Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

Беда заключалась в том, что некоторым из них слишком приходилась по вкусу такая жизнь, когда можно грабить и убивать и к тому же получать за это деньги. Тогда по окончании одного контракта они отправлялись бродить по горам и дорогам в ожидании следующего и тем временем перебивались налетами и грабежами. Жители Каталонии, по крайней мере городское ее население, их на дух не переносили, потому что считали микелетов преступниками.

В 1708 году войска Бурбонов впервые вступили на каталонскую землю. Как того и следовало ожидать, микелеты стали нападать на французов. До тех пор эта война их совершенно не волновала, но, увидев, какая опасность грозит их стране, они начали сражаться с захватчиками. Хотя формально эти отряды подчинялись командованию Альянса, на самом деле они действовали независимо от него. Как бы то ни было, они не носили форму, а потому бурбонские войска не считали нужным обращаться с ними как с настоящими солдатами вражеской армии, и эта война ознаменовалась невероятными проявлениями жестокости.

Обычно взятых в плен микелетов вешали на первом попавшемся дереве. Да и сами они платили противникам той же монетой. Пленным солдатам – как французам, так и испанцам – подпаливали ноги и заставляли их плясать, словно медведей на ярмарке, а уж потом убивали. Иногда микелеты заставляли пленных подняться на площадку у края обрыва, которую было видно с вражеских позиций, и, когда все было готово, трубили в рог, чтобы привлечь внимание бурбонских солдат. Потом выстраивали пленных в цепочку и связывали их одного за другим за щиколотки очень длинной веревкой. А потом сталкивали в пропасть первого несчастного, затем второго и третьего… пока под тяжестью висящих в пустоте тел не падала вся цепочка. Мне пришлось как-то лицезреть эту дикую сцену. Целый десяток или дюжина солдат со скрученными за спиной руками были связаны за щиколотки одной веревкой. Чем больше солдат оказывалось в пропасти, тем труднее было стоявшим на площадке удержаться на ней. Господи, как они визжали! А какое это было зрелище, когда у тебя на глазах эти четки с бусинками белых мундиров неумолимо скользили в пропасть. Смею вас заверить, что картина была не из веселых.

Я хочу рассказать вам один случай, который наглядно демонстрирует, что за народ были эти микелеты. И к несчастью, на этот раз мне пришлось на собственной шкуре испытать их нравы.

Как раз в это время около восьмидесяти микелетов совершили вылазку в городок под названием Бесейте недалеко от каталонской границы. Им очень нравились подобные маневры: сначала они уничтожали небольшие подразделения бурбонской армии, а потом проводили несколько дней в освобожденных городках или поселках; таким образом им удавалось немного пожить с удобствами, которых в лесах они были лишены. Однако на сей раз судьба сыграла с ними злую шутку: мой конвой, двигавшийся в сторону Тортосы, оказался недалеко от Бесейте. Двое или трое испанских солдат, до смерти перепуганных, которые чудом унесли ноги из городка, захваченного микелетами, наткнулись на нашу колонну и рассказали о случившемся.

В тот день испанцы застали микелетов в Бесейте врасплох. Те все еще праздновали на площади городка свою небольшую победу и уже порядком напились, когда два кавалерийских эскадрона испанцев обрушились на них как снег на голову. Микелеты пустились наутек, оставив за собой около тридцати убитых и одного пленного.

Когда схватка закончилась, наша колонна вошла в городок, и, смею вас заверить, зрелище, открывшееся нашим глазам, было не из приятных. На одном углу были свалены грудой трупы солдат, погибших во время атаки микелетов: их скрюченные трупы напоминали старые подковы. Тут и там на площади лежали убитые микелеты, не менее тридцати – одни погибли под копытами лошадей, другие от удара сабли. День близился к закату, и наша колонна решила остаться на ночлег в Бесейте, а потому мы начали «устраиваться на постой», как говорили наши офицеры.

