажи мне! – попросила я.

Доггер встал и повернулся ко мне спиной.

– Ткните меня пальцем в позвоночник.

Я одарила его неуверенным тычком.

– Выше, – сказал он. – Еще чуть-чуть выше. Вот здесь. Второй поясничный позвонок.

– Можно я попробую? – с жадностью попросила я. – Готовься!

– Нет, – возразил Доггер, поворачиваясь ко мне лицом. – Во-первых, я не мертвый, а во-вторых, смертельные удары наносят только в случаях чрезвычайной необходимости. На практике достаточно заявить о них.

– Бум! – сказала я, нанося сильный удар костяшками пальцев, но в самый последний-распоследний момент останавливаясь. – Считай, что он нанесен.

– Благодарю, – произнес Доггер. – Очень мило с вашей стороны.

– Фью! – воскликнула я. – Только представь: воскрешение мертвых ударом в спину. В Библии об этом ни слова, но, возможно, Иисус был не в курсе.

– Возможно, – улыбнулся Доггер.

– Это кажется безумием, не так ли? Совершеннейшим безумием, когда начинаешь об этом думать.

– Возможно, – повторил Доггер, – а может, и нет. Довольно широко известно, что в примитивных обществах, а может, в не меньшей степени и в нашем, целители часто являются невротиками или больными психозом.

– То есть?

– Они страдают от различных нервных расстройств и могут даже сойти с ума.

– Ты в это веришь?

В оранжерее было так тихо, что мне казалось, я слышу, как растут растения.

– Иногда мне приходится, мисс Флавия, – наконец произнес Доггер. – У меня нет выбора.


Эти два случая вдохновили меня на мысль попытаться оживить Харриет. Хотя сама эта мысль для кого-то может показаться отталкивающей, меня она все равно волновала. Даже приводила в приподнятое настроение!

Во-первых, я не боюсь трупов – вообще никаких. За прошлый год мне довелось увидеть с полдюжины мертвых людей, и надо признать, что все они показались мне, так или иначе, куда более занятными, чем их живые двойники.

Потом отец. Он будет безумно счастлив, если его любимая вернется к нему! За всю свою жизнь я не могу припомнить, чтобы отец улыбался – имею в виду, по-настоящему улыбался, демонстрируя зубы.

Если Харриет вернется домой живая, мы все будем счастливы, отец станет совершенно другим человеком. Он будет смеяться, шутить, обнимать нас, ерошить наши волосы, играть с нами и да, может, даже целовать нас.

Это будет все равно что земной рай: Шлараффенланд, как его изображает на своих картинах любимый Фели Питер Брейгель; страна молока и меда, где нет ограничений, унылых холодных комнат и упадка.

Букшоу опять будет как новенький, и все мы будем жить счастливо до конца дней своих.

Все, что мне нужно, – это проработать кое-какие химические детали.

10

Повернув ключ и войдя в лабораторию, я обнаружила, что Эсмеральда с презрительным видом восседает на ближайшей стойке для мензурок, а Ундина варит яйцо на бунзеновской горелке.

– Что ты здесь делаешь? – требовательно спросила я. – Как ты посмела? Как ты сюда попала?

Эта комната становится такой же людной, как вокзал Паддингтон.

– По крышам, – жизнерадостно ответила она, – а потом внизу по маленькой лестнице. – Она показала, что имела в виду.

– Гадство! – Боюсь, я сказала это вслух. И взяла на заметку установить засов.

– Мне нужно с тобой поговорить, – заявила она, не успела я сказать что-нибудь похуже.

– Поговорить со мной? С чего бы вдруг?

– Ибу сказала, что я не должна ложиться спать, если я на кого-то зла.

– И что, какая разница? К тому же еще рано ложиться спать.

– Рано, – согласилась Ундина. – Но Ибу отправила меня вздремнуть, и это все равно что лечь спать, не так ли?

– Вероятно, – пробурчала я. – Но какое отношение это имеет ко мне?

– Ты меня раздражаешь. – Она надула губы и подбоченилась. – Мне надо кое-что выяснить, и, наверное, я не смогу уснуть, пока мы не поговорим по душам.

– Поговорим по душам?

– Проведем совет. Военный совет.

– И что, – поинтересовалась я, сочась сарказмом, – я сделала, дабы заслужить твое неудовольствие?

– Ты обращаешься со мной как с ребенком.

– Ты и есть ребенок.

