Текст книги "Жар счастья. рассказы"

Лёкса

…С безграничной благодарностью и Любовью

Теперь уже и не вспомню, за чем именно я полез в шкаф. Копаясь в папках с бумагами, я неосторожно уронил на пол маленький альбом со старыми фотографиями. Альбомчик этот, и сам видавший виды, от падения разлетелся на несколько частей, фотографии рассыпались по полу… Я присел, чтобы собрать их и – началась какая-то другая жизнь.

Это были снимки моих предков и родни, их осталось совсем немного, большинство на различные документы, вышедшие из употребления. Портрет моего любимого деда Ивана на паспорт. Сосредоточенное, напряжённое, уставшее лицо с плохо уже видящими глазами всматривается в объектив, ослабшим от контузии слухом пытается разобрать слова и фразы в студии. У меня осталось несколько фотографий деда разного периода, а вот снимков его родной сестры Александры Леонтьевны почему-то ни у кого из родных не сохранилось. Они были с дедом словно близнецы, очень похожи – худощавые лица, одинаковый прищур глаз, даже небольшая родинка на переносице возле глаза на одном и том же месте у каждого. Мне казалось даже, что возьми я считать морщинки от их улыбок вокруг глаз, было бы одинаковое количество.

Бабушка Александра, бабуня Лёкса, как её звали родные и соседи, самая сияющая и жизнерадостная изо всей родни, что я помню с мальчишеских лет. Я виделся с ней совсем немного и то пока был ещё невелик. И всякий раз, стоило только отворить её калитку, как с порога бежала Лёкса с распростёртыми руками. Хватала в охапку, изливая на меня потоки солнечного света и тепла и небывалой вселенской любви, окутывая мою тщедушную, тощую фигурку ароматами своего дома, двора, молока и хлеба, яблок и мёда – всем тем божественным даром запахов и звуков родной донской степи, неповторимого хуторского колорита, навечно сохранённого в памяти с детства на всю жизнь.

Начиналась обычная радостная суета, шум одновременно говорящих и шумящих родичей, беготня по двору. Из дома в летнюю кухоньку и обратно по несколько раз, в хлев, в погреб, на чердак, в сарай, в чулан, ещё куда-то – та неповторимая атмосфера радости и счастья нечастой встречи близких и родных мне людей.

– И-и-и-и, ты чё жа такой худенький совсем, а? Ништо мать ни кормить? – и лукаво поглядывала на стоящую рядом мать. Та немного ревниво пыталась в шутку оправдаться, мол, хворает часто, вот подрастёт малость и поправится.

– Дык, чё жа ждать, пока вырастить. Пошли, моя жалкота*, моя ненаглядушка, я щас табе и покормлю!

И через минуту я уже уплетал всегдашние её вареники с творогом, с вишней и самые мои любимые – с бзникой (так зовётся сорняк паслён, растущий обычно среди кустов картошки, из-за очень тонкой кожицы его чёрных ягод). Она щедро наваливала в стеклянную миску вареники, обильно смазывала их каймаком и сгущенным молоком, ставила на стол ещё одну миску с откидным молоком, чтобы можно было развести себе ирьяну, банку деревенской сметаны, густой, как сливочное масло, и ещё множество всякой снеди.

Пока я набивал свой усохший желудок котёнка варениками, взрослые стали собираться в лес. Поездка и была организована для похода в лес по ягоды – созрела ежевика. Дед и отец с матерью пошли в лес, а мы с Лёксой остались дома. Мне нужно было обойти всё её хозяйство, рассмотреть всех кур, уток, гусей, коз, корову, собаку, кошек, полюбоваться стремительным полётом ласточек над крышей, половить стрекоз и кузнечиков и много всякой всячины поделать. Всего того, чего в городе нет и десятой доли.

А бабуня Лёкса не сводила своих сияющих глаз с меня, всё никак не могла насмотреться, налюбоваться, так долго мы с ней не виделись. Невозможно забыть эти солнечные лучики её улыбающегося лица! Даже сейчас от воспоминания о ней меня наполняет безграничное тепло и свет её любящего и щедрого сердца.

От разговоров нас отвлекла замычавшая Белянка, бабунина корова.

– Ай, ить доить её пора. Пошли со мной.

Мы взяли пару вёдер и пошли в хлев. Пока я шёл за бабушкой, ко мне неожиданно сзади подкрался гусак, наклонил низко к земле голову и, вытянув шею, зловеще зашипел. Не успел я оглянуться, как он лихо и очень больно ущипнул меня за лодыжку. От неожиданности нападения и боли я заревел.