Солдаты вышибали двери ударами прикладов и вытаскивали из домов на площадь мирных жителей. Хотя схватка уже прекратилась, крики и плач не стихали. Когда все горожане оказались на площади, офицеры в порядке старшинства начали выбирать для себя красавиц, чтобы те отвели их к себе в дом, где военные могли реализовать свое «право на постой». Иными словами, изнасиловать всех, девушек или замужних, перед самым носом их родственников.

Алькальд стоял на коленях, и какой-то капитан собирался перерезать ему горло. Несчастный клялся, что горожане всегда были верны Филиппу Пятому.

– Враки, – заявил кучер моей повозки.

– Откуда вам это известно? – спросил его я.

Вместо ответа он указал на пустую колокольню.

– Городки и поселки, в которых нет колоколов, стоят на стороне эрцгерцога, – пояснил кучер. – Они дарят их ему, чтобы отлить из металла пушки. – Тут он хитро мне подмигнул. – Эти-то наверняка колокола продали, на то они и каталонцы. Но, по большому счету, никакой разницы нет.

Какой-то капрал, услышав наш разговор, подошел поближе и обратился ко мне, не теряя время на любезности:

– Эй, послушайте. Вы говорите по-каталански? Нам нужен переводчик.

Я спустился с козел и подошел, следуя приказу, к единственному пленному. Это был командир небольшого отряда по фамилии Бальестер. Испанцы намеревались выудить у него как можно больше сведений, а уж потом повесить. Ему рассекли бровь, и все лицо его было залито кровью. Несмотря на это, открытый лоб этого человека отличался исключительной красотой, высоко поднятая голова говорила о презрении к боли. Веревки, крепко стягивающие его запястья, окрасились в темно-вишневый цвет. Его только что схватили, но кровь уже запеклась, словно он родился с венами старика.

Меня поразила его молодость. Этот человек командовал отрядом партизан и при этом был, наверное, не старше меня, всего каких-нибудь шестнадцать или семнадцать лет. Каким же характером должен был он обладать, чтобы ему все подчинялись. Черты его отличались благородством, но на лице лежала печать грусти – в подобных обстоятельствах удивляться этому не приходилось. Однако мне показалось, что даже в самые лучшие дни своей жизни этот человек оставался замкнутым и печальным. Какой взгляд был у Бальестера? В нем была сила волны, которая накатывается на скалы; ты мог быть уверен, что рано или поздно она тебя настигнет. Наши миры разделяла такая пропасть, что неизбежность разговора с ним вызывала у меня неловкость.

Я задал ему вопросы, интересовавшие его врагов, но мои слова произвели на него не большее впечатление, чем шорох травы, когда ее ест кролик. Он только опустил голову, чтобы сплюнуть сгусток крови, и сказал:

– Я умру, вот и все.

Он даже не жалел о том, что оставит этот мир, словно его смерть была уделом мученика, а не обычным концом вольного стрелка. Людям свойственно сочувствовать пленникам, а не их тюремщикам, и, несмотря на то что судьба Бальестера меня ничуть не волновала, я сказал ему:

– Веди себя разумно. Если ты пообещаешь им рассказать обо всем, тебе сохранят жизнь. Но расскажи им что-нибудь такое, что они не смогут проверить сразу. А тем временем всякое может случиться. Кто знает? Может, будет заключен мир.

Этот живой клубок нервов поднял связанные руки к лицу и посмотрел мне прямо в глаза. Слова вырывались у него изо рта, цепляясь за зубы:

– Если бы у меня не были связаны руки, я бы выдрал тебе язык, паршивый бутифлер.

Тут я должен пояснить, что слово «бутифлер» – это самое страшное оскорбление для каталонцев. Так называли сторонников Филиппа Пятого, Кастилии и династии Бурбонов – иными словами, предателей родины. Мне кажется, что их стали называть так, потому что подавляющее большинство сторонников Австрияка принадлежали к низшим слоям общества, а те немногие каталонцы, которые поддерживали Бурбончика, обычно были аристократами или занимали высшие посты в церковной иерархии. Богачи склонны к полноте, а потому их тучные тела, туго обтянутые дорогими тканями, напоминают колбасы и сардельки[54]54
  Точное происхождение слова botifler неизвестно, но некоторые филологи считают его производным от глагола «надуваться».


