Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

10

Единственное воспоминание, которое сохранилось в моей памяти о путешествии из Франции в испанскую глубинку, – это мои собственные башмаки, потому что на всем протяжении этого пути я ни разу не поднял головы. Ничто меня больше не занимало. Тело мое уподобилось кожаному бурдюку, и ему не страшна была даже тряска походной повозки. Mystère меня покинул. Накануне смерти Вобана я чувствовал в себе его силу, но день спустя она испарилась. Сколько бы страниц я сейчас ни продиктовал, мне никогда не удастся описать весь тот ужас и одновременно бессилие, которые овладели мной от ощущения этой пустоты.

Я прекрасно понимаю, что давно превратился в пустыню: ее дюны сложены из тысяч песчинок, каждая из которых – день моей жизни. Все это было так давно, так давно, что этот паренек, по имени Марти Сувирия, видится мне посторонним человеком. И уверяю вас – я не собираюсь прощать ему допущенные ошибки, однако могу отчасти испытывать к нему сочувствие. Его будущее, его любовь, его надежды, учителя, направлявшие его путь… Все это исчезло в один миг. Кто мог бы перенести такое, не дрогнув? И всему виной какое-то слово, одно Слово.

Сейчас мне девяносто восемь лет, значит в 1707-м мне было… помоги-ка мне, моя милая свинка… вот именно, шестнадцать. Полк Бардоненша пересек границу Наварры – длинная колонна пеших солдат двигалась медленно, – и, оказавшись в Испании, мы продолжали день за днем неустанно шагать на юг. Мне разрешили устроиться в одной из повозок, которые замыкали шествие, и избавили меня от необходимости идти пешком, разделяя участь простых солдат. После воссоединения нашего полка с основными силами мне предстояло занять свое место в подразделении инженеров.

Если бы вам пришлось участвовать в одном из таких утомительных переходов, вы бы поняли, какая мне выпала удача. Солдаты шагали в колоннах по двое от зари до зари, а сзади ехали повозки. Ритм продвижения французских войск был одним из самых быстрых в Европе: шаг в секунду – раз-два, раз-два, раз-два, раз-два… En route, mauvaise troupe![42]42
  Шире шаг, горе-солдаты! (фр.)


[Закрыть]Через неделю после пересечения границы солдаты начали падать в придорожную пыль от изнеможения. Их подбирали повозки, замыкавшие шествие, но беднягам потом приходилось расплачиваться за свою слабость: на них возлагались все обязанности по организации лагеря. Эти работы были не менее тяжелыми и к тому же унизительными, а потому только совсем обессилевшие солдаты позволяли себе упасть.

Бардоненш гарцевал верхом на превосходном жеребце взад и вперед вдоль колонны пехотинцев. Как вы помните, он был добрым малым, а потому то и дело появлялся около моей повозки, где я обычно сидел рядом с кучером, и пытался подбодрить меня шутками. В землях Наварры влаги было достаточно, и даже на севере Кастилии преобладали зеленые тона, но по мере того, как мы продвигались на юг, нам все чаще встречались высохшие пустоши и удушающая жара, несмотря на то что лето еще не началось.

Я еще не все вам рассказал о шевалье Бардоненше. Это был самый изумительный фехтовальщик своей эпохи, и, если говорить откровенно, ничего, кроме безумной страсти, которую он питал к клинкам, в его голове вам бы найти не удалось, сколько бы вы ни старались. Вся теория владения шпагой сводилась для него к одному-единственному правилу:

– На черта вам сдались эти рассуждения? Делайте выпад раньше противника, и дело с концом.

Он глубоко презирал любое оружие, которое использовало силу пороха, искр и кремней.

– Пуля летит, куда ей вздумается, а конец моего клинка нацелен в одну-единственную точку – в сердце врага.

Когда я читал труды по военным наукам в Базоше, у меня создалось впечатление, что между инженерным делом и фехтованием существует определенное сходство. Некоторые из маганонов мечтали о создании безупречной крепости. Я спросил Бардоненша, не задумывался ли он о возможности существования безупречной шпаги, безупречного удара или безупречного фехтовальщика. Рубака посмотрел на меня, точно попугай, которому задали вопрос о таинстве Святой Троицы.