– Ах ты, анчутка! Ты чё творишь, ирод! Вот я табе башку-то сворочу ды спяку к ужину, нягодник! – Лёкса стеганула гусака платком. Тот шустро отскочил на безопасное расстояние, недовольно ворча. Угроза свернуть башку больше подействовала на меня, чем на самого гусака. Я забыл о боли, представив наяву, как Лёкса свернёт ему голову и испечёт к ужину. От жалости к нему у меня навернулись снова слёзы.

– А зачем у него в носу перо продето?

– А штоб не щипался, ирод. Ить он и мине иной раз щипанёть, шут бы его побрал, султана турецкава! – и она с тёплой улыбкой потрепала меня по макушке.

– Бабунь, ты его не режь, ладно. Он ведь хороший. Может, он подумал, что я гусынь стану обижать, вот и укусил.

– Ладысь, погожу покеля, – подыграла мне Лёкса, – кубыть он ишшо ня лишний, няхай поживёть! – и она крепче прижала меня к себе.

Корова лениво помычала, повернув в нашу сторону голову и как бы упрекая, что слишком долго шли, заболтались. Мол, непорядок. Лёкса быстро помыла руки, присела на маленькую скамеечку, и по дну ведра звонко зазвенели струи свежего парного молока. Тут же прибежали и обе бабушкиных кошки полакомиться молочком. Бабушка направила один сосок и озорно брызнула кошкам в их мордочки струёй молока. Белянка повернула голову, нехотя проворчала и сердито махнула хвостом.

С полным ведром молока мы пошли в летнюю кухню. Начинался самый волшебный момент моего приезда, который я всегда с волнением ожидал. Сейчас бабушка процедит молоко, и мы вместе с ней будем перегонять молоко на сепараторе в сливки. Эта машина, сепаратор, завораживала меня невероятно. На холостом ходу я украдкой иногда прокручивал вал, и он жужжал каким-то удивительным голосом, от которого я просто трепетал от восторга. Бабушка поругивала меня за это, побаивалась, что я могу ненароком сломать незаменимый аппарат.

А на улице уже заметно темнело. Наступала та пьянящая пора, когда знойный степной день отправлялся на покой и его меняла летняя прохлада, выползавшая из балок и яров наверх под стрёкот цикад и сверчков. Небо покрывалось небывалым количеством звёзд, когда в полной безлунной темноте Млечный Путь был виден, словно накатанная грунтовая и широкая дорога.

Через несколько минут вернулись ягодники. На скамейку в кухне стали три полных ведра чёрно-синих ягод. Я, было, кинулся полакомиться, но поверх ягод я увидел двух, трёх сидящих довольно крупных пауков. Я откровенно струсил протягивать руки за ягодами.

Бабушка захлопотала вокруг печи, стала проворно накрывать на стол. Не забыла зачерпнуть в миску и для меня ягод. Поставила передо мной, налила кружку парного, ещё тёплого молока. Какое же неповторимое блаженство! Наверное, предлагала что-то ещё покушать, я не помню. Запомнились только эти самые яркие и сочные минуты, наполненные ароматом кухни, молока, леса…

Взрослые ещё долго беседовали за столом, а у меня, надышавшегося чистым хуторским воздухом, уже слипались глаза.

– Ступай со мной в хату, я табе постелю постельку. Ты ложись, а то мы ишшо долго гутарить будим.

Её дом, собранный, казалось, из всякого ненужного хлама из-за отсутствия порядочного тёса и денег на него, выглядел, будто избушка на курьих ножках. Словно сплели плетень вокруг четырёх столбов и обмазали глиной с двух сторон. Да камышовая крыша сверху – вот и вся хоромина.

Удивительные эти строения в степи. Когда летом солнце прокаливает воздух и землю, словно сковороду на плите, когда в тени доходит до свыше сорока градусов, в домах – мазанках за закрытыми дощатыми ставнями приятная комфортная прохлада и покой. Ни одной назойливой мухи, ни комаров, ни мошкары, ни тараканов никогда не водилось.

Пока я с опаской приглядывался в сумерках к тёмным углам дома, бабушка быстро расстелила кровать. Я плюхнулся на пуховую перину и провалился чуть не с головой в неё. Она прикрыла меня одеялом и собралась, было, уже идти в кухню.