[Закрыть]. Впрочем, какое имеет значение, откуда взялось это слово? Просто этот самый Бальестер меня обложил, и я повел себя как человек, которому нанесли оскорбление:

– Я пытаюсь вас выгородить, а вы мне отвечаете ругательствами! – закричал я. – Мое благородное ремесло инженера не имеет ничего общего с той грязной войной, которую ведете вы.

Мы обменялись еще несколькими оскорблениями. Наша перебранка не имела никакого смысла и только доказывала, насколько далеки друг от друга были наши позиции. Я по-прежнему понимал войну так, как меня научили в Базоше, и считал ее чисто техническим упражнением, не запятнанным враждебными чувствами и смягчаемым благородством духа противников. По законам Базоша, война могла и, собственно, должна была вестись без эмоций, которые подобны облакам, скрывающим рациональный пейзаж инженерного искусства. Битвами управлял разум, и он превращал сражения в некое подобие шахматных партий, исход которых решал не свинец. Если бы какой-нибудь солдат признался Вобану в том, что ненавидит врага, маркиз, вне всякого сомнения, сказал бы ему в ответ: «Господи, да какое зло причинил вам противник?» А для таких типов, как Бальестер, война была вопросом жизни и смерти. Нет. Она была даже важнее, ведь они были убеждены, что в этих боях решались вопросы более значительные, чем судьба каждого из них, простых смертных. С моей точки зрения, естественно, такие взгляды могли проповедовать только безумцы: военный инженер столь же далек от мистики, как часовщик.

Верно и то, что я уже успел увидеть, как ноги сотен повешенных раскачиваются на ветру среди сосновой хвои, передо мной уже предстала трагедия Хативы и маленькая девочка с собакой у ног мертвой матери. Однако стены моего воспитания были слишком прочными, чтобы их могли разрушить несколько грустных картин. Что касается Бальестера, тут я сдался – не имело смысла тратить силы. Я подумал, что в этом человеке сочетались в равной пропорции черты бандита и фанатика.

– Ну, как вам будет угодно, можете ничего не говорить! – сказал я ему. – Я в первый раз в жизни вижу человека, который предпочитает поскорее расстаться с жизнью, а не продлить ее.

Испанскому капитану, пославшему за переводчиком, надоело слушать наши с Бальестером препирательства и ничего не понимать, и он потребовал – не слишком любезно, – чтобы я изложил ему суть нашей беседы.

– Микелеты этого района выполняют распоряжения генерала Джонса, английского коменданта Тортосы, – принялся сочинять я. – Им было поручено захватить этот городишко и ждать здесь новых распоряжений. Этот тип говорит, что связной прибудет завтра рано поутру и передаст приказ ему лично.

Как я и предполагал, испанцы решили использовать Бальестера в качестве приманки для связного, а потому отложили его казнь.

– Ты получил несколько лишних часов жизни, – сообщил я пленнику. – Приведи в порядок свои дела.

Я все это просто выдумал. На следующее утро никакой связной не появился бы, но мне ничто не угрожало. Военные подумают, что микелеты побоялись приблизиться или, возможно, обнаружили обман. Зачем я так поступил? Понятия не имею; вероятно, я успел перенять от Джимми желание оказывать королевские милости, которое не имеет ничего общего с добротой. А может быть, мой поступок объяснялся уроками Вобана, который наказывал своих побежденных врагов любезным с ними обращением. Не думаю, что я выгородил Бальестера по доброте сердечной, потому что к этому времени уже стал порядочной сволочью. И вот вам доказательство: я тут же забыл о нем, заприметив одну южную красавицу, такую же юную, как мы с Бальестером, и поспешил к ней. Даже на расстоянии можно было понять, что она удивительно хороша, несмотря на грязный платок, покрывавший ее голову. Я заметил ее, проходя мимо длинного сарая без дверей, который сейчас служил конюшней для двадцати или тридцати лошадей испанских солдат. Девушка работала внутри – ворошила сено. Заметив меня, красавица отвела взгляд.