– Я всегда безупречно сражаюсь, – в его голосе прозвучало возмущение, – и доказательством может служить то, что я могу похвастаться своим участием в девятнадцати дуэлях, тогда как ни один из моих противников сделать этого не может.

Вот и весь ответ; мне оставалось лишь утешать себя мыслью о том, что мы сражались на одной стороне, а потому его яростный клинок мне не угрожал.

Мы поняли, что испано-французское войско недалеко, по грудам всякого мусора на обочинах дороги. В походе армия оставляет за собой невероятное количество всяких отходов: разбитые горшки, доски, сломанные оси от повозок, дырявые котомки, дохлые мулы, рваная одежда, перетертые веревки, старые подковы… Чего там только не увидишь.

Мы пересекли Ла-Манчу, двигаясь к востоку, задержались на пару дней в Альбасете, уродливом городе, где нас встретил собачий холод, и отправились дальше. Однажды мы остановились на ночлег в каком-то богом забытом селении, где на каждого жителя приходилось не менее ста тысяч блох. Я напился допьяна вином столь отвратительным, что от его паров умирали даже мухи, осмелившиеся приблизиться к горлышку бутылки. Я выпил все до дна, покрытого их трупами, закусил ими и отправился спать в свою повозку. На следующее утро меня разбудил Бардоненш.

Ему понадобились услуги переводчика, чтобы расспросить одного из местных жителей, прежде чем снова отправиться в путь. Где точно располагалось в это время испано-французское войско Двух Корон? Протирая глаза, я задал местному этот вопрос, который для меня в тот момент не представлял ни малейшего интереса.

– Они вот-вот готовы отколошматить друг друга, – сказал селянин. – Маршал Бервик гоняется за союзниками, а может быть, союзники за Бервиком.

Он указал куда-то на восток. Там вдали виднелся холм, увенчанный старинным замком, а у подножия холма располагался городок.

– И как же называется это место? – спросил я, продирая заспанные глаза.

– Альманса.

* * *

Вот так и случилось, что pocapena[43]43
  Бедокур (кат.).


[Закрыть] Марти Сувирия оказался втянут в самую страшную заваруху нашего века, которая называется Войной за испанское наследство. Таких войн мир раньше не знал. В этой кампании участвовали десятки наций, которые на протяжении четверти века сражались на разных континентах. Я не историк, а потому не имею права рассуждать о ее причинах, но, поскольку это значительное событие решительно повлияло на всю мою жизнь, мне ничего другого не остается, как описать главные события в самых общих чертах. Не переживайте, я буду краток.

В 1700 году император Карл Второй Испанский был при смерти. Если бы этот выродок, слюнявый тюфяк не был королем, он бы коротал свои дни в каком-нибудь монастыре. Его подданные в Кастилии называли его Зачарованным. Я бы не был столь милосердным, поэтому давайте остановимся на Придурке. Он не оставил наследников. Да и как ему было их зачать? Крыша у него совсем поехала – он и не догадывался, наверное, что колбаска, висящая между ногами, служит не только для того, чтобы писать.

Все короли по определению придурки: они таковыми либо рождаются, либо становятся. Остается только решить, какой король лучше для подданных – круглый дурак или же мерзавец. В молодости я был сторонником идиотов: они, по крайней мере, кушают себе фазанов и не мешают людям жить. Например, Придурка, которого нередко осуждали в Кастилии, очень любили в Каталонии. Почему? Да потому, что он решительно ничего не делал. Его тупые мозги как нельзя лучше отражали состояние Кастилии и всей закисшей империи. А каталонцам это было на руку. Чем меньше правит король и чем он дальше, тем лучше.

Задолго до его смерти было ясно, что этот урод откинет копыта, не оставив наследника. И, как и следовало ожидать, все стервятники Европы были начеку. Много лет спустя мне довелось познакомиться с одним французским аристократом, который на рубеже веков служил в посольстве в Мадриде. Они буквально заполонили двор шпионами… и даже заполучили подштанники короля! Их досконально исследовали, и результат не оставлял никаких сомнений: Карл не эякулировал. А согласно законам природы, коли нет семени, нет и наследников.

