Текст книги "Побежденный. Барселона, 1714"

– Молчите, негодяй! И как земля носит таких подлецов, которые испытывают наслаждение, оскорбляя святую невинность? – закричал он и сделал жест, означавший окончательный приговор. – Не стоит продолжать. Все уже сказано.

Фигура его была такой мощной и высокой, что в узкой траншее за ним не было видно сопровождавшей его свиты адъютантов-испанцев. Минуту спустя они все набросились на меня и арестовали.

– До захода солнца вас вздернут на какой-нибудь сук, – проворчал он, грозя мне пальцем.

Он говорил совершенно серьезно, и протестовать или оправдываться не имело никакого смысла. Только заступничество французского командования перед союзниками могло спасти мне жизнь, но нетрудно было догадаться, что этот испанский генералище не питал нежности к французам. Такой поворот событий очень развеселил Анфана. Когда трое каких-то типов уводили меня из окопа, он сопровождал нас, прыгая вокруг меня и моих конвоиров, и показывал мне нос, растопыривая пальцы обеих рук:

– Вот как весело все получилось! – Потом он перешел на каталанский, чтобы мои конвоиры его не поняли: – Ты ведь хотел, чтобы я вышел из окопов? Так и быть, на этот раз буду послушным. И пойду посмотреть, как тебя вздернут, дурак ты набитый, – разве можно пропустить такое представление!

Возможно, тут произошло чудо, но кто-то вдруг закричал:

– Генерал, генерал! Смотрите! Туда, наверх!

И действительно, прямо над крепостными стенами мы заметили нечто неожиданное: заглушая звуки привычной перестрелки, высоко в небе разорвались сигнальные ракеты, рассыпав над нашими головами яркие огни фейерверка. Это зрелище не имело ничего общего с обычными ружейными выстрелами или с картечью. В голубом летнем небе с треском возникали маленькие желтые и алые звездочки и рассыпались на фоне белоснежных облаков, создавая мимолетную дивную картину, написанную четырьмя красками. К сожалению, мне было в тот момент не до созерцания этой красоты.

– Это красные и желтые ракеты, красные и желтые! – взволнованно закричали адъютанты генерала. – Войска Альянса используют желтый и красный цвет!

– Скорее, скорее! – приказал генерал. – Следуйте за мной!

И он сам возглавил группу, которая побежала в штаб. Он обладал голосом, будто созданным для командования: в Кастилии такие встречаются – в них столько энергии, что они не допускают полутонов. Когда кто-нибудь говорит таким тоном: «Следуйте за мной», как этот генерал, надо просто «следовать за ним», а все остальное теряет смысл. Конвоиры тут же обо мне забыли, ни минуты не поколебавшись. Они разжали руки и потрусили вслед за своим командиром.

Согласно сигнальному коду Альянса, желтые и красные ракеты осажденных означали просьбу о срочной помощи, направленную войскам, которые находились снаружи крепости. Вот так задача для герцога Орлеанского! С одной стороны, этот сигнал неоспоримо доказывал, что силы осажденного гарнизона Тортосы на исходе. С другой стороны, стало ясно: подкрепление проавстрийских войск находится достаточно близко, раз они могут прочитать сообщение на небосводе. Одно из двух: герцогу следует или снять осаду и отправиться навстречу внешнему врагу, или начать отчаянную атаку (по теории Кегорна), не ожидая даже конца подготовки траншеи. В обоих случаях горы земли, которые к этому моменту уже успели перелопатить солдаты, никакой пользы принести не могли.

Однако эти рассуждения относятся исключительно к высоким материям военной стратегии. Что же до моего шкурного интереса, то я благословил эти алые и желтые огоньки, сделав такой глубокий и шумный вздох, какой не снился и дикому быку. Мои длинные ноги подогнулись от пережитого страха, я упал на колени и увидел перед собой Анфана. Мы снова оказались одни в окопе. Я зарычал на него:

– Я тебе все кости переломаю!

Как думаешь, удалось мне его поймать, моя любимая и ужасная Вальтрауд? Да или нет?

Конечно же нет. Легче было бы изловить мышонка, который прячется по щелям кафедрального собора.

13

Штурм крепости был делом пехоты, а не бригады инженеров. Мы покинули окопы, когда тысячи солдат бурбонской армии начали занимать позиции для атаки.

Самого штурма я не видел, а только слышал его, потому что устроился в одном из отсеков первой параллели, в тылу. Все началось в сумерках с артиллерийского огня, потому что операцию начали в то же самое время, в которое в первые дни осады мы начали копать траншею, – в восемь часов вечера. До нас доносились хлопки ружейных выстрелов и крики атакующих, которым приходилось подниматься по стенам, построенным под углом в сорок пять градусов. Жители осажденного города оказывали такое отчаянное сопротивление, что даже сбрасывали на головы захватчиков статуи святых. Испанцам понадобилось четыре часа, чтобы захватить один бастион. До двух часов ночи не было заключено соглашение о прекращении огня.

Как и следовало ожидать, герцог Орлеанский решил атаковать в лоб, чего бы это ни стоило. И огромное большинство раненых стонали по-испански, а не по-французски. В то время я об этом не задумался, но, когда вспоминаю об этом сейчас, по прошествии стольких лет, мне хочется крепко выругаться. Зачем велась эта война? Французский принц решил завладеть испанским троном, и испанские войска поступают в его распоряжение. Когда начинается знатная заваруха, французские генералы отправляют на бойню испанское пушечное мясо. И испанцы, ко всему, умирают с радостью. Даже турки не были бы столь тупы, чтобы ввязаться в такую склоку.

По просьбе Альянса стороны заключили перемирие. Герцог Орлеанский подозревал, что это было уловкой, чтобы выиграть время, но он уже предвкушал взятие Тортосы и согласился немного подождать. Терять ему было нечего. Войска Альянса находились пока достаточно далеко, а ему уже удалось захватить один бастион. Так вот, во время этого перемирия произошло событие, от которого у меня по коже побежали мурашки.

Мы вдруг услышали крики и женский вой. Была еще глубокая ночь, когда из-за стен раздался плач сотен голосов, и вопль, наводивший на мысли о сценах из Ветхого Завета, поднялся к небесам. Позже мы узнали, что обитателей Тортосы охватило отчаяние, когда они узнали, что иностранные офицеры решили капитулировать.

Такое поведение людей меня озадачило. Обычно во время династических войн мирные жители прятались и не рисковали собой на поле битвы. Помню, что в тот миг я впервые сказал себе вслух: «Суви, ты слишком давно не был дома. Что здесь такое творится, черт побери?»

К счастью, у меня оказалось мало времени на размышления. Ко мне подошел французский офицер, который обеспечивал связь с испанским командованием. Он поручил мне отправиться на завоеванный бастион и сообщить солдатам авангарда, что их сейчас сменят. Мне показалось, что эта новость их порадует: они могли уйти с такой опасной позиции. Меня удивило только то, что мне, в ту пору мальчишке, поручают переговоры с самим генералом.

Офицер обратил внимание на мой ужасный вид и сказал:

– Умойтесь и наденьте поверх своей одежды какой-нибудь приличный камзол. И сапоги почистите.

– Но, полковник, – спросил я наивно, – не лучше ли поручить эту почетную миссию кому-нибудь из старших офицеров?

– О нет! Сочтите это за честь, юноша, – ответил он и похлопал меня по плечу.

Честь! Сейчас я вам расскажу, в чем заключалась эта великая честь.

Меня отправили на завоеванный бастион только утром, когда солнце уже начало обогревать живых и разлагать трупы. Весь склон перед бастионом был усеян растерзанными телами, и, когда я поднимался по развалинам, из-под моих сапог взлетали тучи мух, секунду назад покрывавших трупы. Мухи были такими толстыми, что походили на каштаны с крылышками.

Оказавшись на вершине бастиона, я увидел сотни солдат с ружьями наперевес и штыками наготове. Они скрывались за камнями и целились в сторону города, который замер в гробовом молчании. Генерал, для которого предназначалось мое сообщение, наравне с солдатами прятался за развалинами. И это был тот же самый человек, который недавно приказал меня повесить! Слава богу, он меня не узнал.

– Mon général! – обратился я к нему по-французски. – Наконец-то я вас нашел.

Я передал ему распоряжение оставить позицию, но он не понял ни одного слова из моей французской речи и, обращаясь к кому-то из своих бойцов, произнес на своем чеканном кастильском наречии:

– А что, черт возьми, здесь надо этому лягушатнику?

Я немедленно повторил свое донесение по-испански, с поклоном и улыбкой, которой обычно одаривают победителей:

– Это приказ от командования, mon général: вы с честью и достоинством выполнили свой долг, и вам дано разрешение отойти с позиции. Французские батальоны займут эту позицию до окончания борьбы с неприятелем.

Презрение генерала сменилось гневом. Он склонил голову набок и посмотрел на меня, прищурившись:

– Что мы должны сделать?

– Позвольте нам с ним разобраться, мой генерал! – вызвался один из солдат, потрясая ружьем с примкнутым штыком.

Я старался по-прежнему дипломатично улыбаться, но про себя подумал, что никогда не пойму этих военных.

Какого черта они артачатся? Ведь их подразделение понесло страшные потери. Я принес им добрые вести: они могут покинуть это жуткое место. И какова их реакция? Они угрожают выпустить мне кишки своими штыками.

Генералище набросился на меня. Его толстые щеки горели густым румянцем гнева. Он схватил меня за ворот рубахи, заставил меня посмотреть на усеянный трупами гласис и сказал:

– Смотри сюда! Смотри! Ты думаешь, этих ребят убили только для того, чтобы сейчас сюда явились французы и присвоили победу себе? Ты и вправду думаешь, что я позволю, чтобы генералы Альянса вручили ключи от города какому-нибудь кузену герцога Орлеанского?

Я сопротивлялся, движимый негодованием человека, который убежден в своей невиновности. И будь он трижды генералом, я не удержался и закричал:

– Вы воображаете, что я имею какое-то отношение ко всему этому безобразию? Отпустите меня, дуб вы этакий, я только передавал чужой приказ!

И действительно, мои слова возымели действие. Он посмотрел на меня, задумался на минуту, как следует обращаться с человеком, который отважился говорить с генералом в таком тоне, а потом воскликнул:

– Ну так передай тому, кто тебя послал, вот это!

Вероятно, ни один наблюдатель не видел, что случилось потом, ибо в противном случае действия генерала наверняка оказались бы запечатленными в хрониках осады.

Он с такой силой пнул меня под зад, что я только чудом не вышел на земную орбиту. Я пролетел над гласисом и несколько раз отскочил от земли, как мячик, увлекая за собой камни всех размеров и форм и трупы, которые при столкновении со мной начинали шевелиться, словно на краткий миг снова обретали жизнь.

Я вернулся в лагерь в разорванном камзоле, моя задница горела огнем от удара генеральского сапожища. Меня оскорбили и унизили, и ярость во мне вскипела, когда я увидел давешнего французского офицера.

– Ну что? – осторожно поинтересовался он. – Как вы выполнили свою задачу?

Тут-то я понял, почему на бастион послали меня. Никто из них не осмелился передать этому типу приказ оставить позицию, и, чтобы избежать неприятностей, туда отправили самую последнюю пешку в армии.

– И вы меня об этом спрашиваете? – возмутился я. – Позвольте поинтересоваться, где вы раскопали это испанское сокровище?

– Ну не будем об этом… – попытался извиниться француз. – У генерала Антонио Вильяроэля действительно скверный характер.

Да, господа, вы только что прочитали, как произошла моя первая встреча с доном Антонио, человеком, которому через несколько лет предстояло вырвать молодца Суви из гнилого болота его существования и вознести на вершины самоотверженности. Так мне довелось познакомиться с военным, который, будучи кастильцем, взял на себя защиту столицы каталонцев, Барселоны, и принес себя в жертву нашему делу.

Моя дорогая и ужасная Вальтрауд, чьи мозги варят медленнее, чем походная кухня, не перестает меня перебивать. Ей непонятно, как могло случиться, что в 1713 году мы снова встретим дона Антонио Вильяроэля, который в 1708 году служил королю французскому, в противоположном лагере и на службе у австрийского монарха.

Но послушай меня, моя ужаснейшая Вальтрауд: я знаю, что ты звезд с неба не хватаешь и голова твоя пуста, как барабан, но даже если так, неужели ты не можешь усвоить самых простых вещей? Я пишу книгу, и, чтобы понять ее, надо прочитать все главы одну за другой и дочитать до конца.

* * *

Каким прекрасным лекарством может быть пинок в зад! На самом деле мне надо было поблагодарить этого сумасшедшего генерала.

Что я там потерял? С того дня, как я завалил свой экзамен у Вобана, меня просто несло по жизни, как щепку. Теперь я получил опыт настоящей осады крепости. И что из этого? Мне удалось найти свое Слово, это знаменитое Слово? Нет.

Этим пинком меня отправили прямо домой. Попрошу у отца прощения и, если понадобится, встану на колени и расскажу ему все. Он меня простит: каким бы скверным характером ни обладал этот человек, я был его единственным сыном. Я сказал себе, что даже самый скверный из отцов лучше самой прекрасной осады. К черту всю эту войну, генералов, которые при первой же возможности пинают тебя в задницу, и Забытых всех национальностей!

Я бодрыми шагами отправился в свою палатку, готовый к решительным действиям: заберу все самое необходимое и смоюсь в Барселону. Вся армия ожидала переговоров о сдаче города, а потому лучшего момента, чтобы слинять в противоположном направлении, было не придумать.

Бригада инженеров обладала особым статусом в армии, а потому их палатки окружал высокий частокол, отделявший их от простой солдатни. В центре нашего участка возвышался шатер Забытого, увенчанный луковицей-куполом. Вокруг него располагались маленькие индивидуальные палатки офицеров, а в стороне – одна большая, где размещались простые адъютанты, среди которых был и я. Обычно три патруля солдат дежурили здесь, шагая вокруг частокола, но в то утро, поскольку все предвидели неминуемый конец осады, на часах оставили только одного молоденького солдата, который прогуливался взад и вперед с ружьем на плече. Я не стал отвечать на его приветствие и прошел в свою палатку.

Вот это сюрприз: кто-то перерыл все мои вещи. Не ожидал я и того, что в один прекрасный день могут исчезнуть все мои денежки – все, что мне удалось скопить в Базоше, и выплаты французского командования. Не осталось ни гроша. Как вы можете себе представить, я разъярился еще больше, хотя и так был зол как черт.

– Эй, солдат! – закричал я бедному часовому. – Ты что, слепой? Меня кто-то обокрал!

Паренек думал недолго.

– Мне очень жаль, сеньор, – сказал он. – Наверняка вас обокрала эта парочка.

– Парочка? Какая еще парочка?

– Карлик с воронкой на голове и мальчишка с грязными косичками.

Я закричал как сумасшедший:

– Но если ты их заметил, почему ты их пропустил? Разве тебе не пришло в голову, что их вид не внушает доверия?

– Я пропустил их, потому что они показали мне пропуск, сеньор! – извинился солдат. – Сам я неграмотный, но тут проходил один офицер и помог мне. Он сказал, что сомнений быть не может. Пропуск был выписан на их имена, а подписали его вы собственноручно.

Я долго пинал один из столбов частокола своими саперскими сапогами. О детство! Эта пора невинности души! Прежде чем писать свои педагогические опусы, моему другу Руссо следовало бы познакомиться с этим чертенком Анфаном!

Приятели прекрасно все рассчитали. Они сберегли мой пропуск до последнего дня осады и использовали его, когда все взгляды обратились в сторону Тортосы и лагерь почти совсем опустел. Это навело меня на одну мысль. Я оставил столб в покое и спросил часового:

– Они давно тут были?

– Да нет, что вы! Совсем недавно ушли. Мне кажется, я их только что видел. Вон там, – сказал он, указывая за пределы лагеря.

Я помчался в указанном направлении, пробежал через весь лагерь и оказался за последними палатками. Вокруг расстилались поля, иссушенные палящими лучами солнца, только несколько кустов скрашивали однообразие пейзажа. И тут я увидел своих воришек. Они бежали через поле в пятистах метрах от меня, нагруженные мешками с добычей, точно два юкатанских муравья.

В окопах эта парочка знала множество тайников и закоулков, где можно было спрятаться, но в открытом поле тягаться с Суви-Длинноногом им было не под силу. Я бросился в погоню, ускоряя темп с каждой минутой, и разделявшее нас расстояние стало быстро сокращаться.

Воры заметили меня и побежали еще быстрее, несмотря на то что тащили огромный груз: мешки были больше, чем они сами. Им удалось добежать до вершины небольшого холма, и тут я потерял их из виду.

Я добежал туда несколькими минутами позже, но никого на противоположном склоне не увидел. Черт возьми, куда они могли деться? Мне пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание.

Нужно было внимательно изучить местность: может быть, они забились в какую-нибудь щель? Нет, моей парочки нигде не было. «Ну-ка, Суви, подумай хорошенько, – сказал я себе, исследуя каждый кустик на склоне. – Разве твоим учителем не был сам знаменитый хозяин Базоша?»

В пятидесяти метрах справа от меня стояла какая-то заброшенная хижина из тех каменных построек, в которых крестьяне хранят свои тяпки и прочий инструмент. Больше скрыться им было некуда.

Прежде чем войти внутрь, я обогнул хижину, желая убедиться, что с другой стороны нет никаких лазеек. Нет, окошки оказались слишком узкими даже для них. Только после этого я приблизился к двери и закричал:

– А ну выходите! Я знаю, что вы здесь!

К моему удивлению, дверь немедленно открылась, но оттуда появились не мои знакомцы, а какой-то французский солдат.

Это было живое воплощение опустившегося вояки. Ремни плохо подтянуты, от белизны мундира не осталось даже воспоминания. Это грязное чудовище смотрело на меня пьяными глазами, точно его только что разбудили. Опершись на дверной косяк, он наглым тоном спросил меня, зачем я явился, и при этом ковырялся в зубах ножом. Что происходило в хижине? Я оттолкнул его, шагнул за порог и, когда мои глаза привыкли к темноте, замер от изумления.

Карлика прикрутили к столбу и заткнули ему рот соломой и грязной тряпкой, а Анфана посадили на какой-то старый стул и привязали за щиколотки и запястья. Во рту ребенка тоже был кляп, а на плечи ему накинули черный плащ, закрывавший его до пояса. Сообщник первого солдата еще возился с веревками. Даже мухи улетели из хижины. Нан умоляюще посмотрел на меня глазами, полными ужаса. Волею случая они оказались в жутком месте, в одном из крошечных адских мирков, созданию которых способствует война, подобно тому как углы комнат благоприятствуют образованию паутины.

В первую минуту я хотел просто забрать свое добро и уйти, хотя, естественно, мне казались омерзительными извращения этих маньяков. Но что поделаешь: нам довелось жить в эпоху, когда погибало множество ни в чем не повинных людей. Чем раньше я смоюсь отсюда, тем лучше.

И однако, незначительная деталь, не имевшая, казалось бы, никакого к делу отношения, взбесила меня гораздо сильнее, чем тривиальное неприятие порока. Хотите знать, какая мелочь заставила меня принять решение? По правой щеке одного из этих негодяев катилась капля пота. И в этой капельке я увидел отражение всех его низменных наклонностей, его порочной души. Рот мерзавца был полуоткрыт, а глаза не отрываясь смотрели на ребенка, который отчаянно извивался на стуле. Как у всех стервятников этой породы, между зубами у него оставались промежутки, что вызывало еще большее отвращение. Иногда какие-то ничтожные детали вынуждают нас действовать. Мне в тот день уже порядком досталось, и теперь я хотел выместить на ком-нибудь свою злобу.

С потолка хижины свисала довольно толстая ржавая цепь. Я поднял с земли довольно большой камень, зажал его под мышкой, а другой рукой снял с крюка цепь. Потом я подошел к солдату, который открыл мне дверь, и попросил:

– Вы не могли бы подержать этот камень одну минутку?

– Ладно, – сказал он, вложил нож в ножны и вытянул руки. – А почему, собственно, я должен его держать?

Ответ был очень прост: мне хотелось, чтобы руки у него были заняты в тот момент, когда я изо всех сил ударю его цепью по физиономии. Он свалился навзничь, а его приятель струсил и даже не оказал мне сопротивления. Увидев, что я шагнул к нему, не выпуская цепи из рук, он упал на землю, свернулся калачиком и прикрыл голову руками. Ему тоже досталось на орехи. Потом я отбросил цепь в сторону – с меня было достаточно Тортосы, этой войны, всего этого мира. Я собрал свое добро, быстрыми движениями ножа разрезал веревки, которыми были связаны маленькие пленники, и вышел из хижины.

Анфан и карлик побежали за мной:

– Monseigneur, monseigneur!

Я больше на них не сердился, моя ярость улетучилась. Денежки и пожитки снова были при мне, и уж если ты спас людям жизнь, то не для того, чтобы их потом лупить. Это, однако, вовсе не означало, что они меня хоть сколько-нибудь интересовали. Не замедляя шага, я сказал язвительно:

– Отправляйтесь назад, в окопы. В конечном счете, наверное, вы правы: в наше время вам там будет спокойнее всего.

Они вертелись вокруг меня, как пара мотыльков.

– Пошли прочь! – настаивал я. – Вас бы следовало повесить, воришки. Но, на ваше счастье, я слишком спешу вернуться в Барселону.

Однако слово «Барселона» только еще больше их вдохновило.

– Monseigneur! – закричал Анфан. – Мы так давно хотим добраться до Барселоны! Мы просто копили деньги.

Так-то эта парочка копила деньги! Что бы сказал мой папаша об их представлениях о работе и заработке! Я уже собирался отвесить им по тумаку на брата, когда вдруг услышал лошадиный храп.

Где-то поблизости проезжал кавалерийский отряд. Тыл войска, осаждавшего Тортосу, защищали конные патрули. Они сопровождали продовольственные отряды, предотвращали неожиданные нападения микелетов и задерживали дезертиров. Я бы, конечно, мог с ними договориться, но к этому моменту уже свыкся с ролью беглеца, а потому приготовился пуститься наутек к лесочку, который виднелся неподалеку. Деревья в нем росли довольно густо, и лошади не смогли бы погнаться за мной.

– Не туда, monseigneur! – сказал Анфан. – Вы не успеете добежать до леса. Давайте за нами!

И мои спутники бросились к заброшенному винограднику. Анфан махал мне рукой:

– Бегите! Скорее! Бегом!

Лозы винограда были мне чуть выше колена. На таком открытом пространстве всадники догонят нас в два счета. Эта парочка сошла с ума. Но знаете, как я поступил? Я побежал за ними.

Патруль пустился за нами в погоню. Мы бежали отчаянно, пот с меня лил ручьями, потому что мне пришлось тащить на плечах два мешка своего добра. Я проклинал себя, но, когда лошади оказались на краю виноградника, они немедленно встали, точно их остановила какая-то невидимая сила. Всадники не пытались даже пришпорить их.

Анфан засмеялся, чрезвычайно довольный собой:

– Лошади ненавидят скакать через виноградники. Они там ноги ломают.

Всадники несколько раз неохотно выстрелили в нашу сторону. Огибать огромный виноградник никакого смысла не имело – мы бы успели скрыться в лесу, – поэтому они решили оставить нас в покое.

– Мы вас спасли, monseigneur! Теперь вы наш должник, – сказал мне Анфан, когда мы наконец смогли перевести дух под покровом леса.

Я рассмеялся:

– Скорее я вас спас от страшных мучений, и вы – мои должники навсегда.

– Давайте заключим договор! – предложил мальчишка. – Мы раздобудем вам транспорт, а вы нас отвезете в Барселону.

– Транспорт? Какой еще транспорт? – поинтересовался я.

Мое решение покинуть войско было столь неожиданным, что мне даже не пришло в голову подумать о подробностях путешествия.

– Идите за нами!

И они показали мне узкую тропинку, которая терялась в лесной чаще.

– Вот сюда, – сказал Анфан через несколько минут и заставил меня нагнуться, чтобы пробраться под кустами, которые образовывали некое подобие туннеля.

Прямо передо мной стояла повозка, запряженная двумя лошадьми, которым преграждала путь зеленая стена. На козлах сидел кучер. Он был мертв.

Тысячи микелетов то и дело нападали с тыла на бурбонскую армию, осаждавшую Тортосу. Скорее всего, где-то поблизости произошла небольшая стычка, и кучер умчался от опасности, не разбирая дороги. Посередине его белого мундира, на спине бедняги виднелась большая дыра, края которой почернели от запекшейся крови. Наверное, он, собрав последние силы, попытался спрятаться подальше от дороги, и тут его и настигла смерть.

Мертвый кучер сидел на козлах, опустив подбородок на грудь, и казался спящим. Я схватил его за плечо и столкнул на землю, не слишком церемонясь. Лошади обрадовались появлению людей, а потому послушно выполнили сложный маневр: они попятились, и повозка вновь оказалась на дороге.

– Мы поедем в Барселону? – обрадовался Анфан.

По глазам этого мальчишки я сразу увидел, что он хочет есть: мне не надо было даже слышать, как ворчит его голодный живот. Я осмотрел лошадей: круп одной из них с правой стороны задела пуля, а у второй обгорела половина гривы. Сойдут, мне ведь нужно было только преодолеть сто пятьдесят километров, которые отделяли меня от Барселоны. Я влез на повозку, где оказалось множество мешков. В первом из них были лепешки. Я бросил несколько штук Нану и Анфану, которые в мгновение ока проглотили хлеб, хотя каждая лепешка была не меньше, чем диск греческого атлета. Чего только не было в этой повозке. Когда я попытался развязать небольшой мешок цилиндрической формы, он выскользнул у меня из рук, и его содержимое рассыпалось по повозке.

Это были пули, свинцовые пули. Целые потоки маленьких шариков брызнули на дощатое дно повозки. Нан и Анфан с восторгом бросились их собирать. Как мала одна пуля, свинцовая горошинка, такая безобидная с первого взгляда! И однако, точно направленная в цель, она убивает и солдат, и генералов, и королей, и нищих. Но Анфан об этом не задумывался, а просто затеял игру с карликом, катая шарики по земле. Он продолжал оставаться мальчишкой; ему, наверное, не было равных в искусстве выживания, но, в конце концов, он был ребенком. Стоя на повозке, я смотрел на них и не мог побороть в душе легкого чувства ностальгии.

В первый раз за двадцать дней, прошедших с начала подготовки траншеи, меня окружала тишина. Двадцать дней и ночей мне пришлось выносить грохот орудий и назойливый шум земляных работ. Но сейчас вокруг меня стоял лес, а в воздухе, не загрязненном дымом взрывов, вместо пронзительных звуков горна разливались птичьи трели. Передо мной мальчик и карлик с воронкой на голове играли с излюбленными орудиями смерти. О да, в детстве мы каждую минуту готовы нарушать установленный порядок вещей.