– Бабунь, не уходи, я боюсь.

– И чё ж ты боисси, туточки никаво нету, – она присела рядышком, обняла меня и стала тихонько напевать детскую песенку про серого волчка. От её теплых рук, тихого, слегка уставшего и низковатого голоса да ещё насыщенного событиями дня на словах « придеть серенький волчок и ухватить за бочок» я заснул безмятежным, детским сном…

Я летел во сне по чёрному донскому небосводу, разбелённому густой россыпью звёзд, под такой родной, чуть хрипловатый бабунин голос, кружил над её двором, опускался ниже и со смехом пролетал мимо улыбающейся Лёксы, подхватывал её с собою в полёт. Мы парили над степью вдоль реки, к лесу, навстречу просыпающемуся солнцу, распугивая сонных птиц и ныряющих лягушек в воде. Я хохотал от счастья быть с ней вместе на такой совсем нестрашной высоте, что – то показывал ей на горизонте, а она заботливо поправляла сползавшее с меня пуховое одеяло.

Более полувека лечу я по жизненному небосводу сквозь преграды и невзгоды в окружении созвездий – глаз моих Предков, под звуки Бабушкиных сказок и песен, запелёнутый их безкрайней Любовью и Нежностью, под строгой, надёжной охраной заскорузлых, мозолистых рук моих Дедов, под покровом благословения моего Рода! И как бы далеко ни уносил меня попутный ветер, сердце и душа моя остаются поджидать моего возвращения на базу бабушки Лёксы ли, бабушки Маруси ли, бабушки Насти, сердце и душа всегда остаются рядом с их сухонькими фигурками, стоящими у калиток и внимательно в ожидании вглядывающимися вдаль, прикрыв от солнца свои уставшие, напряжённые глаза козырьком ладони. Всякий раз, когда мне сложно, тяжело, обращаюсь к ним с просьбой побыть со мной ещё немного, спеть песенку, рассказать сказочку, просто со мной погутарить быличку… И всякий раз мне слышится Лёксин хрипловатый голосок:

– И-и-и-и… Дык, чё жа. Давай погутарим, мой подкладышек! Кубыть, мы ни чужия…

*В наших краях не было принято выражать свою любовь словом люблю, старики говорили жалею. Отсюда и жалкота, значит любый, любимый.

Сказка для Ольги Швейцер

Я шёл по весеннему городу. 18 апреля. Тепло наконец-то заглянуло к нам, ему здесь понравилось, и оно решило задержаться. Городской шум немного мешал моему романтическому настроению, и я решил прогуляться по парку.

Здесь всё было по-другому. Солнце, первая зелень и тишина окутали меня мягким весенним покрывалом, я разулся и осторожно пошёл по траве. Остановился, чтобы насладиться запахом молодой листвы, подставил лицо весёлому солнышку и заслушался звонкой перекличкой синиц, закликающих Весну.

И тут, к моей досаде, кто-то или что-то больно царапнул меня по ноге. Я глянул вниз – мимо бежал кролик.

– Эй, приятель! Поаккуратней!

Кролик остановился и недовольно посмотрел на меня. Царапина назойливо и неприятно щипала. Я перевёл взгляд с кролика на ногу, потом снова на кролика. Он тоже глянул на мою ногу и, мне показалось, немного сконфузился:

– Я не нарочно. Я торопился.

– Куда это, интересно знать, торопятся кролики средь бела дня, не глядя себе под ноги?

– Оставь свою иронию при себе. Я тороплюсь на службу.

От удивления и любопытства я даже про царапину забыл.

– На службу? Это где же ты служишь?

– Мне некогда с тобой болтать.

– Ну, хорошо. Возьми меня в попутчики – и не опоздаешь, и мне всё расскажешь.

– Пошли.

И мы пошли. Я даже забыл обуться. «Чудно, – подумал я, – те, кому положено служить, бездельничают и развлекаются, а кролики служат».

– Так где же ты служишь?

– Я просил тебя не иронизировать. Я служу моделью.

– Моделью? М-м-м. А! Наверное, в рекламном агентстве, продаёте морковку с капустой!

От возмущения он даже остановился. Какое-то время его ноздри гневно вздрагивали.

– Прошу прощения!

– Я служу моделью. Позирую художнику!

Тут уже я остановился. Ну, ничего себе!

– И кому же? – невольно вырвался мой удивлённый возглас.

Взгляд кролика тут же потеплел, он улыбнулся и ласково и нежно прищурился:

– Замечательному художнику, Ольге Швейцер! А тороплюсь я сейчас на открытие её выставки. И если ты не будешь приставать ко мне с глупыми вопросами и тренироваться в ехидстве, то мы успеем к открытию!

– Чего же мы стоим? Побежали!

Вернисаж расположился в небольшом тихом и по-домашнему уютном зале галереи. Здесь было уже довольно многолюдно. Стояло привычное для таких случаев жужжание беседующих посетителей. Кролик где-то моментально растворился, я о нём тут же забыл, увлёкшись разглядыванием работ. На одной из колонн зала я с удивлением наткнулся не неброскую на первый взгляд акварель, слегка подчёркнутую карандашом. От неожиданности и удивления я потряс головой – не снится ли мне всё это.

На листе бумаги по зелёной траве шёл… я, собственной персоной, оживлённо беседуя с семенившим рядом симпатичным давешним моим приятелем – кроликом. По нижнему краю листа была какая-то надпись. Надев очки, читаю:

Продолжение следует…

Три дня и две ночи. Лобаста

– Как же ты говоришь, что бродил трое суток по степи, когда я тебя отвёз к тётке вчера в обед, а сегодня к вечеру ты вернулся на автобусе назад? Ты, наверное, с непривычки перегрелся в автобусе, а? Чаще надо приезжать в гости в родные края, а то, видано ли дело, раз в десять лет приехал. И не такое померещится на нашем горячем солнышке!

Дядя откровенно потешался над моим недоумением и растерянностью. Неужели же не было ничего такого со мной? Не приснилось же мне всё это в горячем автобусе? Да и ехать-то эти шестьдесят километров чуть больше часа… Не может быть, чтобы приснилось… Было, всё было…

Мы сидели с тётушкой в совершенно пустой квартире на едва живых древних табуретках, перевязанных верёвками и стянутых проволокой, чтобы окончательно не развалились. Она приехала в город из своего хутора по хозяйским делам и уже собиралась обратно. Забежала ненадолго попрощаться.

– Ну, ты всё успел сделать, ничего не забыл?

– Да, вроде, всё сделал…

– Когда же приедешь в следующий раз погостить?

– Пока не знаю, как сложатся дела… При первой же возможности…

– Как соберёшься, позвони обязательно и приезжай прямо ко мне, у меня есть, где остановиться, ты же знаешь…

– Хорошо. Конечно, позвоню, не волнуйся.

– А новый хозяин когда же придёт, тебе ведь ключи отдать нужно?

– Нескоро ещё, через три часа.

– Ну, я, пожалуй, пошла.

– Не торопись, ещё есть время. До автобуса только перейти через дорогу. Я тебя провожу и посажу. И сумки твои тяжёлые донесу. Посиди, не волнуйся, успеем.

Минут через пять она всё же вскочила в нетерпении и стала собираться. Я не стал её удерживать и пошёл проводить на автобус. Мы горячо попрощались, я коснулся пальцами её всегда весёлого веснушчатого лица и смахнул набежавшие слезинки. Пообещал скоро приехать. Вернулся в пустую квартиру, послонялся какое-то время, потом взял свой скромный скарб и отправился к родне переночевать – завтра к вечеру поездом отправляюсь обратно, в обжитые северные широты…

Обещая тётушке приехать скоро, я, конечно, лукавил. После довольно скорого ухода отца, а за ним без значительного перерыва и матери, продажи родительской квартиры, я точно знал, что не вернусь жить обратно на свою малую родину. Большая часть сознательной жизни прожита вдали от неё, да и сама жизнь обрела относительно комфортные формы в других краях. Оканчивая школу, мечтал уехать куда-нибудь подальше от материнской дотошной опеки, от вечно раздражённого и недовольного отца, его повышенного тона в минуты возлияний и семейных мало приятных сцен. Тогда мне здесь было неуютно и тоскливо, молодой организм требовал жизненной динамики. И хотя моё бегство на север было безотчётно и неосознанно, всё оказалось намного сложнее, богаче и многослойнее со временем.