Для французов это была великолепная возможность. Если после смерти Придурка им бы удалось усадить на испанский трон своего претендента, они одним махом решили бы две исторические задачи. С одной стороны, превратили бы в союзника своего извечного врага с южного склона Пиренейских гор, а с другой – получили бы суперприз: смогли бы объединить под своей властью всю гнилую Испанскую империю, разбросанную по Италии, обеим Америкам и тысячам других уголков мира. Людовик Четырнадцатый, Монстр Европы, заранее потирал руки.

Но, как говорит пословица, свято место пусто не бывает. Придурок принадлежал к Австрийскому королевскому дому, а потому австрийцы тоже слетелись к постели умирающего с теми же самыми намерениями, что и французские стервятники.

Когда Придурок Карл протянул ноги, издав последний грустный хрип, тут же началась заваруха. Монстр выдвинул в качестве претендента на престол своего внука Филиппа Анжуйского, а австрийский император Леопольд – своего сына, эрцгерцога Карла, в качестве будущего короля Испании Карла Третьего.

Англичанам и голландцам герцог Анжуйский был совсем, ну совсем не по нутру. Если бы Испания и Франция объединились (а никаких сомнений в том, что внучок Монстра станет его послушной марионеткой, ни у кого не возникало), равновесие, существовавшее между державами, нарушилось бы. Испанская империя напоминала изъязвленного старика в минуты последней агонии, а Франция – первого драчуна и забияку на деревне. Людовик превратил Францию в вооруженную до зубов страну абсолютистской тирании, каких до этого на свете не бывало, и даже не заботился о том, чтобы скрыть свои претензии на мировое господство. А потому Англия, Голландия и, естественно, германские земли объявили Франции войну. Присоединение к этому союзу Португалии и Савойи – наглядное доказательство того страха, который внушал Монстр, и если китайские полки не включились в эту кампанию, то лишь потому, что были слишком далеко, а нанимать корабли им было не по карману.

Вот об этом я и говорю: самая главная заваруха нашего времени началась из-за незамаранных подштанников. И как это никому не пришло в голову отправить в спальню королевы какого-нибудь парня со здоровой елдой, чтобы он ее как следует трахнул, а потом заявить, что ребенок от Придурка? Мы бы избежали стольких бед, черт возьми!

Ну хорошо, как я уже сказал, все армии Европы начали потасовку. На немецких, французских и голландских границах не прекращались разборки. А что же происходило в Испании, из-за которой и заварилась вся эта каша?

Прежде чем продолжить свой рассказ, я должен пояснить одно обстоятельство, чтобы мои читатели могли разобраться в испанской головоломке; его обычно трудно понять иностранцам, как, например, тебе, моя любимая и ужасная Вальтрауд. И состоит оно в том, что Испании как таковой просто не существует.

Если Цезарь говорил, что Галлия разделена на три части[44]44
  Этим фактом открываются «Записки о Галльской войне» Гая Юлия Цезаря: «Галлия по всей своей совокупности разделяется на три части. В одной из них живут бельги, в другой – аквитаны, в третьей – те племена, которые на их собственном языке называются кельтами, а на нашем – галлами. Все они отличаются друг от друга особым языком, учреждениями и законами». Перев. М. Покровского.


[Закрыть], то об Испании после падения Римской империи он бы мог сказать, что она разделилась на три вертикальные полосы, идущие с севера на юг.

Одна из этих полос – Португалия. Если вы посмотрите на карту, то увидите, что она занимает треть полуострова на атлантическом побережье. Самая широкая полоса посередине – это Кастилия. А восточнее простиралась третья полоса, которую теперь не увидишь на картах; она находится на средиземноморском побережье. Это и есть, более или менее, владения каталонской короны (вернее, они были таковыми, ибо сейчас нас больше нет).

Хотя все три королевства разделяли христианскую веру, там правили разные династии, люди говорили на разных языках, у них были разные культуры и у каждого – своя история. Друг другу они никогда не доверяли, а потому потасовки между ними возникали нередко. И причину понять нетрудно. У Каталонии и Кастилии сформировались диаметрально противоположные мировосприятия, и, кроме святцев, ничего общего у них не было. Кастилия – страна богарного земледелия, а Каталония – средиземноморский край; Кастилия – земля сельской аристократии, а Каталония живет ремеслами и морскими промыслами. Кастильские пейзажи смогли породить лишь властителей-тиранов. Одна средневековая легенда, которую я помню только в общих чертах и за достоверность которой не могу поручиться, очень хорошо объясняет эту разницу.

