Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

Я не встал на колени, но не из-за недостатка благочестия, а потому, что эта сиреневая девушка напомнила мне сон, который явил мне Mystère. Знамя продвигалось вперед в сопровождении барабанов, которые оплакивали падение Тортосы, и когда оно поравнялось со мной, мне показалось, что девушка посмотрела на меня вопросительно.

Марти Сувирия, естественно, не вел бесед со знаменами, но у меня создалось впечатление, что я повстречался с существом с другой планеты, но таким же близким, как какой-нибудь друг детства. Это чувство настолько захватило меня, что я замер с открытым ртом. Вы, конечно, уже задаете себе тот же самый вопрос, который задала мне моя занудная и ужасная Вальтрауд: «Ну и что же спросила у тебя сиреневая девушка?» Я вам отвечу: она говорила со мной без слов, ибо девушкам достаточно взгляда, чтобы попросить о защите.

Поскольку вся толпа стояла на коленях, а я в полный рост, меня было видно издали. Кто-то окликнул меня по имени, и я узнал Перета. Мне кажется, я уже рассказывал вам о старом Перете, этом ничтожном существе, которое ухаживало за мной, заменяя мне мать. Он меня узнал и, когда образ святой Евлалии проплыл мимо нас, бросился мне на шею. У Перета, как и раньше, глаза были на мокром месте, но, когда я попросил его перестать плакать, его ответ поразил меня до глубины души:

– Я плачу о тебе. Разве до тебя не дошли мои последние письма?

Нет, никаких писем я не получал. Моя жизнь была такой бурной, что послания Перета затерялись где-то по дороге. Перет сообщил мне главную новость:

– Твой благочестивый отец умер.

Я не верил своим ушам; отчаяние охватило меня, потому что его слова делали меня другим человеком – не относительно богатым, а бедным. Я собирался отправиться домой, а оказалось, что идти мне некуда, из сына барселонского торговца я превратился в сироту. Мой отец умер неожиданно, но незадолго до смерти он женился на некоей вдове из Неаполя, с которой, скорее всего, познакомился в одной из своих поездок. После его кончины она со своими детьми, ничтоже сумняшеся, устроилась жить в моем доме – то есть в своем, если быть точным.

На протяжении последующих дней мое изумление сменилось негодованием, и я пригрозил захватчикам вести с ними тяжбу до скончания веков. Так оно, в общем-то, и получилось: я годами тратил все заработанные деньги на лучшего в городе адвоката, некоего Рафаэля Казанову. О, никто не мог сравниться с этим восхитительным юристом, когда речь шла о судебных делах! Прошло уже восемьдесят лет, а я все еще жду суда.

Если бы кавалерийские атаки проходили так же стремительно, людям в мире просто не хватило бы места.

2

Перет, старый слуга моего отца, приютил меня в своем логовище недалеко от порта. Переступив через порог, надо было спуститься вниз по лестнице из трех ступенек, и там, в глубине, крысы считали себя вправе оспаривать у нас пространство. Жилище Перета представляло собой полуподвал, окнами которому служили прямоугольные щели, наподобие бойниц: через них мы видели ботинки прохожих. Наш дом делился на два помещения: одно служило нам спальней, а другое столовой, кухней, умывальной комнатой и всем, чем угодно еще. С потолка по стенам то и дело сочилась вода, и пятна плесени создавали на них причудливый и мрачный рисунок.

Так вот, Перет пожалел меня. Несмотря на свою нищету, он давал мне иногда какие-нибудь мелкие монеты, которых как раз хватало, чтобы напиться самым дешевым пойлом в самых вонючих дырах. Во всем мире не было инженера несчастнее меня.