– Разумеется, но вряд ли это может быть поводом, чтобы вести себя со мной таким образом, понимаешь, что я имею в виду?

– Думаю, да, – допустила я.

Даффи так понравится говорить с этим любопытным придирчивым созданием!

– Что же именно я сделала? – я почти боялась спрашивать.

– Ты меня недооцениваешь, – объяснила она.

Я чуть не поперхнулась.

– Недооцениваю тебя?

– Да, ты ни во что меня не ставишь.

– Прошу прощения? – Я рассмеялась. – Ты хоть знаешь, что это означает?

– Ни во что меня не ставишь. Это значит, ты мне не веришь. Ты не поверила насчет морского крокодила и опять не поверила, когда я сказала тебе, что мы с Ибу были этим утром на вокзале.

– Нет!

– Прекрати, Флавия, просто признай это.

– Ладно, – сказала я, – может быть, чуть-чуть…

– Видишь? – позлорадствовала Ундина. – Я тебе говорила! Я так и знала!

Внезапно мне в голову пришла умная мысль. Даффи не раз обвиняла меня в кое-каких низких хитростях, и она была права.

– Когда ты приехала на вокзал? До или после прихода поезда?

– До, но совсем чуть-чуть. Ибу сказала: «Вот и он», когда парковалась у края платформы.

– У какого края?

– У дальнего. Я не очень хорошо разбираюсь в направлениях, но это в дальнем конце от Букшоу.

– Южный край, – сказала я. – Та сторона, откуда прибыл поезд.

Ундина кивнула.

– Возле тележки для багажа.

Теперь я поняла, что она говорит правду. Хотя на платформе Букшоу уже много лет не было никаких багажных тележек, кто-то умудрился откуда-то выкопать одну по случаю печального возвращения Харриет. Часть моего сознания отметила, что тележка доверху загружена чемоданами незнакомцев, доставивших ее тело домой, кем бы они ни были.

– Давай поиграем в игру, – предложила я.

– О, – сказала Ундина, – да, давай. Обожаю игры.

– Ты умеешь играть в игру Кима?

– Разумеется, – фыркнула она. – В Сембаванге Ибу, бывало, читала мне «Кима» перед сном. Она говорила, это хорошая сказка, пусть даже Киплинг был чертовым тори и шовинистом до мозга костей. Он бывал в Сембаванге, знаешь ли.

– Шовинистом? – Она застала меня врасплох. Наверное, даже Даффи не знает, что это значит.

– Да, это как в песне.

И она запела удивительно милым и невинным голоском:

 
Мы не хотим войны, но коль придется, ей-же-ей,
Есть храбрецы, есть деньги и хватает кораблей![13]13
  Перевод с английского Михаила Савченко.


[Закрыть]

 

– Святой Георг и Англия! – внезапно выкрикнула она.

 
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять,
десять, одиннадцать, двенадцать!
 

– Так заканчивается песня, – объяснила она. – Это все, что я помню.

Признаю, меня выбили из колеи. Я должна вернуть контроль над этим разговором.

– Игра Кима, – напомнила я.

– Игра Кима! – воскликнула она, радостно хлопая в ладоши. – На поднос кладут двенадцать разных предметов и накрывают их шелковым платком. Мы попросим Доггера это сделать! Потом он срывает платок, и у нас есть шестьдесят секунд, чтобы запомнить предметы. Поднос снова накрывается платком, и каждая из нас записывает все, что смогла запомнить. Кто запомнит больше, тот победил. Это буду я.

Ей не надо было объяснять мне все это. В организации девочек-скаутов дождливыми вечерами нас заставляли играть в эту проклятую игру на внимание – до того самого дня, когда я ухитрилась пронести жабу и приличного размера гадюку и подсунуть их под шелк.

Как я уже упоминала, эта организация не славится своим чувством юмора, и меня снова заставили сидеть в углу в самодельном, но крайне неаккуратном «терновом венце», что кому-то могло бы показаться забавным, но не мне.

– Точно, – сказала я Ундине. – Но для пущего интереса давай на этот раз сыграем по-другому.

Ундина снова счастливо захлопала в ладоши.

– Давай представим, что железнодорожная платформа – это поднос и все люди на ней – это предметы, которые мы должны запомнить.

– Это нечестно! – возразила Ундина. – Я не знаю никого из тех людей, кроме тебя и твоей семьи… И, конечно, мистера Черчилля. Ибу указала мне на тебя.

– Ты же хорошо нас всех рассмотрела, верно?