Послушайте, я разделял постель с женщинами всех широт, и кожа некоторых из них поражала меня своим необычным цветом. В бесконечном споре о том, какие дамы самые красивые в мире, я отдаю предпочтение француженкам. Такие обобщения обычно весьма далеки от истины, но это, пожалуй, справедливо. Тем не менее каждое правило допускает исключения, и среди женщин Средиземноморья попадаются отдельные исключительные экземпляры. Эта девушка была прелестна. Из-под платка выбивались и падали ей на плечи густые кудри, черные как вороново крыло.

Какой-то проходивший мимо сержант предупредил меня:

– Держись от нее подальше, она больная. Поэтому мы ей и дали эту работу, так никакой конокрад сюда не сунется.

Наверное, это зависит от характера: стоит некоторым людям услышать «не ходи», как они тут же именно это и делают. Я вошел в эту длинную конюшню, остановился, опершись локтем на круп лошади, и стал жевать соломинку, пристально глядя на девушку с нескольких шагов. Она даже не посмотрела в мою сторону и продолжала раскладывать сено по кормушкам, делая вид, что не замечает меня.

– Подойди сюда, – приказал ей я.

Когда она встала передо мной, я смог рассмотреть ее получше. Девушка действительно была очень молода. Ее точеный носик казался еще изящнее благодаря небольшой горбинке. Я очень медленно поднес палец к ее щеке. Красавица отпрянула, но моя рука заставила ее прижаться к стене. Кончик моего пальца дотронулся до ее кожи и коснулся одной из отвратительных темных язв. Для остальных людей она, конечно, могла сойти за заразную больную, но ученика Базоша, всегда внимательного к самым мелким деталям, обмануть не могла. Я сковырнул корочку на ее щеке, а потом поднес палец к губам и облизнул.

Кашица из малины. Какая хитрунья! Ей не только удавалось получить работу благодаря своей мнимой болезни, но к тому же эти ложные язвы служили ей прекрасным щитом от насильников. Когда девушка поняла, что ее хитрость раскрыта, ее бледные щеки покрылись гневным румянцем.

Ладно, не воображайте, пожалуйста, что я собираюсь читать вам нотацию о злоупотреблениях солдат. Мне пришлось общаться с военными половины стран нашего мира, а потому понять их мне нетрудно. Рядовой солдат родится бедняком и умирает бедняком, а вооруженный человек может заполучить имущество, которого ему бы не видать как своих ушей, не будь у него в руках ружья. Все добро, нажитое людьми, и сами их жизни оказываются во власти солдат и зависят исключительно от моральных принципов потенциального мародера. Не буду спорить, насиловать беззащитных женщин очень некрасиво, но я лишь хотел сказать, что осуждать грабителей и насильников легко, а удержаться от соблазна мародерства – трудно.

Нет, я не стал ее насиловать. Возможно, из-за воспитания: если человек учился в Базоше, он склонен обращаться с женщинами на манер Вобана, а не Кегорна. Я просто говорю об этом, чтобы на собственном примере показать, что происходило на всей оккупированной территории Каталонии: в эту самую минуту сотни и тысячи солдат направлялись в сараи, похожие на тот, где находились мы, волоча за собой женщину и угрожая ей саблей.

Эта страна слишком мала, чтобы устроить на постой в домах такое огромное количество солдат. Много лет спустя мне довелось встретиться с одним типом, который во время войны был алькальдом городка Баньолес, где проживало не более восьмисот душ. Практически все девственницы были лишены невинности, а семьдесят три женщины забеременели. Когда алькальд обратился с жалобой к оккупационным властям, их реакция оказалась типичной для этих захватчиков: его арестовали. Даже голландцы в XVI веке не испытывали таких притеснений от войск герцога Альбы.

Я допросил красавицу. Звали ее Амелис, и в Бесейте, где мы сейчас находились, она оказалась случайно. Но тогда что ей здесь нужно? По ее словам, она перемещалась вслед за войсками и нанималась выполнять самую разную работу. Я хотел было продолжить свое дознание, чтобы вытянуть из нее какие-нибудь дополнительные сведения, но тут-то все и началось.

Раздались беспорядочные выстрелы, не похожие на дружные залпы регулярных войск. Они звучали с разных сторон и сопровождались варварскими криками. Чего-чего, а осторожности таракана у меня всегда было в избытке, поэтому я не вышел из нашего прямоугольного сарая, а, наоборот, отступил в самый дальний угол, увлекши за собой Амелис в качестве заложницы. Мы забились в кучу соломы, я зажал ей рот рукой и замер. Что бы там ни происходило снаружи, я наверняка узнаю обо всем и так – никакой необходимости проявлять героизм не было. И действительно, мне не пришлось долго ждать, чтобы узнать, кто явился в городок и зачем. Неожиданно в сарай вбежал испуганный солдат в белом мундире, рассчитывая найти здесь убежище. Но он не успел спрятаться – его преследовали несколько микелетов, которые прикончили беднягу, как паршивого пса, размозжив ему голову, и отправились за новой добычей. Пока разворачивалась эта жуткая сцена, я сдвинул ладонь, зажимавшую рот Амелис, чтобы прикрыть ей глаза. Девушка оказалась достаточно любезной и осторожной и не закричала.

Вот каким оказался эпизод, связанный с микелетами, в котором мне пришлось принять непосредственное участие. В атаках, подобных той, которую они организовали в Бесейте, проявлялась вся непредсказуемость этих вояк и отсутствие у них нормальной военной логики. Их только что хорошенько отделали, им пришлось отступить, потеряв тридцать человек и оставив в руках противника своего командира, Бальестера. Кому могло прийти в голову, что они начнут контратаку против превосходящих сил противника, когда ими даже некому было командовать? И тем не менее они вернулись просто потому, что любили Бальестера и хотели его освободить.

Микелеты воплощали принцип, о котором часто забывают, но к которому я питаю искреннее уважение: во время войны безумие нередко вознаграждается, потому что неожиданность дает безумцам немалое преимущество. И в тот день они одержали победу! Испанские офицеры разошлись по разным домам, и нападение застало их без штанов. Солдатами никто не занимался и не направлял их действия. Со всей возможной осторожностью я выглянул в окно. Вдалеке, на городской площади, стоял Бальестер собственной персоной. Он опять обрел свободу, его окружали друзья, и в этот момент бывший пленник собирался перерезать глотку человеку, который полчаса назад его допрашивал. Капитан стоял на коленях, а командир микелетов – за его спиной. Бальестер одной рукой приподнял пленному подбородок, а другой вонзил ему кинжал около уха. Лезвие показалось с противоположной стороны шеи, и тогда главарь микелетов одним движением перерезал бедняге горло.

Думаю, не стоит объяснять, как меня обеспокоила эта милая сцена. Для Бальестера я был паршивым бутифлером. И думать не хотелось о том, какая судьба меня ждет, попади я к нему в руки. Наверняка гибель капитана показалась бы мне очень легкой, потому что смерть от ножа не идет ни в какое сравнение с пытками, которые способны были изобрести микелеты.

Мне оставалось только затаиться и ожидать прихода ночи. Тогда я мог бы смыться из этого стойла. Мы провели несколько часов на земле, под грудой соломы. Я прижимался к спине Амелис, точно мы были двумя ложками, моя щека касалась ее щеки, моя рука снова зажимала ей рот – наша вынужденная близость выглядела довольно странно. Шея девушки очень хорошо пахла, а солома напомнила мне о Жанне. Такова человеческая натура: там, снаружи, люди стреляли друг в друга и перерезали глотки, я мог оказаться следующим, и, несмотря на это, тело некоей Амелис, скрытое от меня одеждой, неизбежно вызывало у меня в памяти образ нагой Жанны.

