Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

11

Я только что вкратце изложил вам взгляды каталонцев на последнюю войну, которая положила конец их существованию как нации. Но в том далеком апреле 1707 года Суви-Длинноног был еще совсем зеленым юнцом, которому было наплевать и на политику, и на историю. Так вот, он двигался в самое пекло этой войны вместе с бурбонскими войсками только для того, чтобы найти свое Слово.

Когда наш полк присоединился к основным силам франко-испанской армии, которые располагались у Альмансы, нам стало ясно, что дела идут из рук вон плохо. На протяжении последних двух недель армии Альянса и Двух Корон преследовали друг друга, то и дело меняясь ролями: силы тратились на наступления и контрнаступления, незначительные разборки и осады небольших крепостей.

Войсками Альянса командовал граф Голуэй, который, несмотря на свой английский дворянский титул, был французского происхождения: звали его Анри де Массю, маркиз де Рювиньи. Он был ветераном и годом раньше потерял руку во время португальской кампании. Историки любят повторять, что в битве при Альмансе английское войско под командованием француза сражалось против французского, которым командовал англичанин, генерал Бервик. На самом деле все было гораздо сложнее.

Во всей тогдашней Европе, наверное, не нашлось бы второго столь высокопоставленного бастарда. Бервик был незаконнорожденным сыном свергнутого с престола Якова Второго, последнего католического короля Англии, вырос во французском изгнании и всю свою жизнь служил Монстру. (Помните, какое оскорбительное послание написал он Вобану в 1705 году о взятии Ниццы?) Армия Двух Корон, как гласило ее помпезное название, действительно состояла из французских и испанских войск, но в нее входили также ирландцы (личная гвардия Бервика), наемники-валлонцы, неаполитанцы (они в каждой бочке затычка!) и даже батальон швейцарцев. Что же касается Альянса, то, кроме англичан, португальцев и голландцев, на его стороне еще сражалось одно малочисленное подразделение каталонских фанатиков и другое – французских гугенотов; до сих пор не могу понять, как их занесло в эти печальные края, в этот затерянный уголок земли восточнее Альбасете.

Нельзя сказать, что в лагере Двух Корон боевой дух был на высоте, потому что в последние дни армия только и делала, что отступала. До нас даже дошли сведения, что Голуэй язвительно называл Бервика «своим интендантом», поскольку каждый день занимал комнаты, в которых предыдущей ночью останавливался его противник. И если Бервик остановился у Альмансы, то лишь потому, что у него кончились все запасы продовольствия.

Откладывая решительное сражение, Бервик смог по крайней мере объединить части подкрепления, которые спешили к нему со всех сторон. Некоторые из них, как полк «Couronne»[48]48
  «Корона» (фр.).


[Закрыть] Бардоненша, с которым прибыл и я, были отборнейшими частями. Однако подавляющее большинство солдат были рекрутированными против их воли испанцами, а такие вояки гроша ломаного не стоят.

Смотреть на них было больно. В день нашего приезда их как раз поспешно муштровали, хотя известно, что полк солдат подобен дубу – ему требуется двадцать лет, чтобы окрепнуть. Во время маневров шеренги французов вышагивали ровно, а испанские гнулись, точно прутья. Страшно было представить их под огнем противника. Одели этих новоиспеченных солдат в серо-белую форму бурбонской Франции. Монстр и на этом сумел урвать для себя хороший куш: согласно договору, испанскую армию снабжали французские подрядчики. Получалось, что испанцы дарили свой трон принцу соседнего государства, да к тому же вся страна обязывалась выплачивать ему пособие. Выгодная сделка, ничего не скажешь. (Каталонцы по крайней мере заставили англичан выложить все до последнего фунта.) Большинство рекрутов были совсем зелеными юнцами. Бедные ребята. Они отправлялись прямехонько на бойню, потому что хозяева лионских текстильных фабрик сначала должны были обрядить будущие трупы, чтобы потом выставить счет за ткани. Лагерь казался необъятным морем палаток. Материал для них наверняка тоже доставили из Франции и по цене, назначенной самим Монстром.

Вновь прибывшие офицеры собирались представиться Бервику, и Бардоненш захотел, чтобы я пошел с ними. Маршал устроился в доме алькальда, куда мы и отправились вместе с прочими командирами подразделений.

Бервик стоял, опершись локтями на стол, где лежала большая карта. Вокруг него сгрудилась дюжина ведущих офицеров, участвовавших в военном совете. Мне показалось странным, что во время простого совещания командующий войсками одет в доспехи. Тяжелый нагрудник, металлические наплечники и налокотники вряд ли могут считаться подходящей одеждой для споров и анализа положения на фронте. Вероятно, это была попытка подчеркнуть его роль в качестве главнокомандующего или же продемонстрировать всем присутствующим сложность ситуации. Когда мы вошли, маршал поднял голову.

Во внешности Бервика первым делом бросалось в глаза его детское лицо, столь не похожее на грубые физиономии других вояк. Увидев маршала впервые, я подумал: «Боже мой, как этот мальчишка может заставить целую армию уважать себя?» В это время Бервику уже исполнилось тридцать семь лет, но его кожа была нежной и гладкой, как у младенца. Овал лица казался совершенным, а тонкий и прямой нос делил его на две равные половины. Губы его были довольно узкими, но источали чувственность, возможно, благодаря тому, что уголки рта обычно растягивались в любезной полуулыбке. Узкие брови, аккуратно выщипанные, дугами поднимались над удивительно черными глазами; правый был как будто немного прикрыт. Наверное, сказывалось напряжение, которому подвергался этот человек.

Джеймс Фитцджеймс Бервик, а для приятелей просто Джимми, любил позировать (тщеславие родилось раньше его). Немногих деятелей той эпохи художники увековечили столько раз, а потому вместо одного портрета я осчастливлю вас сразу двумя. Судите сами. (Ха! Он тебе пришелся по вкусу, моя жуткая Вальтрауд? Не питай иллюзий. Он никогда даже не посмотрел бы в твою сторону, потому что, во-первых, ты страшна как смертный грех, а во-вторых, тому есть другие причины.)

В лагере поговаривали о том, что Бервик отступал, потому что английское происхождение толкало его на предательство. Какая чушь! Однако в Мадриде к подобным пересудам отнеслись вполне серьезно, и этот идиот Филипп Пятый уже направил в армию герцога Орлеанского, чтобы сменить маршала! Противником Бервика в армии Альянса был Голуэй, закаленный в боях командир пятидесяти девяти лет, а правой его рукой – португалец Дас Минас, шестидесятитрехлетний старикан. Оба они были уверены, что съедят несчастного бастарда с потрохами. А самое неприятное заключалось в том, что и солдаты армии Бервика придерживались схожего мнения. Я уже говорил вам, какие замечательные рекруты пополнили наши войска. Немногим генералам доводилось оказаться накануне важного сражения в таком незавидном положении.

В Базоше меня научили постоянному наблюдению, и я не смог отказать себе в удовольствии изучить этого человека. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы совладать с судьбой. Перед ним стояла простая дилемма: если он даст сражение, его армия, скорее всего, будет уничтожена, а если предпочтет избежать битвы, герцог Орлеанский, который уже был в пути, сместит его с поста главнокомандующего. С точки зрения его личных интересов оба варианта были одинаково проигрышными.

Бервик подошел к офицерам, которые в это время переступили порог комнаты, и поприветствовал их по очереди. С Бардоненшем он был лично знаком, а потому, поравнявшись с моим покровителем, вступил с ним в дружескую беседу. Через несколько минут он заметил меня, стоявшего во втором ряду, указал на меня пальцем и спросил с живейшим интересом в голосе:

– А что это за красивый и печальный юноша?

– Ах да, конечно, – поспешил ответить ему Бардоненш. – Это Марти Сувирия, начинающий инженер, с которым никто не может сравниться во всей Франции, ваша светлость.

Бервик спросил меня, не учился ли я в Дижонской академии.

– Нет, сеньор, – был мой ответ. – Я получил образование в результате частных занятий с одним инженером.

Он захотел узнать имя моего учителя, но мне не хотелось вспоминать о Базоше, и я ответил с язвительной вежливостью:

– Этому человеку вы однажды послали письмо, в котором сообщали об удачном взятии Ниццы.

Его взгляд стал колючим, и он произнес:

– К сожалению, мне не удалось с ним попрощаться. Как видите, в последнее время я был немного занят.

Его свита разразилась хохотом.

– Разве я сказал что-нибудь забавное?! – рявкнул он по-английски.

Настроение этого человека чрезвычайно резко менялось, и, как я позднее понял, эти перемены были предсказуемы. Благодаря подобной тактике он заставал своих подчиненных врасплох и напоминал им, кто в доме хозяин. Бервик сделал обиженную гримасу и жестом велел всем покинуть комнату.

– А вы останьтесь, – приказал он мне. – Я хочу, чтобы вы рассказали мне о последних минутах жизни великого Вобана.

Ха! Побеседовать с ним наедине – только этого мне и не хватало. Я сразу заподозрил неладное, когда он назвал меня «красивым и печальным юношей». Беседовать со мной о Вобане – глупая отговорка! Если бы Бервику и вправду пришло в голову говорить о маркизе, он бы должен был пригласить к себе Бардоненша, старого друга и аристократа, который лично присутствовал при агонии великого инженера. Бервик потребовал, чтобы я последовал за ним в его покои. Как я мог отказаться? Иногда мы знаем, что нас ждет, но не можем этого избежать.

Он увел меня вверх по лестнице и, когда мы оказались в его комнате, попросил:

– Помоги мне снять доспехи.

Слова были любезными, но тон не допускал возражений. Потом Бервик повернулся ко мне спиной и раскинул руки в стороны. Я расстегнул застежки его кирасы, но не смог удержать доспехи. Они со звоном упали на пол. Следующая просьба прозвучала как приказ:

– Впредь называй меня Джимми.

Его безапелляционный тон заставил меня вспыхнуть от негодования, и Бервик прочел в моих глазах яростное недовольство. Этот человек привык встречать отпор только на поле битвы, и моя открытая враждебность, наверное, обезоружила его, потому что он добавил удивительно смиренным голосом, необычным для людей его положения:

– D’accord?[49]49
  Хорошо? (фр.)


[Закрыть]

Я еще не успел сообразить, как мне выкрутиться из этой западни, как вдруг произошло нечто странное.

Освободившись от стали, которая выпрямляла и сжимала его туловище, Бервик пошатнулся. Его колени подогнулись. Он попытался удержаться за стену, но только поцарапал ногтями побелку.

Все его тело обмякло, будто мгновенно лишилось скелета. Его сотрясала такая дрожь, что мне захотелось побежать за помощью.

– Ваша светлость, вам плохо?

Он медленно повернул голову, по-прежнему стоя на коленях. Его взгляд изменился. Мне вдруг открылось человеческое существо, организм которого больше не мог выдержать напряжения. Теперь, когда ему не надо было утверждать своего превосходства, стало ясно, что судьба обделила его лаской и любовью.

Ни для кого не секрет, что власть имущие должны обладать актерским даром, а Джимми приходилось играть свою роль, не расслабляясь ни на секунду. Даже легкое движение века могло выдать его слабость, один неуместный жест способен был разрушить весь его престиж. Одно неверное решение могло привести к потере целой армии. Этой ночью, перед сражением при Альмансе, он совершенно раскис.

Мне стало его жалко. Возможно, этому чувству не стоило поддаваться, сам не знаю. Я подхватил Бервика под мышки и приподнял. Он с яростью оттолкнул мои руки и закричал:

– Я совершенно здоров!

– Ничуть нет, – возразил ему я. – Вобан рассказывал мне о болезни власть имущих и о том, как ее лечить.

Он посмотрел на меня с ненавистью.

– Чай из чабреца, – продолжил я, – и отказ от мира.

В тот день я открыл для себя, что уроки Базоша привели к тому, что любовь пробуждалась во мне чаще, чем следовало. Мое зрение, мое осязание, все мои чувства были так обострены, что заставляли меня видеть страдающего человека под блестящим мундиром победителя. Слабость этого властителя мира, которому приходилось скрывать от людей все свои изъяны, растрогала меня настолько, что я готов был заключить его в объятия. Джимми, бедный Джимми, он так никогда и не узнал, что я любил в нем не его беспредельную власть, а – как это ни парадоксально – его слабости, черты, которые придавали человечность даже ему, дьяволу, которому предстояло нас уничтожить.

* * *

На следующий день Бервик не разрешил мне сопровождать его, а потому я пережил битву при Альмансе, не выходя из дома, и, надо сказать, совершенно об этом не жалел: Суви никогда особой смелостью не отличался. К тому же меня учили осаждать крепости, а вовсе не сражаться в открытом поле. Я видел сражение в окошко, если только можно сказать «видел»: туман, дым и пыль создали в воздухе такую плотную завесу, что зрелище сводилось только к грохоту орудий.

Вопреки всем ожиданиям Джимми разбил армию Альянса. В тот вечер он вернулся грязный, измотанный, в помятой кирасе. Несмотря на это, в момент возвращения в нем проявилась та дьявольская сила, которая служила ему опорой. Битва излечила Бервика от всех недугов, словно победа стала для него волшебным эликсиром. Джимми казался другим человеком: он не просто выглядел здоровым – все его существо излучало силу, азарт и энергию.

Бервик взглянул на меня и произнес:

– Ты еще здесь. Отлично.

Так началась наша непростая дружба, если можно так выразиться. Джеймс Фитцджеймс, герцог де Фитцджеймс, герцог де Бервик, де Лирия-и-Херика, пэр и маршал Франции благодаря победе при Альмансе, кавалер ордена Золотого Руна и так далее, и тому подобное… Можно продолжать этот список, сколько вам будет угодно. Несмотря на это, Джимми всю жизнь оставался бастардом; да, он был сыном английского короля Якова Второго, но сыном внебрачным.

Жизнь заставила его начать гонку, победы в которой ему было не видать как своих ушей. Сколько бы армий он ни разбивал, сколько бы крепостей ни брал, какую бы службу ни сослужил великим мира сего, ему суждено было навсегда остаться тем, кем он родился, – внебрачным ребенком и изгоем общества. Любой настоящий аристократ, соверши он лишь половину того, что сделал Бервик за свою короткую жизнь, оказался бы вознесенным на вершину олимпа. Но ему это не грозило. Джимми был сыном свергнутого короля, да к тому же сыном незаконным. Именно поэтому он всю свою жизнь искал возможности узаконить свое королевское происхождение.

И самое любопытное заключалось в том, что он не питал никаких иллюзий и прекрасно знал, что никогда не добьется своей единственной цели. Джимми получал почести и звания, герцогства, безграничные богатства, все эти безделушки, которыми короли жалуют своих подданных в окружении церковников и под пение детского хора. В узком кругу Бервик смеялся над подобными церемониями. Кому это знать, как не мне. Некоторые из его восторженных биографов отмечали, что он на этой бренной земле времени не терял, потому что от второй жены у него было десять детей. Ха-ха! Не смешите меня. Где мог такой человек, как Джимми, найти время, чтобы хотя бы только десять раз трахнуть свою женушку? (Кстати, она была страшна как смертный грех, мартышка, да и только.) Только в 1708 году, будучи на службе у этого ужасного чудовища Людовика Четырнадцатого, он принял участие в трех кампаниях: в Испании, во Франции и в Германии. И кто-то хочет меня уверить в том, что Джимми настрогал целую кучу детей, что он время от времени бегал домой – «Душечка, а вот и я», – трахал жену и возвращался на поле битвы? Можете быть уверены, что он эти дела кому-нибудь препоручил. А кроме того, я все это время был с ним.

Ну ладно, будет. Я поклялся, что расскажу все начистоту, и буду откровенен.

Мы всю ночь трахались, как кролики, и на следующий день даже не вышли из спальни. Зачем? Где мы могли лучше провести время? К тому же он мог себе это позволить. В дверь то и дело стучали: «Ваша светлость, вас ожидает алькальд Альмансы!», или: «Ваша светлость, срочная депеша из Мадрида!», или: «Полковник такой-то просит вас решить вопрос о размещении пленных». Поначалу я подскакивал на месте, когда в дверь стучали, даже если стук заставал меня на горшке, что очень забавляло Джимми, который веселился, как мальчишка. В тот день бразды мира были в его руках, какого черта отвечать на дурацкие вопросы? Он заслужил право не обращать внимания на стук в дверь. Это и есть власть: мир просит у тебя аудиенции, а ты, закрывшись в комнате, над ним смеешься.

Почему ты на меня так смотришь?

Никакой нужды не было об этом рассказывать, ты сама меня просила описать любовную сцену.

Тебе такая не по вкусу?

Я и сам вижу, что нет.

* * *

Некоторое время я был почти счастлив, ибо думал, что сам Mystère бросил меня в объятия учителя, который заменит мне Вобана. Джимми был неподражаем. Его успехи в инженерном деле позволили ему два года назад вступить в спор с самим маркизом об осаде Ниццы, не больше и не меньше. Критикуя в своем письме Вобана, он даже заявлял, что, сидя в тылу, нетрудно разглагольствовать и поносить тех, кто в это самое время сражается на передовой. А мне именно это и было необходимо: получить опыт осад, настоящих сражений, настоящей жизни, – может быть, тогда мне откроется Слово.

Поначалу все шло гладко, хотя ничего особенного не происходило. Джимми и его войску надо было восстановить силы после Альмансы, и я это понимал. Потом наступила зима, и кампания, естественно, приостановилась: испокон веков в это время года военные действия замирают.

Джимми был одним из самых выдающихся людей своей эпохи. Всегда хороший тон, во всем хороший вкус. В его личности сочетались несовместимые черты: отвага и тонкость чувств, безмерный эгоизм и способность понимать и прощать. Он был одной из редких звезд на темном небосклоне нашего XVIII столетия и вписал в историю этого истерзанного века, который причинил миру столько страданий, как страницы славы, так и забавные и пустые анекдоты. Однако к весне 1708 года я провел рядом с ним уже почти целый год, но еще ни разу даже не понюхал пороху. Имейте в виду, что в нашей войне такое большое сражение, как битва при Альмансе, было скорее исключением из правил. На каждое открытое столкновение приходилось десять осад более или менее крупных крепостей, а я, как выяснилось, пропускал их все одну за другой. По большому счету мне было безразлично, что делать: защищать ли крепость или брать ее штурмом. Просто, если бы я наконец смог по-настоящему участвовать в осаде selon les règles[50]50
  По всем правилам (фр.).


[Закрыть], а не на бумаге, может быть, мне бы удалось найти Слово, то Слово, которое было ядром знания, и подтвердить свой пятый Знак. Я стал настаивать.

– О, не беспокойся об этом, – сказал мне Бервик. – Твоя служба при мне гораздо важнее: ты скрашиваешь мне ратные будни.

Этот ответ убил наше единение, разрубил все связи, которые могли привязать меня к нему как к человеку и, в первую очередь, как к военному деятелю. Я глубоко ошибся: учитель должен быть щедрым, а Джимми был самым эгоистичным маршалом планеты. Он просто использовал всех без разбору, будь то солдаты, инженеры или любовники.

Бервик попытался удержать меня, но я от него ускользнул. От власть имущих лучше держаться подальше, ибо они подобны большим деревьям: если тянутся ввысь, то закрывают от нас солнце, а если падают, то придавливают нас своей тяжестью. И вдобавок я не мог сказать Джимми в лицо, что нас разделяет огромная пропасть – Mystère. Маршалу Франции нельзя в лицо сказать «нет», а потому я предпочел увернуться.

По весне франко-испанское войско разделилось на две части. Одной из них командовал Джимми, а другой – герцог Орлеанский. Я попросил, чтобы меня приписали к подразделению последнего. Среди аристократов зависть считалась добродетелью, а потому нетрудно себе представить удовлетворение герцога, когда я предложил ему свои услуги. Имя Вобана творило чудеса, и мою просьбу немедленно исполнили. Не стану также отрицать, что соперничество между двумя военачальниками тому способствовало: утащив из-под носа у Бервика такую игрушку, герцог Орлеанский мог вдосталь над ним издеваться и насмехаться.

В последний день перед моим отъездом я получил приказ явиться в палатку Джимми. Мое «дезертирство» в лагерь его соперника по командованию армией Бурбонов, вне всякого сомнения, было для него оскорбительным. Я об этом прекрасно знал и поэтому шагал туда неохотно.

Бервик ожидал меня, сидя за столом, и что-то писал. Палатка была прямоугольная, очень длинная. Стол Джимми стоял в самой глубине, точно тайник, где прячется паук. Увидев меня, он велел всем своим адъютантам выйти. Когда они скрылись, Бервик воткнул перо в чернильницу, словно кинжал, и сказал:

– Ты даже не попрощался.

На сей раз я мог сослаться на иерархические рамки и, вытянувшись по стойке смирно, ответил спокойным и нейтральным тоном, глядя прямо перед собой:

– Маршал не отдавал мне приказа проститься с ним.

– Оставь эту глупую игру! – рявкнул он. – Мы сейчас наедине. И не стой столбом! – Он протянул мне какую-то бумагу. – Читай. Ты будешь мне всю жизнь благодарен. – И тут он добавил таким тоном, словно делал мне великое одолжение: – Ты поедешь со мной. Все уже решено.

Он назначал меня королевским инженером, вернее, ходатайствовал о моем назначении перед самим Монстром в письме, которое подписал собственноручно.

Так ведут себя власть имущие: они распоряжаются людьми и ни о чем больше не думают. Мои мысли, мои желания, мои интересы и потребности абсолютно ничего не значили. Однако я был воспитанником Базоша, а это создавало между нами стену, которую не мог обойти даже герцог Бервик. Я перебил его:

– Ты не можешь сделать меня инженером.

С минуту Джимми колебался, решая, как бороться с моим сопротивлением, угрозами или лаской, но он был слишком умен, чтобы воспользоваться любым из этих способов.

– Тебя сделает инженером король Франции, – произнес он, чтобы не вступать в открытый спор.

– Даже ему не дано это право. – Я закатал рукав и показал свои пять Знаков. – Король может издавать декреты о чем угодно, но не о моих татуировках. И тебе это известно не хуже, чем мне.

– Ты хочешь со мной поссориться. Объясни мне, в чем дело.

Я молчал, хотя мне очень хотелось упрекнуть его в том, что он не преподал мне никаких уроков и не стал моим учителем ни в какой области, если не считать плотских утех. Я мог бы объяснить Бервику, что его отчаяние вызвано только оскорбленным самолюбием. Таков был Джимми: по его мнению, он имел право на любовь окружающих, но сам мог никого не любить. Нет, я ничего ему не сказал. Зачем? И, по большому счету, хорошо сделал: моя немота задела его гораздо сильнее, чем любое обвинение. Он почувствовал перед собой не меня, а некую силу, которая воплощалась во мне. Джимми сначала задумался, как ее преодолеть, но благодаря своему природному уму понял, что его власти здесь недостаточно. Он три раза глубоко вздохнул, а потом рявкнул:

– По крайней мере, я имею право спросить, почему ты не хочешь поехать со мной. Для тебя я – не маршал, и поэтому ты мне постоянно нужен рядом.

Я второй раз резко перебил его, забыв о правилах вежливости.

– Ты ни на минуту не перестаешь быть маршалом, – сказал я, глядя на него в упор. – Ты маршал всегда и везде и не можешь быть никем иным, как бы тебе этого ни хотелось.

Я вышел, не ожидая его приказа, и Бервик не стал меня задерживать.