Мой мозг, словно «даймлер», работал на всех двенадцати цилиндрах.

– Прекрасно! – сказала она. – Как в пантомиме.

Что-то в глубине меня шелохнулось. Казалось неправильным, что прибытие тела моей матери в Букшоу кто-то – особенно эта маленькая зануда – рассматривал как дешевый спектакль в мюзик-холле.

– Что ж, хорошо, – сказала я, держа себя в руках. – Я начну. Там была тетушка Фелисити. Один.

– И мужчины в форме, которые вынесли твою мать из поезда. Шесть – я выигрываю!

Безумие, подумала я, но игра должна продолжаться.

– Отец, Фели, Даффи и я, – продолжила я. – И, конечно, Доггер. – Шесть.

– Нечестно! Я уже всех вас сосчитала! Одиннадцать в мою пользу!

– Миссис Мюллет, – добавила я. – И ее муж Альф.

– Викарий! – завопила Ундина. – Я узнала его по воротничку. Двенадцать!

Я сосчитала на пальцах:

– Женщина с тетушкой Фелисити… офицер, который отдал честь отцу… Машинист паровоза на площадке, – добавила я, охваченная внезапным вдохновением, – проводник и двое караульных в вагоне. Это девять, плюс Шейла и Флосси Фостер и Кларенс Мунди, таксист.

Хотя мне казалось, что я заметила Шейлу и Флосси на краю платформы, я назвала Кларенса наугад. Ундина все равно не разберется.

– Итого двенадцать, – сообщила я. – Я закончила. Последний шанс.

Ундина начала грызть костяшки пальцев и нахмурила брови.

– Тот мужчина в длинном пальто! – сказала она, и ее лицо засияло.

Мое сердце замерло.

– Какой мужчина в длинном пальто? – выдавила я, и мой голос дрогнул. – Ты его выдумала.

– Тот самый, кто разговаривал с Ибу! – закричала она. – Я победила!

Ее круглое сияющее личико покраснело от возбуждения и успеха.

Я даже слегка улыбнулась.

Я наблюдала, как радостная улыбка Ундины внезапно застыла – и исчезла. Она смотрела за мое плечо с таким видом, – как незнакомец на вокзале, – словно увидела привидение.

Когда я повернулась, у меня волоски на шее поднялись и странно наэлектризовались.

В дверях стояла Лена, и я клянусь, ее глаза сверкали, словно раскаленные угли, в темноте коридора. Сколько она там простояла и что слышала, я не могла догадаться.

– Иди в свою комнату, Ундина, – сказала она, и ее голос прозвучал так, будто ледяной ветер терся о замерзшую траву.

Без слов Ундина проскользнула мимо меня и скрылась.

– Тебе не следует ее поощрять, – произнесла Лена, когда девочка ушла. Она говорила тем же странным голосом, как будто кукла чревовещателя, управляемая коброй. – Она слишком возбудима. Слишком доверять своему воображению пагубно для здоровья.

Она улыбнулась мне и закурила сигарету. Выпустила дым к потолку, выдвинув нижнюю губу.

– Понимаешь?

– Пагубно для здоровья, – повторила я.

– Именн-н-но! – сказала Лена и выпустила очередную порцию дыма.

Я быстренько прикинула риск и выпалила:

– Кто он? Тот мужчина в длинном пальто, имею в виду.

Лена живописно поднесла сигарету к губам.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– О мужчине на вокзале. Ундина сказала, вы с ним говорили.

Лена подошла к окну, положила ладони на подоконник и целую вечность стояла, глядя на Висто.

Вспоминала ли она счастливые дни? Те дни, когда Харриет на «Голубом призраке» взлетала и садилась на эти поросшие травой просторы?

– Насколько хорошо вы знали мою мать? – спросила я. Она даже не ответила на мой первый вопрос, а я уже задаю второй. Я почти – но не совсем – пришла в ужас от собственной дерзости.

– Не так хорошо, как хотелось бы, – ответила она. – Мы, де Люсы, народ особый, ты знаешь.

Я улыбнулась ей, как будто понимала, о чем она говорит.

– Кузина Эксельсиор – так мы прозвали ее в Корнуолле. Харриет летала дальше, выше и быстрее, чем имело право любое человеческое существо. Полагаю, в некоторых кругах это не одобряли.

– В ваших?

Я не могла поверить, что это произносит мой рот!

– Нет, не в моих. – Лена отвернулась от окна. – Я очень ее любила.