Стоило человеку освоить премудрость Базоша, и она не давала ему покоя даже во сне. Мне очень часто хотелось освободиться от постоянного контроля над окружающим миром: не слышать всех аккордов отвратительной музыки, от первого и до последнего, не обращать внимания на скрипачей, которые влезали на столы и притопывали в такт вульгарным песенкам, на крики солдат, прибывших со всех концов земли. По одному только их смеху я мог определить, кто они по национальности: немцы, англичане, португальцы или каталонцы, – мне не надо было слушать их разговоры. Мне докучали пьяные возгласы, дым трубок и сигар, от которого своды становились черными. Я не желал видеть язычки пламени пятисот свечей, наполнявших таверну тенями и пятнами света; людей, которые смеялись, пили и танцевали. Этот шум развлекающихся людей, к моему сожалению, не позволял мне почувствовать себя человеком.

Мне осталась только боль, одна боль. Я не мог забыть о своей последней встрече с Вобаном. «Вам достаточно произнести одно-единственное слово», – сказал мне маркиз. Одно слово – вся моя юность погибла из-за этого Слова. Какое слово хотел он услышать? Что это за слово? По ночам меня одолевало отчаяние. В темных углах кабаков я в одиночестве осушал стакан за стаканом, не ощущая вкуса дрянного вина. Слово, какое это было слово? Я перебрал их все, от «ярости» до «артиллерии», но ничего путного не придумал. Хмель так туманил мою голову, что в извилистых струйках дыма, поднимавшихся к потолку из трубок других посетителей таверны, мне виделись очертания траншей. Иногда, напившись до чертиков, я подходил к одному из курильщиков и бодал его в челюсть, стараясь выбить зубы. Меня много раз лупили палками, и каждый раз – за дело. Когда хозяин какого-нибудь безымянного трактира вышвыривал меня на улицу, я до утра валялся на одной из узких и грязных улочек Барселоны, этого современного Вавилона.

Пить, чтобы покинуть этот мир, пить, чтобы освободиться от собственного тела! Давайте пить, пить вместе, о мошки нашего крошечного земного шарика, затерянного в пространстве! Будем пить, пока наша блевотина не будет следовать за нами, точно верный пес! И все же как мне было избавиться от моих Знаков? В самые трудные минуты я закатывал правый рукав, смотрел на крошечные геометрические фигуры и плакал. Моя беда была запечатлена на моей коже.

Что сейчас делала Жанна? Ее голову могли занимать теперь любые мысли, только не воспоминания о Марти Сувирии. И мне не в чем было ее упрекнуть. Я должен был ответить ей: «Я люблю тебя больше инженерного дела» – но не сказал этих слов и потерял и любимую, и свою профессию.

* * *

Однажды я бродил по улицам, время от времени прикладываясь к бутылке. Мне захотелось купить лист капусты с жареным мясом у разносчика, и я остановился, чтобы с ним поторговаться. И в эту минуту передо мной промелькнуло лицо, забыть которое было невозможно. Женщина стояла последней в очереди к источнику.

Источники на улицах – это одно из самых важных изобретений человеческой цивилизации. Женщины возле них могут покрасоваться, пока стоят в очереди, а молодые щеголи пользуются случаем с ними познакомиться под благовидным предлогом помощи с тяжелыми кувшинами. Вы уже догадались, кто ждал своей очереди наполнить кувшин довольно приличного размера? Ну конечно, моя старая знакомая – Амелис.

Девушка бросила на меня взгляд птички, попавшей в силки. И хотя она тут же отвела глаза, можете меня убить, если я ошибаюсь, но по этому взгляду было ясно, что красавица заинтересовалась статным Марти Сувирией. Об эпизоде в Бесейте упоминать, пожалуй, не стоило. Я вызвался отнести ей кувшин и, по правде говоря, не встретил возражений. Это был галантный поступок и повод завязать разговор или же продолжить беседу, начавшуюся в сосновом лесу, перед тем как девушка исчезла в ночной тьме. Мы не сделали и десяти шагов, как я почувствовал, что кто-то поднимает полы моего камзола в поисках кошелька.

Я мог бы отнести мою повышенную чувствительность на счет уроков Базоша, но в данном случае мне не пришлось пускать в ход теории маркиза, потому что я уже давно заметил поблизости двух других старых знакомых: Нана и Анфана.