Наконец наступила ночь. Не вставая с земли, я прошептал на ухо моей смуглой красавице:

– Если я тебя сейчас отпущу, ты меня выдашь и они тут же бросятся по моим следам. Поэтому ты должна пойти со мной. Мне надо только уйти отсюда живым. Веди себя хорошо, и через часок я тебя отпущу. Понятно?

Она кивнула. Я снял ладонь с ее рта, но, прежде чем разжать руки, на всякий случай сказал ей необычайно ласковые слова:

– Только пискни, и я тебя придушу.

Дверь сарая выходила на улицу, и там меня неизбежно заметил бы кто-нибудь из этих убийц, не носивших мундира. Дальний конец здания, напротив, находился в двух шагах от леса. Я рассчитывал выбраться наружу через маленькое окошко в стене, но не знал, как это сделать, потому что отверстие было слишком узким, чтобы мы могли пролезть через него одновременно. Если девушка пролезет первой, она, оказавшись снаружи, наверняка бросится наутек и закричит. Если же первым полезу я, она тут же развернется и убежит. Амелис была умной девушкой, и мне не понадобилось объяснять ей, что меня затрудняло.

– Вали отсюда поскорее, – прошептала она скорее с раздражением, чем враждебно. – Зачем мне добиваться, чтобы тебя убили? Я никому ничего не скажу.

– Так я тебе и поверил.

Я поднял ее за бедра и запихнул в проем окна, а потом втиснулся туда сам, локоть к локтю с Амелис. Глинобитная стена оказалась очень толстой, гораздо толще обычного, – может быть, ее сделали такой, чтобы в помещении было прохладней. В результате окно превратилось в туннель длиной около метра, и мы в нем застряли: руки и головы торчали наружу, туловища были зажаты в узкой норе, а ноги болтались по другую сторону стены.

– Не бойся, – сказал я Амелис, – я учился в одном месте, где меня натаскали решать такие задачи.

– Неужели? – заворчала она. – Видно, ты не слишком преуспел в учении.

– Видишь ли, анатомическая наука доказала, что, если в отверстие в траншее или в шахте проходят плечи, то пройдет и все тело. Если же пространство несколько у́же, надо просто вывихнуть одно плечо, а потом, оказавшись на свободе, вправить его на место, и вся недолга.

Ее огромные глаза раскрылись еще шире.

– Ты собираешься вывихнуть себе плечо?

– Ну конечно нет, я вывихну плечо тебе, – ответил я ей. – А потом вправлю. Это будет нетрудно, потому что я смогу орудовать обеими руками и хорошо знаю, как это сделать.

Она осыпала мою голову ударами своих кулачков.

– Ты уже несколько часов меня лапаешь, а теперь решил сломать мне спину. Не смей меня больше трогать – ни за плечи и вообще ни за что!

Я зажал ей рот.

– Заткнись!

Сам не знаю, как нам удалось выбраться. Мне кажется, что я сломал деревянную раму, просвет стал чуть-чуть шире, мы просочились на другую сторону, точно две гусеницы без костей, и упали на землю. Я поднял ее одним рывком и повлек за собой в лес.

Бесейте прятался среди великолепных лесов, напоминавших волшебный лабиринт, которые служили убежищем нескольких отрядов микелетов. Войска Двух Корон располагались в юго-восточном направлении, и я двинулся туда.

Сосняк был не слишком густым, и луна заливала его янтарным светом. Сверчкам нет никакого дела до войн, а ночная прохлада позволяла забыть о полуденном зное. Если бы поблизости не было этих безумных головорезов, наша ночная прогулка показалась бы мне очень приятной. Когда мы удалились на достаточное расстояние, я осмелился говорить в полный голос.

– Хороши же твои дружки! – заметил я. – Ты видела несчастного солдата, который забежал в конюшню? Его забили палками, чтобы сэкономить одну паршивую пулю.

Амелис по-прежнему шагала рядом со мной, но теперь уже не скрывала, что хочет избавиться от моего общества как можно скорее.

– Нет у меня никаких дружков, – сказала она. – Но даже если бы я с ними дружила, что тебе в них не нравится? Что они ведут свою войну бедняков?