Воспользовавшись тем, что они увлеклись игрой, я исследовал остальную поклажу повозки и заметил в углу какой-то предмет, прикрытый двумя одеялами. Я откинул их и обнаружил более чем уважительных размеров тяжелый сундук, который едва смог подвинуть. На нем висело три замка. У меня перехватило дыхание, потому что мне было хорошо известно, что означали эти замки.

Во время осады в нашей палатке спал войсковой казначей – один из этих ослов, которые считают себя важными птицами только потому, что вхожи к начальству. По званию он не мог разделять палатку с офицерами, но достоинство не позволяло ему общаться с солдатней. Поэтому нам его и подсунули, и этот тип болтал без умолку. Я доплетался до своей койки, вконец разбитый после целого дня, проведенного под пулями в окопах, и тут он ко мне приставал со своей трепотней: и ля-ля-ля, и ля-ля-ля. И не имело значения, в какую смену мне доставалось работать: и днем, и ночью – меня всегда поджидал казначей Краснобай, как мы его прозвали. Он умирал от безделья, потому что работал только раз в неделю, и коротал время, собирая по лагерю сплетни и подыскивая себе жертву, чтобы морочить ей голову своими байками.

Ну так вот, назойливый казначей как-то раз с гордостью показал мне ключ от сундука, в котором хранилась войсковая казна, и рассказал, что сундуки для денег надежности ради закрывались на три замка и три ключа от них хранили три человека: казначей, генерал-капитан и генеральный инспектор. Благодаря своему положению, наш казначей Краснобай смог познакомиться с самим генеральным инспектором и ужасно этим гордился. А коли так, скажите: какой еще сундук, перевозимый в районе военных действий, мог иметь три замка?

Трех ключей у меня не было, да мне они и не понадобились. Тут же, в повозке, я нашел молоток и долото и в два счета сорвал замки. Под крышкой оказалось несколько дюжин маленьких цилиндрических мешочков. Они были плотно набиты и уложены в два слоя. Наверху каждого мешочка вместо застежки красовалась сургучная печать с бурбонской лилией. Я раскрыл один из них, и он выплюнул мне на ладонь монеты. Боже мой, там, наверное, были деньги на выплату жалованья целого полка.

Вы когда-нибудь находили беспризорный клад? Человека охватывает чувство, схожее только с любовью с первого взгляда. Сердце начинает биться быстрее, пальцы дрожат, и тебя одолевают одновременно тревога, восторг и безумное желание немедленно скрыться с добычей.

Я прикрыл сундук, напуганный своей находкой. Нан и Анфан продолжали свою игру.

– Эй, ребята! – сказал я с веселой улыбкой, лживой, как гримаса Иуды. – Сходите-ка и посмотрите, нет ли чего интересного в карманах кучера.

Это была наглая уловка с целью их отвлечь. Когда они об этом догадались, я уже нахлестывал лошадей и мчался прочь. Нан и Анфан безуспешно пытались догнать повозку.

– Monseigneur! Monseigneur! – кричал Анфан. – Не бросайте нас здесь, пожалуйста. Возьмите нас в Барселону!

Я повернул голову и еще успел различить вдали на дороге его голову с косичками, развевавшимися по ветру. Мальчишка бежал и голосил.

На этом месте я вынужден прервать свой рассказ, потому что эта дура Вальтрауд меня перебивает, хнычет, сморкается и называет меня бездушным человеком.

И в кого ты такая чувствительная? Неужели тебе еще неясно, какого поля были эти ягоды? Стремление к воровству родилось прежде Анфана. Как я мог взять их с собой в поездку, если хотел довезти сокровище до Барселоны?

Ну да ладно, в утешение тебе расскажу все, как было, радуйся.

Я потянул на себя поводья и остановил повозку. По правде говоря, меня немного мучила совесть. Как-никак благодаря этой парочке я заполучил и повозку, и сокровище. Увидев, что я остановился, Нан и Анфан побежали еще быстрее, подгоняемые надеждой. Когда расстояние между нами сократилось до пары метров, я бросил им несколько монет.

– Это вам! Купите вина и хлеба и выпейте за мое здоровье.

И тут я снова подхлестнул лошадей.