Им все-таки удалось добраться до Барселоны. Мальчишку по-прежнему украшали грязнущие лохмы, не поддающиеся описанию, а карлик носил на голове неизменную воронку. Оба наблюдали за прохожими, точно два маленьких стервятника. Поскольку мне удалось заранее подготовиться к нападению, я быстро передал кувшин Амелис и схватил безобразников за воротники. Мне показалось, что время повернуло вспять и они снова пытаются скрыться от меня за поворотом траншеи.

– Теперь-то я вас поймал! – заявил я. – Вам от меня не уйти.

Оба начали скулить и брыкаться, словно это я на них напал.

– Послушай, отпусти их, – попросила меня Амелис. – Они же совсем ребята.

– Ха-ха! – засмеялся я. – Ты не знаешь, на что способна эта парочка. Я их сейчас сдам первому попавшемуся караулу.

– Ты не можешь так поступить, – защищала их моя смуглая красавица. – Им зададут по двадцать ударов кнута, а кости у них тонкие, и они этого не выдержат.

Я пожал плечами:

– Я не пишу законы – я им следую. – Я ни на минуту не забывал о своем судебном процессе с итальянцами, благодаря которому рассчитывал вернуть себе отцовский дом. – И если такой честный человек, как я, должен страдать, неясно, с какой стати мне прощать этих двух неисправимых воришек.

Анфан обнимал мои щиколотки и, рыдая, молил меня о пощаде. Увидев, что девушка его защищает, он заревел еще громче. Поскольку в умении ломать комедию со мной никто не может сравниться, мне не составляет труда раскусить других комедиантов. И надо сказать, что мальчишка подавал надежды, однако меня не убедил.

– А ну шагай веселей, окопная крыса!

Амелис схватила меня за локоть:

– Ты не можешь так обращаться с двумя малышами!

Я ничего не имею против сердобольных женщин, но Амелис, пожалуй, зашла слишком далеко – ни дать ни взять Дева Мария, заступница убогих.

– Ну пожалуйста!

Я ответил ей только: «Мне очень жаль, maca»[62]62
  Красавица (кат.).


[Закрыть], освободился от ее хватки и пошел дальше, увлекая за собой воришек, по одному в каждой руке, точно рыболов, который хвастается своим уловом. Однако я никак не ожидал, что Амелис преградит мне путь, а она встала прямо передо мной, скрестив руки на груди.

– А ну отпусти их! – велела она решительным тоном и прибавила: – Ладно, говори, чего ты хочешь?

По правде сказать, я несколько растерялся, хотя и понимал, на что она намекала. Я посмотрел на девушку еще внимательнее, чем раньше, но все равно ее поведение оставалось для меня загадкой.

На ее лице лежала печать какой-то неизбывной грусти. Никто не может быть так щедр. Почему она собиралась расплатиться за них? Меня это не интересовало. Девушка была слишком хороша, а я слишком подл, чтобы отказаться. Мои руки разжались.

– В следующий раз я позабочусь о том, чтобы вас повесили! – закричал я вслед воришкам. – И шеи у вас вытянутся, как у двух гусаков. Ясно?

Не успел я закончить свою речь, как разбойники свернули уже за третий угол. Тогда я спросил девушку:

– Куда пойдем?

* * *

Она отвела меня в район Рибера, один из самых густонаселенных и нездоровых районов Барселоны, – можете себе представить, как он выглядел. Кварталы серых трех-, четырех– и даже пятиэтажных домов; улочки такие узенькие, что солнечные лучи никогда не касались земли. Все свободное пространство между домами было заполнено людьми или животными. Бродячие собаки, куры, живущие на балконах, дойные козы, привязанные к кольцам на стенах, – бе-е-е. Некоторые жители выглядели весьма довольными своей жизнью: они курили и играли в кости в подъездах, приспособив какой-нибудь бочонок вместо стола. Другие обитатели этих трущоб казались живыми трупами. Я обратил внимание на одного из них, похожего на Симеона Столпника, с той только разницей, что святой Симеон провел на вершине столпа тридцать лет, а этот бедняга – как минимум вдвое больше и питался, судя по его виду, только воробьиным пометом. Чтобы вызвать сочувствие прохожих, он распахивал рубаху и демонстрировал свои тощие ребра, напоминавшие ноги краба. Нищий протянул ко мне руку, прося милостыню:

– Per l’amor de Déu, per l’amor de Déu[63]63
  Ради бога, ради бога (кат.).


[Закрыть].

Большинство зданий здесь были, наверное, не новыми, еще когда по этим улицам прогуливался император Август. Мы вошли в один из подъездов – вероятно, еще мрачнее, чем соседние, – и поднялись по лестнице на второй этаж.

Когда мы переступили порог, я посмотрел вокруг. Все помещение состояло из единственной убогой комнатки с одним окошком. Улица была так узка, что, протянув руку из окна, можно было почти коснуться стены дома напротив. В глубине комнаты, прямо на полу, лежал матрас, а рядом с ним возвышалась горка воска с огарками наверху. Я решил, что сначала свечи ставили прямо на пол, воск стекал и постепенно образовал этот подсвечник. Прочая обстановка состояла из табуретки у самой двери и таза с водой, возле которого Амелис присела на корточки, чтобы подмыться. Больше в комнате ничего не было.

– Это твой дом? – спросил я, пока она раздевалась.

– У меня нет дома.

В этом сиротском убежище особенно выделялась коробочка из благородного дерева в глубине комнаты, такая маленькая, что в ней едва уместилась бы пара туфелек. Привлеченный этим одиноко стоявшим предметом, я подошел поближе и, поскольку наглость родилась прежде самого Суви, приподнял крышку. И что же? Из приоткрытой коробочки полилась веселая, немного механическая мелодия. Я отскочил на полшага, точно кот, которого окатили кипятком, и почувствовал себя необразованным дикарем, потому что впервые в жизни увидел carillon à musique[64]64
  Музыкальная шкатулка (фр.).


[Закрыть].

– Что ты тут трогаешь? – запротестовала девушка.

Раздеваясь, она не заметила моего маневра, но сейчас бросилась ко мне и завладела музыкальной шкатулкой. Нагая, Амелис защищала от меня сокровище своим телом. Мне кажется, она не отдавала себе отчета в том, как прекрасна была эта сцена: такая красивая женщина спасала хранилище музыки.

Когда крышка закрылась, мелодия прервалась.

– Я не был знаком с этим новым изобретением, – попытался оправдаться я.

Она снова открыла крышку и, когда музыка зазвучала вновь, сказала:

– Поспеши. У тебя есть время, пока мелодия не закончится.

Ну ладно, за дело так за дело. Я пришел, чтобы ее трахнуть, и не стал откладывать свои планы в долгий ящик. Мне показалось, что, когда я завладел ее музыкальной шкатулкой, она обиделась, а теперь, когда я овладел ее телом, осталась равнодушна. Лишь на миг девушка проявила заботу, сказав:

– Подожди минутку.

Она подняла мою упавшую одежду и положила на табурет, чтобы мои вещи не запачкались на грязном полу. Сразу после этого мы снова взялись за дело – и она застонала и завыла, точно ведьма на костре.

С женщинами я всегда следовал стратегии, которую Вобан применял при осаде городов: наступать постепенно. Поверьте, что при виде такой добычи сдерживать атаку было нелегко. Но тут песенка кончилась, и Амелис оттолкнула меня.

– Я выполнила уговор, ты доволен, а мальчишки живы, – сказала она, не отрывая взгляда от потолка. – Пошел вон.

Сказать мне было нечего. Я взял свою одежду и шляпу со стула, оделся и спустился по лестнице, не попрощавшись. Снаружи мне на глаза снова попался умиравший с голоду пророк, который все еще протягивал руку, монотонно твердя:

– Per l’amor de Déu, per l’amor de Déu…

Когда мужчина удовлетворен, он всегда бывает в хорошем настроении, а потому я остановился, чтобы дать ему пару монет, и стал рыться в карманах. И знаете, что я обнаружил? Моего кошелька как не бывало.

Мерзкая шлюха!

Я взбежал по лестнице вне себя от ярости. Как я мог позволить себя обмануть так по-дурацки? Это же всем известный трюк! А я-то, последний идиот, всего несколько минут назад чувствовал себя виноватым, потому что воспользовался ситуацией и овладел Амелис! Обман возмущал меня даже больше, чем кража. Что бы сказали об этом братья Дюкруа? Однако, войдя в комнату, я замер на месте.

Девушка лежала на матрасе, а на ней сидел какой-то урод, настоящее чудовище, которое награждало ее тумаками то справа, то слева. Он здорово ее колошматил, зажав несчастную между коленями, а Амелис визжала, но вырваться не могла. Мужчина был не очень-то широкоплеч, но его руки дровосека казались кувалдами. Дай ему волю – и он с ней покончил бы за пару минут. Судя по закрытой шкатулке, это не был ее клиент.

– Эй, послушайте! – воскликнул я невольно. – Что вы делаете?

Этот тип, сидевший спиной к двери, обернулся и посмотрел на меня. Людоед, настоящий одноглазый людоед. До этого момента я думал, что циклопы жили только на островах в Эгейском море.

– Ты что, не видишь? – рявкнул он, глядя на меня своим единственным глазом. – Я ее купаю в розовой воде, представь себе! Хочешь получить свою долю? Вон отсюда, идиот!

Мог ли меня испугать этот здоровяк, простой нахал, да к тому же одноглазый? Конечно мог. Я забыл о кошельке и побежал вниз по лестнице. Жаль такую красавицу, подумалось мне.

То, что случилось потом, понять еще труднее. Я спускался по последним ступеням, когда в подъезд вошла какая-то благообразная старушка. В руках она несла кувшин, очень похожий на тот, который несла Амелис, когда я вызвался ей помочь.

– Дайте я вам помогу, добрая женщина, – сказал я с изысканной учтивостью. – Позвольте мне отнести наверх ваш кувшин.

Итак, я вернулся в комнату с кувшином, который, кстати сказать, был зверски тяжелым. Не спрашивайте меня, что мной двигало, – мне самому не ясно. Я не похож на странствующего рыцаря, а она была шлюхой и воровкой.

Кривой верзила продолжал ее лупить. Сочувствовать чужим страданиям мне не свойственно, но вы бы слышали ее крики! Как бы она ни извивалась на простыне, как бы ни старалась выцарапать ногтями врагу единственный глаз, еще пара-тройка ударов – и ей конец.

В комнате были только я, она и это чудовище, а в руках у меня был кувшин, полный воды. И другая немаловажная деталь: верзила сидел ко мне спиной. Я поднял кувшин над головой и изо всех сил запустил этот снаряд ему в затылок.

Верзила обмяк и стал сползать набок, обливаясь кровью и водой. Его громоздкое туловище упало с таким грохотом, точно рядом прошел камнепад; он покатился по полу и наконец замер, лежа на спине. Девушка тоже промокла и была окровавлена. Мне стало ее жалко: губы разбиты, руки дрожат.

И тут начался самый нежный разговор в моей жизни.

Я:

– У тебя тут найдется что-нибудь тяжелое?

Она, обнимая колени и с трудом сдерживая ярость, словно все еще сражалась с циклопом:

– Я что, похожа на грузчицу из порта?

Я, язвительно:

– Твой дружок вот-вот придет в себя, и, если мы этому не помешаем, он порубит нас, точно два кочна капусты, на мелкие кусочки.

Она, указывая на четыре огарка:

– У тебя перед носом, идиот!

Я, в еще большем возмущении:

– Это только куча воска! Предлагаешь кормить им твоего кривого, пока не лопнет?

Она, по-прежнему обнимая колени, устремив взор к потолку, как человек, которому волей-неволей приходится выносить общество круглого дурака:

– Не-е-ет… Это не просто воск. Возьми-ка этот подсвечник в руки.

Оказалось, что под слоем воска скрывается пушечное ядро. Может быть, оно вылетело из жерла пушки с французского корабля в 1691 году, или попало в город во время осады 1697-го, или во время боев, которые последовали за высадкой союзной армии в 1705-м, или в какой-то другой раз. Некий шутник принес ядро сюда и использовал вместо подсвечника. Растопленный воск стекал, замирал, точно застывший водопад, и в конце концов преобразил снаряд до неузнаваемости.

Я поднял ядро двумя руками и приблизился к одноглазому чудовищу. Шея у него согнулась, а голова прижималась к стене.

Я:

– Поверни ему голову! Ты разве не понимаешь, что мне нужен хороший угол выстрела?

– Что-что тебе нужно?

– Поверни ему голову!

Не поднимаясь с матраса, Амелис схватила верзилу за волосы и потянула. Я встал прямо над его туловищем, расставив ноги, и поднял ядро над головой. Именно в этот миг он открыл свой единственный глаз.

– Погоди! – закричала вдруг Амелис.

Неужели она его пожалела? Но девушка указывала на ядро:

– А вдруг взорвется?

Одноглазый, который еще не до конца владел своим телом, понял, что ему грозит, и схватил меня за щиколотку. Его единственный глаз открылся невероятно широко.

Так вот, последнее, что он увидел в своей жизни, был снаряд двадцать четвертого калибра, который летел прямо ему в лицо. Что бы там ни говорили стратеги, самая лучшая тактика – это все-таки удар в спину.

Я потер руки, чтобы очистить их от воска.

– Готово! Никакого взрыва, а котелок его лопнул, точно спелый арбуз.

Сидя на постели, Амелис посмотрела на мертвого верзилу, потом на меня и сказала:

– Ты ведь не собираешься оставить меня с этим подарком? Если его здесь найдут, мне несдобровать!

Ты ей жизнь спас, а она теперь хочет, чтобы ты еще и пол ей протер. Таковы женщины!

– Я вернулся сюда совсем не потому, что хотел познакомиться с твоими дружками, – сказал я и добавил, протягивая руку: – Мой кошелек.

Она засмеялась и сказала, что никакого кошелька у нее не было. Я могу искать, сколько мне будет угодно, но все равно ничего не найду, а в краже она невиновна – так она утверждала. Обычно мне нетрудно уличить лжеца, но она говорила так убежденно, что я ей поверил. К тому же в этой пустой комнате не было ни потайных уголков, ни тайников. Если девушка была воровкой, то такой искусной, что заслуживала моего уважения.

Человек должен уметь иногда признавать, что проиграл. Я собрался было уйти, но стоило мне оказаться у двери, как Амелис сказала равнодушно:

– Погоди.

Она выплеснула за окошко воду из таза, в котором подмывалась, стерла кровь с лица каким-то лоскутом, оделась, и мы вышли на улицу вместе. Она указывала мне дорогу, не произнося ни единого слова, как всегда резкая. И кого же мы увидели? Нана и Анфана, которые сидели на ступенях церкви Санта-Мария дель Пи.

Увидев меня, они пустились было наутек, но девушка присвистнула, точно пастух, подзывающий свою собаку, и приятели остановились. Когда мы подошли, Амелис порылась по карманам Анфана, вытащила мой кожаный кошелек и протянула мне, словно говоря: «Теперь мы в расчете».

Весь маневр был ими продуман от начала и до конца. Пока галантные кавалеры, пораженные красотой этой смуглой троянской Елены, тащили кувшины с водой, поддерживая тяжелые сосуды обеими руками, Нан и Анфан обчищали их карманы. Если возникали проблемы, Амелис вступалась за воришек. Все обычно поддавались мольбам этого прекрасного восемнадцатилетнего ангела, кроме бесчувственных чурбанов вроде меня. Таких зануд девушка препровождала в комнатку в районе Рибера. Пока они трахались, Нан стоял на стреме, а Анфан ящеркой беззвучно проскальзывал в помещение и крал кошелек незадачливого посетителя. (Если помните, Амелис положила мою одежду на табурет у двери, чтобы им было сподручнее действовать. И могу поспорить, что самые пронзительные крики страсти этой плутовки совпали с появлением в комнате Анфана, чтобы я не услышал ни малейшего шороха.) Потом она могла сколько угодно клясться в своей невиновности, потому что добыча уже улетучилась и никаких следов преступления в комнате не оставалось. Вот такая миленькая троица.

* * *

Мальчишка, карлик и Амелис остались жить в полуподвале Раваля. Им не стоило показываться в кварталах Риберы – по крайней мере, пока тамошние жители не забудут о смерти кривого верзилы. Насколько мы смогли разузнать, этот человек оказался не сутенером или каким-нибудь преступником с городского дна, а развратным патрицием, который время от времени вызывался поднести кувшин Амелис, сгорая от страсти. В конце концов ему надоело каждый раз расплачиваться содержимым своих карманов, и он решил, не разбираясь, просто ее убить.

Троица явилась в наш полуподвал с пустыми руками, если не считать единственного достояния Амелис – этой странной шкатулки, из которой звучала музыка. Девушка не могла без нее жить, и было ясно, что Амелис использовала carillon à musique в качестве щита, чтобы уберечься от жизненных невзгод. Она спустилась по ступенькам нашего убогого жилища, прижимая свое сокровище к груди, – ни дать ни взять Богородица с младенцем Иисусом.

Поначалу наша жизнь не клеилась. Нам с Перетом было тесно в его полуподвале, а теперь вдруг пришлось разместить там еще троих. Мы с Амелис занимали единственную спальню, а Перет и наша знаменитая парочка спали на матрасах в помещении, которое служило нам кухней и столовой. Старик не выносил Нана и Анфана и днем и ночью пилил и укорял меня, жалуясь на их поведение.

Карлик, например, имел весьма своеобразное понятие о семейной жизни. Стоило кому-нибудь из нас не уступить его требованиям, как он начинал визжать, точно раненный копьем вепрь, и его безумные, пронзительные крики могли побеспокоить даже глухого. Если воплями ему не удавалось добиться своего, он пускал в ход голову и бился ею о стены и двери дома, кружась, как волчок.

Если манеры карлика казались мне довольно дикими, то поведение Анфана вообще выходило за любые рамки. Сказать, что он был просто «вором», – значило не сказать ничего. То был маньяк, одержимый желанием совершить кражу. Днем и ночью, в любую минуту, ты чувствовал его пальчики в своем кармане. Благодаря урокам в Сферическом зале я заранее замечал его намерения и отмахивался от воришки, точно от назойливой мухи, но несчастного Перета он грабил по пять раз на дню. Как-то на рассвете бедняга проснулся в чем мать родила и со свечкой на носу. Еще до завтрака Нан и Анфан продали его шмотки на улице.

Я постарался втолковать мальчишке, как надо себя вести.

– Ты что, не понимаешь, что, пока ты живешь здесь с нами, все, что нам принадлежит, принадлежит и тебе тоже?

– Нет.

По крайней мере, он не врал.

Совершенно естественно, Перету часто хотелось забить их до смерти, но Амелис всегда с криками бросалась на их защиту и прятала бесстыдников за своими юбками. Мнение Перета на сей счет было яснее ясного:

– Раз ты с этой женщиной спишь, то имеешь право обращаться с ней как со своей женой. Лупи ее время от времени, чтобы знала свое место!

Жаркие споры в нашем полуподвале не прекращались, но, с другой стороны, я совсем не спешил расстаться с Амелис. Она быстро оправилась от побоев и была сейчас гораздо красивее, чем в тот день, когда я в затерянном в горах городке впервые увидел ее в конюшне. Чтобы не вдаваться в подробности, скажем, что в постели она была на высоте. Мы спали вместе, и это постепенно стало чем-то обыденным и необходимым для меня. Плотское наслаждение сменилось каким-то удивительным и постоянным ощущением счастья. Любовь? Не знаю. Никто не спрашивает себя, любит ли он воздух, которым дышит, но в то же время не может без него жить. Со мной происходило нечто подобное, а что тогда думала об этом она, для меня осталось тайной. Принимала ли она охотно свое новое положение или шла у меня на поводу, чтобы дать кров над головой этой парочке, к которой относилась скорее как старшая сестра, чем как мать? Могу только сказать, что однажды ночью, перед тем как заняться любовью, Амелис не стала поднимать крышку carillon à musique и после этого больше никогда ее не трогала, пока мы жили вместе.