– Можно быть бедным, но при этом не быть варваром, – ответил я.

– По крайней мере, они не насилуют жен и дочерей своих врагов.

– Я тоже этим не занимаюсь! – сказал я в свою защиту. – И да будет тебе известно, я инженер. Нам, профессионалам – инженерам или военным, – не важно, какому королю служить. В наши обязанности входит работать на того, кто нас нанял, пока длится контракт, и все. Мы никакому монарху ничем не обязаны с колыбели, и это наша привилегия. Сегодня я могу быть на службе у короля Франции, а завтра – Швеции или Пруссии, и никто не имеет права назвать меня предателем или дезертиром, точно так же как никого не удивляет, что лягушка пересекает реку, прыгая с одного камня на другой.

– Для микелетов ты офицер бурбонской армии, – сказала она. – И если бурбонские солдаты вешают их родителей и их детей, неужели тебя удивляет, что они хотят тебя прикончить?

– Мне платят за инженерные работы. И если говорить начистоту, мне никакого дела нет до этой заварухи. По мне, что Бурбоны, что Австрийский дом, все один черт.

Тут вдруг она остановилась, посмотрела вокруг с улыбкой и сказала:

– Ты ничего не слышишь?

Такой резкий поворот разговора удивил меня, но я ответил:

– Ты права, идти по сосновому лесу очень неудобно, но, мне кажется, бесполезно просить тебя не наступать на сухие шишки. Шум от них зверский, и его наверняка слышно по ту сторону холма.

– Нет, инженер, – прервала меня Амелис, прислушиваясь к лесным шорохам. – Я говорю о музыке.

Какая еще музыка? Вокруг, естественно, были слышны только звуки ночного леса. Может быть, девушка сошла с ума? Ее белоснежная кожа в свете луны приобрела странный оттенок. Я подумал, что, может быть, она мне намекала на наши отношения. Их начало было не слишком приятным, но сейчас этот ночной лес смягчал все. А может быть, не все: стоило мне взять ее за талию, как она тут же ускользнула от меня и отступила.

Обернувшись ко мне напоследок, она вздохнула с грустью:

– Нет, ты ее не слышишь, – сказала она. – Прощай, великий инженер.

Когда она удалилась, ее аромат еще некоторое время плавал в ночной чаще. И представьте себе, даже после ее ухода я не знал точно, обвела ли она меня вокруг пальца или была ко мне не совсем равнодушна.

Я шагал и шагал всю ночь, стараясь убраться как можно дальше от Бесейте, этого логовища микелетов. С первыми лучами солнца я устроился на одной из скал, которыми испещрена в тех краях земля. Растянувшись на ее вершине, я мог наблюдать за движением на дороге, оставаясь незамеченным. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать случившееся. В такие минуты можно наглядно видеть, что любовь побеждает все кошмары, – в моей голове все мысли о смерти отступали перед образом этой девушки, Амелис.

После Жанны ни одна красавица не затронула меня столь глубоко. И вы должны со мной согласиться, что Амелис изначально была в менее выигрышном положении, потому что Жанна имела в своем распоряжении все средства косметики, доступной лишь аристократам, а когда я впервые увидел мою новую знакомую, на ней был грубый платок, и она выдавала себя за больную. Куда ушла Амелис? Ее последние слова позволяли сделать любой вывод, вплоть до того, что она могла шпионить – возможно, в пользу обеих сторон. Ей не уйти от виселицы, это уж точно.

Ближе к полудню я разглядел на горизонте облачко пыли. Мне кажется, это был первый и последний раз в моей жизни, когда я обрадовался при виде кавалерийского отряда бурбонской армии. По крайней мере, эти вояки не станут обращаться со мной как микелеты! Встав в полный рост на вершине скалы, я замахал им шляпой, а потом спустился.

Ими командовал капитан, чей белый мундир так пропылился, что стал серым. Не сходя с лошади, он спросил меня:

– Испанец или француз?

– Я живой! – закричал я. – И только чудом! Помогите мне отсюда выбраться, черт возьми!