Какая-то кастильская принцесса выходит замуж за каталонского принца и приезжает жить в Барселону. На следующий день после свадьбы слуга не хочет ей подчиниться. Уж не помню, что там попросила эта девчонка – то ли стакан воды, то ли ночной горшок, но только лакей ей отвечает, что она и сама не безрукая. Как того и следовало ожидать, кастильская принцесса идет к мужу жаловаться и просит, чтобы наглеца высекли. Однако принц только пожимает плечами и говорит: «Мне очень жаль, госпожа моя, но я не могу удовлетворить вашу просьбу». Она – на грани истерики – требует объяснений. «Причина в том, что мы не в Кастилии и здесь живут свободные люди», – отвечает ей расстроенный муж.

Где-то около 1450 года два королевства объединились в результате династического брака. Любому было ясно, что эта история кончится плохо, и даже очень плохо. Можно сравнить союз двух корон с супружеской парой, которая живет недружно, потому что очень скоро между ними возникли расхождения, как это случается между супругами, которые женятся, преследуя различные цели. Каталонцы считали, что заключили союз равных, но Кастилия через некоторое время забыла об этом основополагающем принципе.

На протяжении двух первых веков все шло гладко, потому что оба королевства продолжали жить, как и раньше, – не обращая на соседа никакого внимания и занимаясь своими делами. В Каталонии всем распоряжалось местное правительство – Женералитат, – которое выплачивало в общую королевскую казну скорее символические суммы. Прошло время, и испанская монархия, которая в Средние века не имела постоянной столицы, обустроилась в Мадриде, и, таким образом, центр власти сместился в Кастилию.

Согласно нашей старинной Конституции, каталонцы были обязаны сражаться за короля только в том случае, «если речь шла о нападении на Каталонию и для ее защиты». Иными словами, Мадрид не имел право набирать рекрутов, чтобы превращать их в пушечное мясо в своих войнах во Фландрии, на равнинах патагонцев или в какой-нибудь вонючей дыре во Флориде. Что же касается взносов в казну, то сумму, выплачиваемую каталонцами, должны были определять ее собственные Кортесы. Короли в Мадриде, привыкшие деспотически распоряжаться в Кастилии всем по своему усмотрению, не могли переносить подобную гнусность: самая богатая часть полуострова не раскрывала мошну, когда они вели войны по всему миру.

Глупые претензии! В XV веке объединились две династии, а не два королевства: на всех – один король, но у каждого – свое правительство. Таков был уговор, который не предусматривал ига Кастилии. Но там эта независимость всегда рассматривалась как помеха, а позднее – как чистой воды предательство. (Помните, как я сравнивал эту историю с супружеской парой, которая только и делает, что ссорится?) Одна сторона забыла свои обязательства, а другая с каждым днем чувствовала себя все более закабаленной.

В 1640 году каталонцам все это надоело, и вся страна восстала. Толпы разъяренных крестьян вошли в Барселону. Наместника испанского короля схватили, когда он пытался бежать из города, и, по правде говоря, обошлись с ним не слишком ласково. Беднягу просто разорвали на такие мелкие кусочки, что самый крупный из них поместился бы в небольшой вазочке.

Вслед за восстанием 1640 года началась война Кастилии с Каталонией, в которую ввязалась Франция. Она была долгой и жестокой, не давала никому передышки и завершилась весьма неопределенным договором, который оставил все более или менее без изменений: в Каталонии сохранилось правление в соответствии с ее Конституцией и Свободами, а Кастилия безудержно продолжала катиться в пропасть.

Период, наступивший после 1640 года, был скорее не миром, а лишь антрактом между двумя действиями. Отношения между Кастилией и Каталонией стали откровенно враждебными. Недоверие кастильцев переросло в открытую ненависть. Если вы мне не верите, прочитайте, что говорил о нас ни больше ни меньше чем сам Кеведо:

Каталонцы – это чудовищные выродки политики, оспины на теле королей, от которых страдают все. Сей народ готов на преступления, недостойные прощения.