Очень любила? Именно эти слова употребила Ундина, говоря о чувствах ее матери к Харриет.

– На самом деле, – продолжила Лена, – мы были дружны, твоя мать и я, по крайней мере, когда мы встречались за пределами семейного круга.

Я сидела совершенно неподвижно, надеясь, что вакуум, создаваемый моим молчанием, привлечет больше слов о моей матери. Близко наблюдая за приемами допроса, которые использует инспектор Хьюитт, я узнала, что молчание – это знак вопроса, который нельзя проигнорировать.

– Я собираюсь кое в чем тебе признаться, – наконец сказала Лена.

Аллилуйя! Моя ловушка сработала!

– Но ты должна пообещать, что мои слова не выйдут за пределы этой комнаты.

– Обещаю, – отозвалась я, действительно в тот момент так думая.

– Ундина – очень необычный ребенок, – произнесла она.

Я глубокомысленно кивнула.

– Ее жизнь не была легкой. Она потеряла отца в трагических обстоятельствах, когда была еще совсем ребенком – почти как ты.

На секунду я восприняла эти слова как оскорбление, но потом поняла, что она имеет в виду: что мы с Ундиной обе потеряли одного родителя еще в колыбели.

Я снова кивнула, на этот раз печально.

– Ундина – довольно нервозный человек, боюсь. С ней надо обращаться по-особому.

Лена умолкла и уставилась на меня, как будто давала время на то, чтобы некий жизненно важный смысл проник в мой мозг.

Хотя я сразу же поняла, к чему она клонит, я решила отреагировать на ее незавуалированный намек выражением лица деревенской дурочки. Однако я удержалась и не стала высовывать кончик языка из уголка рта.

Я выяснила, что одна из примет поистине великого ума – это способность изображать глупость в случае необходимости.

Она меня проигнорировала и медленно обвела взглядом комнату, как будто никогда раньше ее не видела – как будто медленно пробуждалась ото сна.

– Здесь была лаборатория твоего дядюшки Тара, верно?

Я кивнула.

Воцарилась еще одно неловкое молчание, она снова подошла к окну – у меня мурашки пробежали по коже, когда я вспомнила, что именно у этого окна стоял незнакомец на кинопленке.

Какая прекрасная штука – окна, если задуматься: кварц, поташ, сода и известь, соединенные в тонкие твердые листы, через которые можно видеть.

Сейчас я поняла – в этот самый момент, – что Лена даже смотрит сквозь ту самую створку окна, сквозь которую много лет назад смотрел незнакомец и сквозь которую камера смотрела на незнакомца.

Окно, я осознала, может оставаться неизменным, если смотреть на него с точки зрения изменчивости времени. Чудо химии под самым носом!

Оконное стекло технически – это жидкость. Медленно текущая жидкость, но тем не менее. Под действием силы тяжести ей потребуются сотни – или даже тысячи! – лет, чтобы продвинуться на четверть дюйма, для чего воде нужна тысячная доля секунды.

Мой друг Адам Сауэрби, археопалеонтолог, недавно заметил, что простое цветочное семечко – это настоящая машина времени. Я взяла себе на заметку просветить его: в следующий раз, когда я его увижу, буду настаивать, чтобы в своей несколько поспешной теории он учел простое, заурядное оконное стекло.

– Я решила прибегнуть к твоей помощи, Флавия, – сказала Лена с неожиданной решимостью, отворачиваясь от окна и нарушая мои размышления.

Ее лицо наполовину было в тени, наполовину на свету, словно те черно-белые венецианские карнавальные маски, которые иногда видишь в иллюстрированных газетах и журналах.

Я чопорно поджала губы и одарила ее легким послушным кивком.

– Ундина, видишь ли, – начала она, выбирая слова так аккуратно, как бриллианты, – Ундина, видишь ли… О боже мой!

Что-то пролетело снаружи за окном, закрыв солнечный свет и на миг погрузив комнату в полумрак.

– Боже мой, – повторила Лена, поднеся руку к груди, – что, во имя…

Я уже была у окна, отталкивая ее, чтобы прижаться носом к стеклу.

– Это «Голубой призрак»! – закричала я. – Самолет Харриет! Он вернулся домой!

Так оно и было. Я наблюдала, как биплан «де Хэвиленд Джипси Мот» легко, словно перышко, сел на поросшую кустарником равнину Висто и замер посреди наперстянки и обломков старых статуй, там и сям торчавших среди растений.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4
  • 4.4 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации