Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

12

Войсками, которым предстояло атаковать Тортосу, командовал герцог Орлеанский, племянник самого Монстра. В его распоряжении было двадцать пять тысяч солдат и мощная артиллерия.

И вот теперь, после долгих странствий, мне наконец предстояло участвовать в настоящей осаде, проводимой по всем правилам. Не буду скрывать – я воспрял духом. Может быть, теперь мне удастся исправить ошибки Базоша, сдать экзамен и превратиться в настоящего инженера. Я провел целых два года, самых ярких в моей короткой жизни, готовясь стать маганоном, пытаясь обрести необходимые для этого знания и моральные качества. Имейте в виду, что для шестнадцатилетнего парня двадцать четыре месяца составляют весьма важный отрезок его жизни. Поэтому, когда меня одолевали сомнения, я закатывал правый рукав и рассматривал свои пять Знаков. Я смотрел на них под лучами восходящего солнца и под бледным светом луны, под палящим полуденным зноем и в прохладе сиреневых сумерек. И боже мой, какими прекрасными были эти татуировки, эти святые пять Знаков! Я не мог отступить. Тортоса означала для меня возможность разведать Слово, которому предстояло озарить мой путь.

Бурбонская армия встала лагерем около Тортосы 12 июня, а я приехал днем позже и подключился к работе бригады инженеров. Кроме того, меня предполагали использовать в качестве связного между французскими и испанскими войсками, поскольку я владел обоими языками.

Во французской армии родственные связи играли даже более важную роль, чем в армиях остальных стран Европы, и бригадой инженеров командовал двоюродный брат герцога Орлеанского. Этот человек был скорее томным, чем грустным, никому не чинил препятствий и пребывал в счастливом неведении относительно всего происходящего. По его вкусам, манере держаться и утонченной внешности можно было подумать, что он отдавал предпочтение мужскому полу, что не соответствовало действительности. Его палатка казалась воспроизведением шатра Дария Великого[55]55
  Дарий Первый Великий – персидский царь, правивший в 522–486 годах до н. э.


[Закрыть], и ему нравилось проводить там время с утра и до вечера. Ткань была расшита цветами и фруктами на манер кашмирской шали, а вершина шатра напоминала гигантскую луковицу, похожую на купола православных церквей. Палатка была столь же огромна, сколь роскошна: в ней мог разместиться целый оркестр. Там устраивались бесконечные ночные гулянки для многочисленных гостей, и герцогу Орлеанскому приходилось время от времени призывать кузена к порядку. Несмотря на все предупреждения, командир нашей бригады не умел отказывать себе в удовольствиях самого разного рода, вплоть до вербовки проституток en masse[56]56
  Поголовно (фр.).


[Закрыть] во всех городках и поселках, куда заходили его войска, и не гнушался даже бывшими монашками. Испанские священники жаловались герцогу Орлеанскому и тот, дабы избежать крупного скандала, в очередной раз отчитывал своего родственника. У этого человека были две слабости: духи` и парики. Ему безумно нравилось часами примерять перед зеркалом десятки париков, а духи ему доставляли специальные гонцы. Запахи он любил очень сильные, а потому восточные ароматы всегда заблаговременно предупреждали о его появлении.

Все его мысли были в Версале, и он терпел эту прогулку по южным краям с ироничной покорностью. Ему хотелось как можно скорее отбыть положенный ему срок и возвратиться в Париж человеком, честно отслужившим dans l’armée royale[57]57
  В королевской армии (фр.).


[Закрыть]. Что же касается его отношения к инженерному искусству, в этом смысле его можно было сравнить с золотой рыбкой, плавающей в фонтане парка: хотя это существо и обитает в пруду, оно не имеет ни малейшего понятия о свойствах воды. О значимости этого человека в истории лучше всего говорит тот факт, что я начисто забыл, как его звали. Назовем его Забытым.

Правда, мне хочется отметить одну положительную черту Забытого: он позволял подчиненным быть откровенными и высказывать свое мнение без обиняков, хотя такая терпимость обычно не является отличительной чертой французских аристократов. Однако подобная снисходительность была продиктована отнюдь не широтой взглядов. Почему этот человек выносил мою критику и позволял мне высказывать свои предложения и замечания? Да просто потому, что я ничего собой не представлял. Он видел во мне лишь назойливую муху, какие тем ужасным летом роились повсюду.

Хотите верьте, хотите нет, но с самого первого дня я понимал, что осаду города вели крайне неумело.

Я прекрасно осознаю, что на войне всегда не хватает самого необходимого и вечно все идет не так, как надо. И искусство командиров всегда заключается в том, чтобы эти трудности преодолевать, и так будет всегда. Никому из генералов еще не удавалось провести кампанию в идеальных условиях. Обычно все происходит как раз наоборот – вечно тебе чего-то недостает. Военные или инженеры во время осады должны уметь выходить из самых сложных положений, удовлетворяться тем, что имеется в их распоряжении, и использовать эти средства наилучшим образом (в надежде, что ситуация у противника не лучше или даже еще хуже, чем у них). Вобан об этом знал, и поэтому Дюкруа обучили меня всевозможным техникам, однако при этом постоянно настаивали на самом главном правиле: débrouillez-vous! Ворочайте мозгами!

Но даже если мы согласимся с тем, что на войне неизбежны случайности и лишения, следовало признать, что осада Тортосы велась по принципам, не имевшим ничего общего с теми уроками, которые я получил в Базоше. С точки зрения педагогики из этого опыта можно было извлечь определенную пользу: Тортоса показывала инженеру, чего не следует делать во время осады. Но во время войны за невежество расплачиваются кровью.

Приведем один пример. В первый же – в самый первый – день моих занятий полиоркетикой братья Дюкруа заставили меня вызубрить «Тридцать основных правил» Вобана, которым надо было следовать при осаде любой крепости. Хотите узнать, как звучало первое из них?

Être toujours bien informé de la force des garnisons avant que de déterminer les attaques – то есть: всегда до начала атаки следует получить исчерпывающие сведения о силах гарнизона.

Ну так вот – все расчеты относительно войск, защищавших Тортосу, оказались никуда не годными. Герцог Орлеанский знал, что стены города обороняли около четырех с половиной тысяч солдат, среди которых были англичане, голландцы и португальцы – жалкие остатки армии Альянса, пережившие Альмансу. Но когда начались бои, мы скоро поняли, что силы противника умножились: население города поддерживало их с энтузиазмом, которому могли позавидовать даже настоящие солдаты. Около полутора тысяч ополченцев города присоединились к регулярным войскам, а горожане помогали военным во всем. Женщины перевязывали раненых, а дети подносили на бастионы кувшины с водой. Я был удивлен больше всех. Почему эти люди не сидели по домам в ожидании конца сражения? Почему простые горожане, которым не было никакого дела до династических споров, рисковали своей жизнью на позициях и не боялись репрессий в случае поражения? Я оставался кротом и по-прежнему не хотел уяснить, что эта война означала конец света. По крайней мере, для каталонцев.

С точки зрения инженера Тортоса была местом очень интересным и своеобразным. Этот город всегда был стратегически важным пунктом и стоял в пограничной зоне, а потому в его очертаниях можно было различить наслоения различных стилей и эпох фортификационного искусства, от арабской стены и до бастионов, построенных по последнему слову техники. Город располагался на обоих берегах реки Эбро, недалеко от ее устья, поэтому стратегическое значение Тортосы долго объяснять не стоит. Если сказать точнее, сам город стоял на западном берегу, а на восточном бастион защищал подступы к городу, чертовски хорошо укрепленному. Самые замечательные инженеры австрийской армии поработали над его стенами, готовясь к осаде, которую считали – и совершенно справедливо – неизбежной после поражения при Альмансе. Они перестроили большую часть стен крепости, и угол их наклона был очень острым. В некоторых местах церкви оказались включены в состав укреплений, и инженеры ничуть не постеснялись превратить их в импровизированные бастионы.

Нечего было удивляться тому, что герцог Орлеанский встретил на своем пути столь тщательно подготовленную крепость. Завладев Тортосой, можно было контролировать самый важный водный путь в Каталонии и все дороги на юге страны.

Мы начали рыть траншеи 20 июня. Как я уже объяснял в первых главах, «открытие траншеи» – это ключевой момент в штурме крепости. От выбора участка наступления зависит успех осады: она неминуемо закончится либо поражением осажденных, либо бесчестием для военного деятеля, выбравшего неверное место для траншеи.

Я узнал о приказе накануне.

– А где геологическое исследование, monseigneur? – спросил я у Забытого.

– Исследование? О каком исследовании вы говорите, мой дорогой адъютант?

Войска уже расположились вокруг крепости, но ни один инженер не исследовал почву. На самом деле мои товарищи по инженерной бригаде были такими тупицами и неучами, что с трудом понимали, о чем я им говорил. Сначала я думал, что надо мной издеваются.

– Мы начнем земельные работы, не имея понятия о составе почвы на их периметре?

– Вы на удивление скрупулезны.

Мне сообщили, что торжественный момент назначили на следующий день на восемь часов вечера. Я схватился за голову и снова побежал к Забытому, умоляя его отложить начало работ.

– Monseigneur, мне сказали, что завтра мы начинаем рыть траншею в восемь часов вечера.

Мой начальник, как всегда, сидел в своей палатке перед зеркалом и примерял парик цвета золотистой соломы. Он ответил мне, не отрывая взгляда от своего отражения:

– Вы все правильно поняли, мой дорогой адъютант. Таким образом, у нас будет в запасе вся ночь, чтобы углубить окоп под покровом темноты.

– Но, monseigneur, это не самое лучшее решение.

– Что вы хотите этим сказать?

– Дело в том, что сейчас июнь: в восемь вечера еще совсем светло.

– Я вижу, что вы принадлежите к разряду пессимистов, чтобы не сказать – паникеров.

А сам Забытый принадлежал к разряду недоумков, чтобы не сказать – живодеров! Вы сами скоро поймете почему.

Подготовка к созданию траншеи всегда была операцией сложной и трудоемкой. На выбранный участок стягивались тысячи солдат, которым предстояло стать землекопами; они выстраивались в строгом порядке на заранее размеченных колышками и известью линиях. (Мне самому пришлось участвовать в разметке и вбивать колья, стоя на четвереньках. Я чуть не умер от страха.) Чем ближе к крепости начинали рыть траншею, тем быстрее заканчивались земляные работы. С другой стороны, чем меньше расстояние между стеной и окопами, тем легче осажденным обнаружить ведущиеся работы. Солдаты поначалу не имели возможности скрыться под землей по той простой причине, что не успевали окопаться, так что обычно траншеи проектировали на расстоянии, недостижимом для орудий на стенах.

Каждый солдат нес кирку или лопату, и к этому моменту уже были заготовлены тысячи огромных плетеных корзин, габионов. По сигналу вся эта длинная шеренга начинала копать землю, стараясь производить как можно меньше шума. Каждый солдат располагался за габионом, наполняя его землей из создаваемого окопа. Таким образом, через несколько минут в его распоряжении имелось первое укрытие, каким бы ненадежным оно ни было.

Однако только прекрасно вымуштрованные войска могли начать работы, не рискуя быть обнаруженными; в противном случае следовало проектировать траншею на безопасном расстоянии. Как и следовало ожидать, часовые противника нас увидели, услышали, и даже – осмелюсь предположить – унюхали из-за пристрастия Забытого к пачулям. И случилось то, что должно было случиться.

Закатный час в этих краях Каталонии отличается яркими и совершенно особыми красками: день умирает в небе взрывом синих океанских далей и красноватого янтаря. На горизонте еще догорала малиновая полоса, когда на нас начали падать первые снаряды.

Силы Альянса располагали в Тортосе полусотней орудий всех калибров, из которых нас немедленно принялись обстреливать. От двух тысяч двухсот землекопов очень скоро осталось две тысячи сто, а эти почти сразу превратились в две тысячи. В каком-то описании этой осады я прочитал одну фразу, посвященную той ужасной ночи: «Пушки осажденных радостно открыли огонь». Эти историки могли бы приберечь слово «радость» для описания королевских свадеб!

Подготовить эту операцию хуже было просто нельзя. Все, что, по предсказаниям Вобана, могло пойти не так во время осады, пошло не так. Приведу еще один пример.

Часто случается, что командующие артиллерией безумно любят взрывы и при первой же возможности спешат установить свои орудия. Им, как детям, не терпится немного пострелять. И в Тортосе получилось именно так. Мы еще не успели даже вырыть первую параллель, как командир артиллеристов приказал той же ночью установить пятнадцать пушек и шесть мортир на позициях, которых в это время еще даже не коснулась кирка. Сложность состояла в том, что первую параллель копают на расстоянии тысячи или тысячи двухсот метров от укреплений противника, а на таком расстоянии пушки не могут причинить стенам никакого вреда, даже если наносят прицельные удары и не промахиваются, стреляя по куртине или по бастиону. Мы истратили десятки квинталов пороха и боеприпасов впустую. Я попытался жаловаться, но Забытый не стал меня даже слушать. Какое ему до этого дело? Командир артиллеристов был душой компании на всех попойках, и ни тому ни другому не надо было оплачивать счета за порох.

Когда работы в траншее несколько продвинулись, мы наткнулись на огромные подземные камни. Могло даже показаться, что противник специально их подложил, затрудняя нам создание окопа. Самые крупные пришлось взрывать, хотя при этом исчезала часть вырытой траншеи вместе с парапетом, служившим нам укрытием от вражеского огня, и его потом приходилось каждый раз восстанавливать. А мои начальники смеялись, когда я им говорил о геологическом исследовании!

В Тортосе мне также довелось на практике убедиться в правоте другого высказывания Вобана: саперы пьют как лошади, напиваются в стельку и подставляются под пули. Работы в траншее продвигаются благодаря труду небольших групп по восемь, максимум десять человек. Каким бы грандиозным ни был план траншеи, в узком окопе не может уместиться больше солдат. Противник прекрасно это знает и сосредоточивает свой огонь на этом участке.

Среди саперов всегда насчитывается больше всего потерь. И как бы хорошо им ни платили, и сколько бы их ни сменяли каждые три или четыре часа, их нервы не выдерживают напряжения. Чтобы вынести его, они пьют до беспамятства.

Для такого начинающего инженера, каким был я, Тортоса оказалась прекрасным примером того, насколько реальная ситуация отличается от теории. Например, мантелет. Если вы посмотрите на иллюстрации, изображающие осаду, то всегда увидите во главе группы саперов это приспособление на двух колесах с вертикальным деревянным экраном. Сапер, который продвигается первым, использует его как щит. Ну так вот, забудьте об этих устройствах. Я вас уверяю, что идиот, нарисовавший эту картинку, ни разу в жизни не участвовал ни в одной осаде. Мне вспоминается только один-единственный случай, когда какой-то умник, только что вышедший из военной академии, обязал саперов использовать сие изобретение. Отряды саперов-ветеранов их ненавидят. Почему? Да потому, что осаждаемые сходят с ума при виде этой штуки: для них это голова дракона, готового их сожрать, а потому они стреляют по этой цели до полного изнеможения.

Но самым главным и удивительным расхождением между теорией и практикой было, наверное, другое. Никто даже не упомянул об этом на протяжении всего моего обучения, а здесь я увидел, как на поле сражения проникают толпы посторонних людей.

В мире Вобана гражданская жизнь и военная служба были сферами замкнутыми и разделенными четкими границами. Я никак не ожидал, что, по мере того как наша Наступательная Траншея превращалась в сложное сплетение переходов и катакомб, ее станут наводнять всякие гражданские элементы: продавцы-разносчики, проститутки и так далее. Все они спокойно перемещались по параллелям, словно то были широкие городские проспекты, и заходили в боковые галереи и переходы, как будто это улицы и переулки.

Естественно, чем ближе траншея подбиралась к стенам и чем яростнее становился огонь осажденных, тем меньше гражданских лиц попадалось в окопах. Но даже в авангарде, где риск был весьма велик, постоянно встречались десятки каких-то типов, которые непонятно чем занимались на передовой. Например, священники. Все предлагали свой товар. Проститутки стояли на углах, облокотившись на балки и расставив ноги; стоило кому-то подойти, как они задирали юбки и показывали свое хозяйство. Продавцы разносили всякие закуски, которые могли разнообразить порядком надоевшее солдатам варево походных кухонь. На самом деле список ремесел, которым находилось место в окопах, оказался почти бесконечным. Кого только здесь не было: сапожники, профессиональные игроки, цирюльники, ловцы блох, штопальщики, мужчины-проститутки, гадалки… Можете быть уверены, что Вобан не допустил бы такого безобразия. Но Вобан обладал исключительным авторитетом, а герцог Орлеанский был последователем Кегорна и тщательную подготовку осады считал делом бесполезным. Мне кажется, что он велел рыть окопы только для того, чтобы его кузен мог выслужиться перед Версалем.

Из осады Тортосы мне удалось вынести для себя один важный урок: я обнаружил, что люди способны обитать даже во владениях Плутона[58]58
  Плутон – бог подземного царства и смерти в древнеримской мифологии.


[Закрыть]. Там, в окопах Тортосы, я познакомился с двумя ужасными существами, которые скорее напоминали пришельцев из иного мира.

Мальчишке было на вид лет шесть или семь, а его лохмотьев постыдился бы самый последний бродяга. Бегал он босиком, и из штанин, которые давно превратились длинную бахрому, выглядывали тощие голени. Его рубашонка, когда-то белая, посерела от пепла и долгих странствий. Но больше всего поражала его шевелюра – господи, что за шевелюра! Она была так грязна, что белокурые волосы сбились в колтуны, напоминавшие крысиные хвосты. С мальчишки не спускал глаз его постоянный спутник, другое необычное существо: карлик, одетый в потертый камзол из ярмарочного балагана. Все черты его лица были сжаты в странной гримасе, точно он страдал запором мозгов, как это часто случается у таких людей. Физиономию его сводили странные судороги, наводившие на мысли о каком-то умственном расстройстве. Однако самым невероятным элементом его внешности была воронка, красовавшаяся на голове. Большой металлический конус завершался трубкой, которая горделиво смотрела вверх. Я не сразу понял, что́ передо мной: карлик в воронке или воронка на карлике. Оба странных существа были одного роста.

Никогда не забуду первый вопрос, который я задал мальчишке, когда схватил его за ворот рубашки:

– Эй, ты! Где твой отец?

Отец? Он посмотрел на меня так, словно я говорил с ним по-китайски. К его каталанской речи примешивалось несколько испанских слов и очень много французских. Что же касается карлика, то словам он предпочитал рычание. Мальчишку звали Анфан, а карлика Нан, и в этих именах заключалась вся их биография. Имя Анфан было просто воспроизведенным на письме произношением французского слова enfant, которое означает «ребенок». Нетрудно было себе представить, что первый этап его жизни прошел во французском военном лагере, где мужчины называли это существо, путавшееся у них под ногами, просто enfant. А слово nan по-каталански означает «карлик». Не оставалось никаких сомнений в том, что Анфан в раннем детстве остался сиротой. Военные действия в Каталонии шли почти беспрерывно несколько десятилетий. Когда его родители умерли от какой-нибудь болезни или погибли от рук убийцы, Анфан уподобился щепке, которую носят волны. Что же касается карлика, то в его имени заключались его суть и его тайна. Каким ветром его принесло сюда и откуда он появился? Мы этого никогда не узнаем. Умом он не вышел и красноречием не отличался, а потому нам оставалось только теряться в догадках. Очевидно было одно: мальчишка питал к карлику невероятную, непоколебимую и вечную любовь. Во время странствий и жизни в окопах Анфан заботился о своем спутнике и защищал его, а как-то раз, потеряв приятеля в лабиринте траншей, пришел в полное отчаяние и не успокоился, пока его не нашел. Когда наконец они смогли обнять друг друга, оба зарыдали от счастья.

Как-то ночью я обнаружил их логовище, когда они безмятежно спали и были совершенно беззащитны. Парочка выбрала боковой отсек первой параллели, который напоминал вход в катакомбы. Там были сложены целые горы пустых ящиков от боеприпасов, огромных, точно гробы. Я различил в темноте какие-то тени, зашел в отсек и обнаружил их. Постелью им служила старая циновка, скрытая за разным мусором в глубине пещеры. Парочка спала, обнявшись, не обращая ни малейшего внимания на грохот орудийной стрельбы снаружи.

Анфан сладко похрапывал, одной рукой обнимая карлика, словно желая его защитить. Мне было захотелось напугать их до смерти, но в последний момент меня что-то остановило: я увидел босые ноги Анфана, приподнял маленькую ступню и осмотрел ее по всем правилам наблюдения, которым меня научили долгие часы в Сферическом зале. Кожу испещряло такое количество шрамов, что по этой карте можно было проследить все злоключения его короткой жизни. Это зрелище меня глубоко взволновало, что непростительно для инженера. Я не хотел позволить себе испытывать нежные чувства к этой парочке, но не смог потревожить их сон.

Есть нечто священное в дыхании спящего ребенка, словно сама природа говорит нам, что не будет пощады тому, кто способен нарушить его покой. Я просто прикрыл их тонкой тканью из ящика со снарядами и ушел.

* * *

В этот период осады мы еще не начали рыть третью параллель, и огромное большинство гражданских лиц, проникавших в окопы, не забирались дальше первой. Обычно даже самые алчные торговцы не осмеливались доходить до второй траншеи, потому что по ней противник мог вести прицельный огонь из орудий и для ружейных выстрелов эта зона тоже становилась досягаемой.

Как-то раз я двигался с передовым отрядом саперов, производя расчеты при помощи таблиц и перископа. Ах да, я забыл рассказать об этом приспособлении. Оно представляло собой изогнутую трубку с толстыми стеклами, чрезвычайно удобную для наблюдения за крепостными стенами и именно поэтому всегда притягивавшую огонь осажденных. Из соображений осторожности лучше всего высовывать конец трубки через какую-нибудь дырочку в земле между двумя габионами. К несчастью, на стенах Тортосы в войсках Альянса был какой-то негодяй – голландец или португалец, – который беспрерывно рассматривал в подзорную трубу неприметную линию окопа, обладая при этом особым нюхом на перископы. Подзорная труба против перископа – в этом заключалась осада. Я провел половину жизни, сражаясь на стороне перископа, а другую ее половину – на стороне подзорной трубы. В тот день какой-то офицер приказал выстрелить в меня из орудия двадцатого калибра.

Бум! Снаряд разорвался между двумя огромными корзинами прямо над моей головой, осветив все оранжевым светом и взметнув в воздух комья земли и щепки. Меня спасло то, что в момент взрыва я сидел на корточках, склонив голову, и записывал на доске расстояния до различных объектов. Проходившие мимо саперы помогли мне выбраться из завала земли, досок и всякого мусора.

Я поступил весьма несправедливо и с криками растолкал своих спасителей, проявив самую черную неблагодарность. Мой перископ, драгоценнейший инструмент, сломался. Это еще больше вывело меня из себя. Наконец какой-то старый сапер решил меня образумить. Он резко прервал мои вопли:

– Не петушись, парень. Ты только чудом остался в живых. Иди-ка отсюда в лагерь, выпей чего-нибудь покрепче и попроси, чтобы тебя подштопали.

Этот добрый человек был, безусловно, прав, что не помешало мне отправиться в лагерь в самом отвратительном расположении духа. Я шагал с закопченной физиономией, злой как черт – и в этот момент встретил знакомую парочку, Нана и Анфана, которые, как всегда, бедокурили.

При строительстве Наступательной Траншеи создается множество боковых отсеков: это и склады для боеприпасов и строительного материала, и боковые ответвления, вырытые по ошибке и потом заброшенные, и дренажные сооружения, и ложные переходы, при помощи которых инженеры пытаются обмануть противника, и отсеки для отдыха и хранения продуктов. Иногда специальные ответвления ведут к платформам, на которых устанавливаются орудия. В одном из таких переходов стоял на коленях Анфан и сосал у солдата.

Почему меня так возмутило это ничтожное событие? Помню только, что я завизжал, как обезьяна:

– Я тебя на галеры отправлю, грязная скотина!

Солдат перепугался. На него вдруг набросилось какое-то злобное, с ног до головы покрытое красноватой пылью существо, белки широко открытых глаз которого выделялись своей белизной на абсолютно черном лице. Тут я заметил, что за спиной у солдата стоит карлик. Услышав мои крики, он бросился наутек – и не с пустыми руками. Мальчишка побежал за ним.

– Идиот! – сказал я солдату. – У тебя только что украли кошелек. И ты это заслужил сторицей.

Я бросился вдогонку за Наном и Анфаном и, естественно, их не догнал.

После того как была начата вторая параллель, мортиры и пушки осажденных и осаждавших обстреливали друг друга двадцать четыре часа в сутки. Со стен Тортосы пытались помешать продолжению строительства и уничтожить наши орудия, а мы из траншеи старались ликвидировать их артиллерию и пробить бреши в стенах. Ружейный огонь, который вели из крепости, не прекращался ни на минуту, и шум пуль, отскакивавших от габионов, напоминал стук града. Некоторые пули ударялись о верхний край корзин и упруго отскакивали в нашу сторону.

По какой-то непонятной причине летняя жара на юге Каталонии может быть удушливее, чем на юге Андалусии. Если к этому прибавить дюжины трупов неосторожных солдат на земле около траншеи, которые никто не осмеливался хоронить даже по ночам, вы можете представить себе, какие тучи отвратительных насекомых вились над нашими головами. Какое замечательное изобретение – язык знаков! В нашем отряде инженеров мы пользовались только им. Почему? Да потому, что если ты произносил слово длиннее, чем oui[59]59
  Да (фр.).


[Закрыть], в рот тебе немедленно залетали две дюжины мух.

Что же касается Нана и Анфана, я преследовал их два дня и две ночи, но безуспешно. Они от меня все время ускользали, точно шестиногие ящерки, и всегда умели найти развилку в траншее, чтобы скрыться из виду.

Мне оставалось только пойти с ними на переговоры. Однажды мы встретились в очень длинном и прямом окопе: когда они появились в одном его конце, я как раз стоял на противоположной стороне и закричал им, что не собираюсь за ними гоняться, а потом положил на землю записку, сложенную треугольником. Я объяснил им, что бумага – пропуск, по которому они могут прийти в мою палатку, за что в награду получат по шоколадке, и ушел, чтобы они смогли взять записку, ничем не рискуя.

Ничего из этого не получилось. Может быть, парочка мне не доверяла, но, скорее всего, их натура победила соблазн. У них на роду было написано быть окопными крысами, воровать и убегать.

Однако несколько дней спустя они наконец мне попались. На мое счастье, мы столкнулись на одном из острых углов траншеи, и им не удалось смыться. Карлик рыбкой выскользнул у меня из рук, но Анфана я крепко схватил и зажал под мышкой, хотя он брыкался и истошно орал.

– Заткнись! – сказал ему я. – Я позабочусь о том, чтобы духу вашего здесь больше не было.

Но тут он каким-то образом сумел вырваться и пустился наутек, а Суви-Длинноног за ним. Одним прыжком я настиг его, схватил за щиколотку, и мы покатились по земляному полу второй параллели.

Мы катались по земле, сцепившись, точно двое мальчишек, когда появился какой-то высоченный тип. К этому моменту я почти справился с Анфаном, и мне было не до него.

– Эй, вы! – рявкнул он на меня громовым голосом. – В этой армии военные уже разучились приветствовать генералов?

Тут он показал мне пальцем на кушак, который носил на поясе в качестве знака отличия. Великану было лет около пятидесяти. Черты его лица показались мне жесткими и крупными. Я лежал на земле, как червяк, и поэтому он затмевал мне солнце. Мне пришлось подняться и встать навытяжку. Если бы в эту минуту я знал, какую важную роль предстояло сыграть этому человеку в моей жизни, уверяю вас, я нашел бы для своего ответа какие-нибудь более подходящие слова.

– Простите, генерал, я вас не заметил. Если вы мне позволите, я продолжу наводить порядок в окопах.

В армии в то время я общался почти исключительно с французами и, должен признаться, перенял от них большинство их предрассудков. Они ни во что не ставили своих испанских союзников и считали их войском попрошаек, плохо организованным и скверно направляемым бездарными командирами. И не ошибались. Этому генералу очень не понравилось мое непочтительное поведение. Сказать по правде, будь генерал французом, я бы не позволил себе такого тона, и от него это не ускользнуло.

Когда я собирался продолжить свой путь, держа за шкирку Анфана, генералище остановил меня, положив мне руку на грудь. Он застал нас на земле в пылу борьбы, ребенок в это время скулил, отбивался и старался вырваться. Что он мог подумать? Я посмотрел ему в глаза и все понял. Великан схватил меня за рубаху и прижал к стене окопа. Потом, не разжимая пальцев, он надвинулся на меня лицом:

– Я хорошо знаю таких мерзавцев! Тебе нравится насиловать сирот, которые живут в окопах?

– Это вы мне?! – закричал я, не в состоянии вырваться из его лап. – Да я, наверное, единственный человек во всей этой армии, который пытается бороться с такими злоупотреблениями!

Тут Анфан заплакал навзрыд и еще больше обострил ситуацию. По правде говоря, притворялся он отлично, так здорово, что в других обстоятельствах я бы и сам растрогался и поверил. Мальчишка говорил на смеси каталанского и французского, добавляя некоторые испанские слова, но знать все эти языки было необязательно, чтобы понять смысл его слов: из его речи получалось, будто я исчадье ада, сатир, который вынуждает мальчиков сосать его письку, и все в таком же духе. В конце своей душераздирающей речи мальчуган встал на колени и возвел глаза к небу, прося Всевышнего положить конец его жизни, полной несчастий. При этом крупные слезы прокладывали себе путь по его перепачканным землей щекам. Даже пряди его белокурых волос взывали к жалости. Даже сам Марти Сувирия в шестилетнем возрасте не был таким законченным бесстыдником. Я, естественно, все отрицал, но испанский генерал стискивал мою шею с бычьей яростью.