В этих строчках он просто выражал мнение, которого мы, с его точки зрения, заслуживали. Но иногда он не так стеснялся в выражениях и пояснял, как следует бороться с этой нацией предателей:

Даже если в Каталонии останется лишь один-единственный каталонец и камни в полях, мы должны быть готовы к войне с врагом.

Очень мило! «Чудовищные выродки… оспины на теле». Лучше бы он спросил себя, почему они никому не по нраву.

Завоевание Америки стало звездным часом для Кастилии, но после этого страна замерла и впала в спячку, точно силы оставили ее. Ей это было на роду написано. Истинный кастилец – это идальго, средневековое существо, которое дожило до наших дней. Он горделив до безрассудства, честь для него превыше всего, а потому он готов биться насмерть, если кто-нибудь посмеет наступить ему на мозоль, но абсолютно не способен ни на что конструктивное. Его героические поступки в глазах каталонцев – лишь неспособность признать самую нелепую из ошибок. Кастилец не может ничего предвидеть, в своих устремлениях он подобен стрекозе, которая изо всех сил машет своими блестящими крылышками, но лишь порхает то туда, то сюда, не умея направить свой полет ввысь. Его руки способны лишь сжимать оружие – о том, чтобы запачкать их работой, и речи быть не может. Он не понимает и тем паче не принимает других способов человеческого существования: созидательный труд ему противен. Если уроженец Кастилии желает преуспеть, то, как это ни парадоксально, именно гипертрофированное представление о чести толкает его грабить беззащитные континенты или же пресмыкаться при королевском дворе. Испанские идальго… испанское благородство… Насрать я бы хотел на их благородство! Что у нас могло быть общего с этой братией? Для настоящего кастильца труд – это бесчестие, тогда как для каталонца бесчестие в праздности. У меня в ушах до сих пор звучат слова моего отца, который приговаривал, показывая мне свои ручищи с растопыренными пальцами: «Не доверяй людям, на чьих руках нет мозолей». (Не будем сейчас говорить о том, что сам я всегда старался от работы отлынить, не о том речь.)

Их мерзкая империя катилась под откос истории, в яму низости и грязи. Миллионы рабов гнули спины в шахтах Америки, подгоняемые ударами кнутов, но Кастилия не сумела создать собственное независимое хозяйство или хотя бы не залезть в долги. Любое начинание, зарожденное в ее чреве, оказывалось загублено монархией, подобной восточным тираниям, беспомощной и инертной.

И вот в 1700 году, после смерти Придурка, наконец стало совершенно очевидным огромное расхождение во взглядах между Каталонией и Кастилией. Политика французского короля казалась каталонцам извращением, они видели в ней потерю всех прав и даже самого своего существования в качестве нации. Его автократический режим, который рано или поздно он перенес бы и в Испанию, свел бы на нет любые формы местной власти. Когда Кастилия приняла сторону Бурбончика, конфликт стал неизбежен. Каталония, естественно, встала на сторону Австрияка, другого претендента на испанский трон. (И если бы какой-нибудь магараджа из Кашмира предъявил свои претензии на корону Испании, они бы поддержали и его – пусть будет кто угодно, только бы не французские Бурбоны.)

Ну и хватит, пожалуй. Но сейчас, надеюсь, будет проще понять картину, сложившуюся на полуострове к 1700 году. Для каталонцев слово «Испания» означало лишь свободную конфедерацию наций; кастильцы же видели в нем продолжение имперских претензий Кастилии. Поясним это другим примером: для кастильцев Испания была курятником, а Кастилия – его петухом; каталонцы считали Испанию лишь общим насестом. В этом корень всех бед. Таким образом, когда каталонец и кастилец употребляли слово «Испания», они имели в виду прямо противоположные понятия, поэтому-то иностранцы никак не могли разобраться, что к чему. Поняли теперь, о чем я говорю? На самом деле Испании как таковой просто не существует, это не страна, а чистое недоразумение.

Но прежде чем завершить мой рассказ, разрешите мне добавить несколько слов о моей родине, о Каталонии. Иначе из моих слов может показаться, что я, подобно Вобану, питаю страсть к одному уголку земли, только не к северу от Пиренейских гор, а к югу, но это не так.