Из всего родительского богатства я захватил с собой старый, потрёпанный семейный альбом с фотографиями. Их было довольно много, но большей частью переснятых, неоднократно продублированных и плохого качества. Вот за этим альбомом я и проводил почти всё своё свободное время, пытаясь отыскать какие-то малознакомые лица стариков и родных, которых либо не помнил, либо, к стыду своему, совсем не знал. И всё бы ничего, только стоило мне взяться пересматривать эти старые фотографии, как где-то под ложечкой подкатывал ком сентиментальности, плаксивости и угрызений совести. И с каждым разом всё сильнее и настойчивее. Словно кто-то меня звал, тянул туда, назад, домой, к безкрайнему горизонту родной степи… Прошло чуть более двух лет, как приступы ностальгии нешуточно усилились, что поначалу меня порядком удивило, а затем отчётливо и настырно позвало в дорогу.

Меж тем бытовые проблемы и безнадёжный забег за жизнью отнимал неуловимое время. Безжалостный этот быт, обгоняя меня на каждом следующем круге, всё больнее раздавал подзатыльники и пинки. К своему немалому удивлению, я обратил внимание, что с момента прощания с тётушкой прошло десять лет… Мои ностальгические, безсонные приступы, усиливаясь редкими звонками родных, грозились перерасти во вполне реальную паранойю. И я решил, во что бы то ни стало, собраться и поехать навестить оставшихся в живых стариков и повидаться с многочисленной роднёй.

Наскрёб, насобирал минимальную сумму на проезд и лёгкое прожитьё, купил билет – завтра еду… От отца, прокатавшегося на колёсах локомотива без малого полвека, я унаследовал нелюбовь к перемещению по поверхности земли, и всякий раз перед дорогой у меня обычно портилось настроение – я нервничал, расстраивался и неуверенно пытался отказаться от любой, даже недолгой и недалёкой поездки.

В этот раз оказалось ещё сложнее и хуже. Где-то в глубине души я порядком испугался, напряжение усиливалось с каждым днём. А упаковав дорожную сумку, свалился с жесточайшим насморком. И это середина лета, конец июля! Тем не менее, я поехал…

К моему немалому удивлению, насморк прошёл, будто и не был, сразу же, как только я спрыгнул со ступеньки вагона на перрон перед вокзалом в родном городе. Я остановился у своей двоюродной тётки. Через пару дней попросил её мужа отвезти меня к отцовой двоюродной сестре, жившей на хуторе, к той самой тётушке, которую я провожал десять лет назад на автобус.

Меня встретила заметно похудевшая, высохшая как-то, слегка согнутая от болей в пояснице, увы, бабушка… Но её всегда улыбчивые, тёплые глаза, покрытое веснушками лицо и руки были те же – добрые и любящие! Своих детей у неё не было, с ней жил один самый близкий её племянник, работящий крепыш, мастер на все руки – явление не редкое на хуторе, но оттого не менее ценное. К ночи он появлялся в доме, пыльный, измотанный, озадаченный состоянием урожая и своего комбайна – разгар уборочной страды. Тётушка подавала ему и соседскому пареньку, который неизменно приходил с ним поболтать, покушать и заработанную стопочку. Ко мне, практически чужому для них человеку, «интеллигенту», у рабочего люда не было интереса, я наскоро выпивал чаю с тётушкиными блинчиками, и мы уединялись с ней в одной из комнат за разбором фотографий и разговорами, воспоминаниями о родне. Родни, разбросанной судьбой по всему белому свету, оказалось такое великое множество, к моему величайшему стыду, мне совершенно в основной массе незнакомой, что от волнения и обилия информации у меня нешуточно разболелась голова.

На следующий день я собирался вернуться в город. И как ни жаль было расставаться с тётушкой, нужно было поспеть к обеденному автобусу. Она вышла провожать меня за калитку и долго стояла, прикрывшись козырьком ладони от солнца, пока я, помахав ей рукой, не скрылся за поворотом. Солнце не вошло ещё в зенит, а жара уже стояла порядочная. Я обратил внимание на то, что зной и безветрие в этот мой приезд не причиняют мне обычного безпокойства и удушия, как в иные времена, что не могло не радовать меня.

Автобуса, как ни странно, всё не было. На небольшой площади перед хуторским магазином было безлюдно и тихо. Даже обычные в таких случаях праздные куры и собаки не решались выползать из тени на солнце. Прошло отведённое время отправления, я стал немного нервничать. Заглянул в магазин, спросил об автобусе. Оказалось, что именно сегодня обеденного рейса не будет, только вечерний. Возвращаться к тётушке и повторять нелёгкую процедуру прощания хотелось менее всего, слишком тяжело даются мне такие сцены. Не хотелось расстраивать лишний раз ни её, ни себя. И я решил пойти пешком по трассе в надежде поймать попутную машину и добраться до города автостопом. Почему бы нет: погода отличная, настроение хорошее. Принял глупое и легкомысленное решение и бодрым шагом отправился своим путём, подумав о том, что когда-то же наши деды ходили пешком до города и обратно эти шестьдесят с хвостиком километров.