Джимми с половиной войска должен был двигаться на север, а герцог Орлеанский на восток, чтобы осадить город Хативу[51]51
  Хатива (или Щатива по-каталански) – город в провинции Валенсия.


[Закрыть]. К сожалению, мне не удалось вовремя присоединиться к войскам герцога. В качестве прощального подарка Джимми хорошенько запутал историю с документами, которые удостоверяли мой перевод под командование его противника, и секретарям обеих сторон пришлось изрядно повозиться с бумажками. Бервик преследовал одну-единственную цель – насолить мне, и я остался в Альмансе, ожидая, чтобы мне выправили новый пропуск. Чудесненько! Осада Хативы обещала превратиться в интересное зрелище, а я был вынужден протирать штаны в этой дыре, в этом богом забытом городке провинции Альбасете, где веками будет вонять мертвечиной, среди раненых, монашек, солдат, ожидающих нового направления, и гор провианта, который предстояло распределить по новым позициям. Представьте себе, что с обеих сторон в битве при Альмансе расстались с жизнью десять тысяч несчастных. Десять тысяч! А маркиз учил меня, что после правильно проведенной осады город можно взять, потеряв всего десяток солдат. Мертвецов было так много, что обитателям Альмансы пришлось хоронить трупы в погребах-ледниках, скидывая в эти братские могилы обнаженные тела, словно набитые мешки. Я сказал «обнаженные», потому что люди жили в такой нищете, что снимали с мертвых все, вплоть до грязных подштанников.

Слово. Я не сдал экзамен, потому что не нашел его. Какой вопрос задал мне маркиз? «Основы совершенной обороны». Мое нетерпение росло день за днем, пока я просиживал штаны в пыльной палатке. Это было не просто желание – мне было необходимо увидеть в реальности все, чему меня научили в Базоше.

Когда мне наконец вручили мой новый пропуск, Хатива уже пала и перешла под власть Бурбонов, зато вот-вот должна была начаться осада Тортосы[52]52
  Тортоса (или Тортоза по-каталански) – город на юге Каталонии.


[Закрыть]. Меня это вполне устраивало: я сказал себе, что Слово может быть скрыто в любой осаде, а Тортоса была крепостью весьма интересной. Туда готовился отправиться конвой с боеприпасами, и меня взяли пассажиром.

По дороге случилось событие, которое прервало мои размышления, до сего момента целиком посвященные полиоркетике. Нашим повозкам пришлось остановиться на обочине дороги, чтобы пропустить колонну, двигавшуюся нам навстречу. Это была толпа женщин, детей и стариков: их одежда давно превратилась в лохмотья, а в глазах сквозило уныние. Казалось, безнадежность их положения окрасила все в один и тот же сероватый и тусклый цвет – их отрепья, их лица, их ноги, неустанно шагавшие по пыльной дороге. Это стадо страдания, несмотря на свою многочисленность, двигалось в полном молчании. Только самые маленькие дети отваживались плакать. Поравнявшись с нами, никто из них даже не протянул руки с просьбой о помощи. Несколько всадников распоряжались продвижением колонны и подгоняли несчастных ударами хлыстов. Какая-то старуха споткнулась и упала прямо мне под ноги, и я машинально нагнулся, чтобы помочь ей встать. Один из всадников направил своего коня прямо на нас.

– Не подходите к мятежникам.

– Разве это мятежники? – удивился я. – С каких это пор мятежи разжигают старухи?

Солдат развернул лошадь так, что она оказалась как раз между мною и старой женщиной. Конские копыта способны внушить страх кому угодно, а потому я отступил на два шага назад.

– Тебе что, захотелось к ним присоединиться? Мы и тебя можем прихватить! – зарычал на меня громила, и он совсем не шутил.

Вступать в спор с вооруженным человеком на коне весьма неосторожно, если ты пеший и безоружный, но, несмотря на это, я все же обозвал его душегубом и злодеем. В ответ он только просверлил меня своими крысиными глазками.