Даже в детстве я понимал, что Каталония подобна кораблю, который без руля и без ветрил качается на волнах истории, хотя уже несколько веков назад должен был затонуть. Загвоздка была в том, что никто не желал признать присущей стране слабости и еще менее того – постараться исправить положение. Появление на публике наших советников, министров каталонского правительства, Женералитата, было жалким зрелищем. Они казались марионетками в каракуле, которые возомнили о себе неизвестно что, потому что имели право не снимать шляпу перед королем и носили головные уборы и одежды из алого бархата. В народе их называли «красными подстилками». Уж очень нам нравятся театральные представления.

В этом-то и заключался самый главный наш порок. Мы сами не знали, чего хотим, и развлекались тем, что обсуждали разные мелочи. То одно нам было не по нраву, то другое. Франция нас не устраивала, Испания – тоже, но сами мы были не способны выстроить собственную политическую систему. Мы не склоняли голову под ударами судьбы, однако не отваживались ее изменить. Зажатые между медленно вращающимися жерновами Франции и Испании, мы довольствовались своим выживанием. А потому держались на плаву, точно обломок мачты, но отдавались на волю волн. Особыми любителями этой тактики были наши правители; неспособность принимать решения стала их хронической болезнью, они всегда занимали некую среднюю позицию на полпути между лакейством и сопротивлением. Еще Сенека говорил: «Кто не знает, в какую гавань плыть, для того нет попутного ветра»[45]45
  Цитата из «Нравственных писем к Луцилию» Луция Аннея Сенеки, здесь и далее перев. С. Ошерова.


[Закрыть]. И когда я размышляю о нашей истории, меня всегда терзает самое тревожное из сомнений: что безысходнее – «мы могли бы этого достичь» или «лучше бы нам и не пытаться»? Мы вынуждены были пить из обеих этих чаш горечи. Проблема каталонцев в том, что они никогда не понимали, чего хотят, но при этом горели желанием достичь цели.

В 1705 году кучка знатных каталонцев вошли в сговор и решили добиться помощи от Альянса[46]46
  Имеется в виду Великий альянс – коалиция во главе с Австрией, Англией и Голландией, в которую входили также Дания, Португалия, Пруссия и другие государства Священной Римской империи.


[Закрыть], предвидя восстание против Бурбонов. Был заключен так называемый Генуэзский пакт между Каталонией и Англией. Цель его состояла в том, чтобы союзные войска высадились в Барселоне. Англия брала на себя обязательства по оплате всей операции. Со своей стороны, каталонцы должны были создать войско из добровольцев для поддержки регулярной армии. Таким образом, для военных сил Альянса открывался путь на Мадрид, где они могли посадить на трон эту габсбургскую обезьяну под именем Карла Третьего, короля Испании.

В вопросах права они разбирались, а потому потребовали всяческих гарантий. В контракт записали даже фураж для вьючных животных, который должен был обеспечивать Альянс. Все очень по-каталонски. А к тому же в тексте документа буквально указывалось, что, если по прихоти судьбы «в ратных делах произошли бы события неблагоприятные и непредвиденные (да не допустит того Бог)», английская монархия гарантирует Каталонскому княжеству «защиту и поддержку английской короны, с тем чтобы оно не потерпело никаких потерь, а его Жителям, Имуществу, Законам и Привилегиям не было бы нанесено никакого ущерба».

А теперь я дам волю своему негодованию.

Позвольте спросить: кто были эти господа, которые решили говорить от имени целой страны, не спросив на то разрешения хотя бы у Женералитата? Согласен, в то время Барселону захватили войска Бурбонов. Но даже если и так, какое право имели они втягивать нас в мировую войну, словно речь шла о предложении прогуляться по зеленому лужку? Никому не пришло в голову, что мы продавали не мешок бобов или килограмм соли, а кровь и будущее целой страны за жалкий клочок бумаги? И случилось так, что дела пошли не просто плохо, а самым для нас наихудшим образом, какой только можно себе представить. Мы проиграли войну. В 1713 году последние остатки наших войск собрались за стенами Барселоны. Все иностранные армии к тому времени уже благополучно поднялись на борт своих кораблей и отбыли, оставив нас на милость судьбы. Догадайтесь, как поступили англичане. Они даже не удосужились солгать во спасение, придумать какой-нибудь благовидный предлог. Когда кто-то попытался предъявить им знаменитый клочок бумаги, лорды провозгласили во всеуслышание: «It is not for the interest of England to preserve the Catalan Liberties»[47]47
  «Защищать свободы Каталонии не в интересах Англии» (англ.).