До поворота на основную трассу я добрался легко в тишине и одиночестве – машин на дороге не было. Свернув на трассу, я пошёл в сторону города. Бодрости мне придавало моё лёгкое состояние, в такой зной даже пить не хотелось. В течение часа или около того, пока я шёл по трассе, меня нагнали три-четыре нагруженные зерном фуры, водители которых только разочарованно разводили руками и жестами показывали мне, что сворачивают в сторону. С автостопом у меня как-то не складывалось сегодня… Но, видно, кто-то меня решил повести особым путём, отняв у меня остатки рассудка. Я самоуверенно решил, что смогу добраться до города пешком, если срежу себе путь, пройдя наполовину убранными полями, наугад и приблизительно определив себе маршрут. И я свернул с трассы…

Я шёл накатанной машинами грунтованной, обожжённой солнцем, словно керамика, дорогой вдоль пшеничного поля, распугивая крупную саранчу и мелких кузнечиков. Кроме их стрекотания и заливистого, милого сердцу, пения жаворонка надо мной в синеве неба, никаких посторонних звуков не было – неповторимое, неописуемое идиллическое уединение, почти абсолютный дзен.

Я не осмелился идти наискось по пшенице и обходил прямоугольники полей по проложенным уборочными машинами дорогам, размышляя о том, что эти дороги идут вдоль полей по перпендикулярным маршрутам, стало быть, плутать мне не придётся. Время от времени я сворачивал под прямым углом влево или вправо, не забывая подсчитывать, сколько раз в какую сторону повернул. Так брёл я по степи не менее часа. Стала сказываться лёгкая усталость, и жажда начала напоминать о себе.

Повернув в очередной раз, я уткнулся в полосу кустарниковых посадок, расчерчивающих всю степь сеткой природного забора для задержания скудных снегов зимой. Они тоже были высажены по прямым линиям и пересекали друг дружку под прямым углом. Кроме редких, вымахавших на просторе осин и клёнов, посадки густо заросли боярышником и дикой смородиной. Ягоды боярышника становились сладкими после первых морозов, до которых было ещё далеко, а смородина начинала уже осыпаться, перезрев. Я собрал пригоршню жёлтых и чёрных ягод, чтобы как-то утолить жажду и лёгкий голод. Смородина была почти приторно сладкой от жаркого солнца, словно изюм. Соку в ней было мало, а сладость только разогрела жажду.

Я стал нешуточно сердиться на своё несмышлёное головотяпство и детское легкомыслие. И начал замечать, что уже порядочно плутаю по степи среди пшеничных, подсолнечных и кукурузных полей. Вокруг не было ни пригорка, ни маломальского дерева, с которого можно было бы осмотреть горизонт и как-то сориентироваться – гладкую, словно открытая ладонь, засеянную степь лишь изредка перечёркивали неглубокие балки и русла высохших речушек. Солнце, перевалив зенит, стало потихоньку клониться к закату, а я как был далеко от цели, так ближе к ней не приблизился. К моему раздражению на себя прибавилась тревога – это была моя первая в жизни подобного рода авантюра.

Я стал заметно нервничать и торопиться. И пошёл напрямую, срезая дорогу через подсолнечники, наугад. Вклинившись в них, через десять минут пожалел об этом. Пробираться сквозь их плотные ряды было тяжело, руки, лицо и кожу сразу же расцарапал жёсткими листьями и стволами. Минут через тридцать я выбрался из них на другую дорогу. Обойдя очередной пшеничный участок, стал срезать дорогу в этот раз через кукурузу. Один поступок нелепее другого! Это было ещё тяжелее. Семена початочных метёлок, в пыли и пыльце, падали за шиворот, кололи тело, вызывая зуд и раздражение. Уже в каком-то отчаянии кое – как выбрался из кукурузы совершенно без сил. К счастью, прямо на скошенный и довольно крупный участок поля.