Кучер моей повозки был пожилым человеком; во время поездки мы с ним изредка перекидывались парой слов, когда я ехал рядом с ним на козлах. Он подошел ко мне сзади, потянул меня за локоть и прошептал:

– Не дури.

– Но какое преступление могли совершить эти старики и дети? – закричал я. – И куда их ведут?

– Послушай, – прошептал он мне на ухо, – ты кем решил быть: хорошим инженером или добрым самаритянином?

И чтобы немного разрядить обстановку, кучер спросил верзилу с улыбкой:

– Эй, приятель! Как там все кончилось в Хативе?

– Хативы больше нет, – ответил грубиян и пришпорил своего коня.

Несколько позже мы узнали, что встретили одну из колонн жителей Хативы, депортированных в Кастилию по личному распоряжению Бурбончика. После взятия города тысячи его жителей, а также обитателей окрестных поселков превратились в рабов. Даже само название города было уничтожено: его переименовали в «Колонию Святого Филиппа». Если бы мне не довелось увидеть собственными глазами эту колонну пленников, я бы, наверное, не поверил.

После этого я несколько дней молча размышлял. Мне всегда внушали весьма простую истину: король ведет войны, чтобы защитить свои владения или завоевать новые земли, но не для того, чтобы разрушать все на своем пути. Подобная бредовая идея могла прийти в голову только какому-нибудь безумцу. Какую выгоду преследовал победитель, стирая город с лица земли? А Хатива, где еще недавно журчали струи тысячи источников, исчезла только потому, что какой-то король ткнул пальцем в точку на карте.

Стоило нам пересечь границу моей родной Каталонии, нашим глазам предстали деревья, украшенные трупами. Наша колонна медленно продвигалась мимо покачивавшихся на ветру тел. На развесистых деревьях можно было насчитать по пять, шесть или даже семь трупов, висевших на разных ветках – одни повыше, другие пониже. Их босыми ногами играл ветер. Почти все были мужчинами: молодыми, зрелыми или старыми, но на дубу, стоявшем одиноко на прогалине, я увидел женщину. Палачи не позаботились даже о том, чтобы связать ей руки за спиной. На земле под ее ногами сидели маленькая девочка и собака. Животное отчаянно скулило, задрав морду, и принюхивалось к воздуху с такой силой, что его ноздри сжимались и расслаблялись, точно кузнечные мехи. Меня эта сцена поразила вот чем: собака понимала, что женщина мертва, а девочка – нет.

Историки обычно ограничиваются описанием военных действий государственных армий. Но в том 1708 году война уже захлестнула Каталонию и тысячи каталонцев вступили в сражение, не будучи солдатами регулярных войск. Можно было бы называть такого бойца «доброволец», «партизан» или «горский стрелок», но мы говорили «микелет». И тут мне надо кое-что пояснить, иначе невозможно будет понять это явление.

Само слово «микелет» – это просто транскрипция каталанского слова, которое, скорее всего, восходит к имени святого Мигеля (по-каталански – Микеля). В день памяти этого святого землевладельцы нанимали работников на период жатвы. Жнецы, которым не удавалось заключить контракт, пытались найти еще какую-нибудь работу – например, шли служить в испанскую или французскую армию. Если, положим, французы затевали потасовку со своими протестантами на юге, вербовщики спешили рекрутировать каталонцев. Микелеты на дух не переносили обувь и униформу армии, в которой служили, и даже часто использовали свое собственное оружие. Командование французской и испанской армий считало их недисциплинированными горцами, полудикарями, столь же непредсказуемыми, сколь эгоистичными, но при этом воздавало должное их бойцовским качествам. Им не было равных в пешем бою, они отлично стреляли и вели партизанскую войну, умели рисковать, ведя борьбу на передовой и уничтожая вражеские части. «Les miquelets ont fait des merveilles»[53]53
  «Микелеты творят чудеса» (фр.).


[Закрыть], – свидетельствовали французские офицеры. Поэтому вербовщики и старались набирать микелетов: они обходились вдвое дешевле, чем профессиональные солдаты, а толку от них было в два раза больше.