Как бы то ни было, с воровскими наклонностями Анфана надо было покончить. Одно из двух: или этот мальчишка изменит свои привычки, или мы все сойдем с ума. Лупить его за провинности мне даже не приходило в голову, потому что этот метод казался мне абсолютно неэффективным. Насколько я был осведомлен о его жизни, тумаков и затрещин он уже получил сполна, а результат мы наблюдали каждый день.

Все серьезные изменения начинаются с чисто внешних элементов. Вобан фанатично любил чистоту и потому мылся раз в неделю. Я не сторонник подобных излишеств, но дело обстояло так, что Нан и Анфан всю свою жизнь провели так же далеко от воды, как два камня в пустыне.

Вы не представляете себе, что началось, когда мы захотели подстричь лохмы одному и снять воронку с головы другого. Ни под каким предлогом! При виде ножниц и щипцов (а как еще снять проклятую воронку?) парочка пустилась наутек и вернулась домой только через два дня.

Наконец нам удалось уговорить Анфана. Мы ничего не имели против косичек, но втолковали ему, что свисавшие с его головы грязные сосульки образовались только из-за грязи. Если мальчишка соглашался вымыть голову, Амелис обещала ему заплести его белокурые волосы в настоящие косички, целые дюжины косичек. Мы пообещали, что новая прическа будет выглядеть гораздо красивее. Отмытый и прилично одетый – белая рубашка и штаны без дыр, – с блестящими золотистыми косичками вместо жирных лохм, он и впрямь стал похож на мальчика, а не на юнгу с пиратского корабля.

От карлика мы добились только обещания снимать с головы воронку раз в месяц и сожгли его балаганный костюм. Нам пришлось поклясться, что мы разрешим ему держать в руках воронку, пока мы будем мыть ему голову. Я предпочитаю не рассказывать о том, каких насекомых мы там обнаружили и сколько прыщей и язв оказалось под металлическим конусом, когда мы приподняли его в первый раз. Фу!

Амелис, Нан и Анфан представляли собой единую команду, которую невозможно было разлучить, и мне не удавалось понять, кто здесь кого усыновил. Сколько бы я ни спрашивал Анфана о его прошлом, он ничего мне не рассказал, словно предыдущие годы стерлись из его памяти. Когда родители бросили его, а может быть, когда их убили, он, наверное, был так мал, что совсем их не помнил. Впрочем, наверное, это и к лучшему. Мальчишка не знал другого существования, кроме этой жизни разбитой шлюпки, несомой волнами набегов, которым то и дело подвергалась полоска земли на берегу Средиземного моря под названием Каталония. Само имя мальчугана, его казарменные шутки, смесь французского, испанского и каталанского, на которой он объяснялся, говорили о его прошлом.

Ребенок всегда остается ребенком, даже если это такой чертенок, как Анфан. Поскольку ему было отказано в родительской ласке, он старался восполнить этот недостаток, заботясь о карлике. По сути дела, Анфан дарил Нану то, что мечтал получить сам. Поняв это, я стал испытывать к мальчишке некую слабость.

Как мне удалось выяснить, спустя несколько дней после окончания осады Тортосы эта парочка встретилась с Амелис (дороги, ведущие из Бесейте и Тортосы в Барселону, сливались в одну). Любой кров мы называем «домом», когда это наше последнее укрытие. Под этим кровом для нас есть общий очаг, и, даже если огонь в нем потух, нам остаются простые и извечные объятия. Их домом были они сами, и доказательством этого служило то, что Нан и Анфан так никогда и не научились спать вдали от Амелис. Ночью они в любой час ускользали со своего тюфяка и появлялись в нашей спальне. И если я в этот момент еще занимался своим делом, это их ничуть не волновало. Они сворачивались клубочками на нашей постели и спали, точно два котенка. В первое время я пытался протестовать:

– Неужели они не могут подождать в другой комнате, пока мы не кончим?

Ответ Амелис был очень прост:

– А какая тебе разница?