[Закрыть].

Превосходно! И как бы невероятно это ни было, но, когда каталонский посол простерся у ног ее королевского величества, моля помочь Барселоне, которая уже превратилась в тому времени в груду развалин, но по-прежнему противостояла Бурбонам, – знаете, что она ответила? Что мы должны быть благодарны Великобритании за ее постоянную о нас заботу – ни больше ни меньше!

В 1713 году в Утрехте, как раз в те дни, когда начиналась осада Барселоны, все державы, участвовавшие в конфликте, заключили мирный договор. Английские дипломаты не стали настаивать на каталонской теме, и за это испанцы и французы подарили им Ньюфаундленд. Такова, по мнению Англии, была цена свободы, которую наш народ умудрялся сохранять целое тысячелетие, именно столько стоил дрянной клочок бумаги – двадцать тонн трески в год.

На протяжении последнего года войны, треклятого 1714 года, защитники Барселоны сражались только за свои жизни, за свои дома, за свой город. Они отстаивали каталонские свободы, которые не были для них пустым звуком – это был порядок, прямо противоположный тому ужасу, который им тогда угрожал. Жители города боролись под началом Вильяроэля, дона Антонио Вильяроэля. Потерпите еще парочку глав, и вы узнаете, как этот человек появился в моей жизни и каким образом он вытащил меня из той ямы, в которую я скатился, подобно тому как вытаскивают из дорожной грязи завязший в ней сапог. И если мне зададут самый жестокий из вопросов: какому из учителей я более обязан, Вобану или Вильяроэлю, я скажу, что скорее умру, чем отвечу.

Из пятисот с лишним человек, которые вместе со мной пошли в последнюю атаку 11 сентября 1714 года, нас выжило не более двадцати или тридцати. Лошадь под Вильяроэлем была ранена и упала, брыкаясь от боли. Животное всей своей тяжестью навалилось на генерала, и под градом картечи освободить его от этого груза нам долго не удавалось. Нога его была раздавлена, и из штанины на уровне колена виднелась кость. Но, несмотря на раны, он оттолкнул всех, кто пытался ему помочь, и закричал как безумный: «Вперед! На врага! Я не желаю видеть отступления!»

Мы двинулись вперед, и тут снаряд, наполненный картечью, снес мне часть лица. Я упал на мостовую среди груд убитых и раненых и дрожащими пальцами попытался дотронуться до своей левой щеки. Но это мне не удалось: на ее месте зияла дыра, доходившая до правого угла рта, а в ней – кровавое месиво с осколками раздробленных костей. Левая челюсть была сломана, половины лица как не бывало. Моя собственная кровь застилала мне глаза, а потому меня нельзя считать лучшим свидетелем последних часов свободы Каталонии.

За последующие семьдесят лет я сменил около двадцати масок. Первая, сделанная на скорую руку, была похожа на шлем телесного цвета с узкими прорезями для глаз. Она закрывала мне все лицо. В Америке один ремесленник сделал мне другую, гораздо лучше первой. Я заплатил за нее кучу денег, но ничуть об этой трате не жалею. Маска прятала от взглядов только левую щеку, глаз и половину рта. Правая сторона лица была открыта солнцу и посторонним взглядам: зачем скрывать то, что сохранилось нетронутым. Держалось это хитроумное сооружение при помощи незаметных глазу резинок и креплений. Мой тонкий нос мог свободно выставляться напоказ – мне повезло, что снаряд его пощадил. Женщины снова начали поглядывать на меня с интересом, и я почти почувствовал себя человеком.

Эту маску сменили другие, много разных масок, порой настоящие произведения искусства. Я их продавал, терял в тропических джунглях, проигрывал в карты. Иногда личины у меня конфисковывали, а иногда крали. Некоторые разбились от удара дубины или приклада, сломались при падении с лошади. Шестая маска разлетелась вдребезги, приняв на себя удар случайной пули на излете, и ее крепкому фарфору я обязан жизнью.

И с какой стати я завел разговор о моих масках? Какое это имеет значение? Ты меня останавливаешь, только когда тебе заблагорассудится, а не когда этого требует мое повествование.