Уже наступали сумерки, мне стало ясно, что ночевать мне придётся в степи. Измотанный, порядочно уставший и мучимый жаждой, я набрёл на небольшой возвышенный участок поля у пологой балки и рухнул на землю среди степных колючек и сухой полыни. Земля щедро делилась своим жаром и особым, неповторимым запахом. Я был на грани отчаяния и даже подумал о том, что это моя последняя ночь в жизни… Лёг на бок на землю, подложив под голову руку. Прямо перед глазами я рассмотрел сусликовую норку, через которую несколько раз перепрыгнули запаздывавшие к ночи кузнечики. Показалось или на самом деле кто-то пропищал тоненьким голоском у меня под ухом, но сил шевелиться и проверять уже не было. Через какое-то время в норке вроде произошло какое-то движение, и из неё осторожно высунулась самым носиком мордочка степного грызуна. Жадно принюхиваясь к незнакомому запаху, суслик пытался выглянуть и рассмотреть опасного зверя рядом со своим жилищем. Но зверь был измождён и обезсилен, опасности не представлял и лежал недвижимо.

Любопытный зверёк вылез наполовину, оглянулся несколько раз и вдруг молниеносно исчез в норе. А мне показалось, что рядом со мной кто-то появился. Кто-то очень большой, сильный, возможно, опасный для жизни. Появившийся сначала страх сменился безволием и равнодушием… Уже в темноте мне почуялся странный, необычный и ничем необъяснимый в таких случаях и таком месте лёгкий аромат. Вроде ладана или какого-то неизвестного мне пахучего нездешнего растения. Я лежал без движения, лишь приоткрыл глаза и увидел перед своим лицом ступни человека. Очень крупные, безупречно правильных пропорций и совершенно чистые, не пыльные.

Собрав последние силы, я приподнялся и сел, не отрывая взгляда от красивых ступней, по виду очень крупной молодой женской фигуры. Откуда-то сверху струился едва приметный свет тёплого оттенка. Пока я поднимал голову, чтобы рассмотреть всю фигуру, она сама каким-то немыслимым образом стала меньше. Словно Алиса, знавшая секрет, уменьшилась почти до моего роста. Я поднялся на ноги…

Перед собой увидел фигуру молодой на вид женщины в длинном до земли балахоне с покрытой капюшоном головой, из-под которого струился едва заметный свет. Мне показалось, что из самых её строго глядящих и будто сверлящих меня насквозь глаз. Она явно сердилась на меня, явившегося в её владения незваным гостем. Стояла, вернее, невесомо парила в вершке над поверхностью земли, какое-то время молча и строго взирая на меня. От неё исходил странный для наступившей ночи прилив жара и зноя, но меня трясло дрожью страха и холода. Затем она, словно что-то вспомнив, сделала неуловимый жест рукой, но, очевидно, передумала и, медленно развернувшись ко мне спиной, растворилась в ночной степи. Тело мое безвольно ослабло, я упал и в то же мгновение не то заснул, не то потерял сознание.

Очнулся я от прохлады свежего воздуха. Светало, жаворонок уже исполнял свой приветственный гимн солнцу, цикады и сверчки ещё не угомонились и продолжали своё хоровое пение. Сил подняться пока ещё не было, и я лежал на спине, глядя в светлеющее и бездонное небо. Поднялись в небо всегдашние проводники и степные дозорные, памятные мне с детских лет. Пара крупных коршунов вилась надо мной в вышине, расчерчивая овальными и дуговыми следами воздух в вышине. Оживились и кузнечики с прочими насекомыми. Они стали прыгать через моё лицо, садились на грудь, руки, щекоча своими шершавыми лапками мою кожу.

Рядом со мной, прямо в ухо, резко и очень громко прострекотал кузнечик. Я повернул голову в сторону и увидел рядом с собой крупный отвал чернозёма, на котором сидела большая саранча, слившаяся своим камуфляжным расцветом с куском земли. Мальчишкой я ловил таких коренастых кузнечиков. Серая и невзрачная на вид саранча «кобылка» прятала под жёсткими крыльями тончайшие и нежнейшие бирюзовые подкрылки, которые я всегда с восторгом рассматривал. Мне показалось, что она тоже приближается ко мне, увеличиваясь в размере. В каком-то безразличии и апатии я слабым голосом заговорил с ней:

– Как поживаешь?

– Нормально. Что не скажешь о тебе. (Кузнечик ли разговаривал со мной или мне мерещилось, мне было всё равно…)

– Да? И что же мне делать? У тебя есть какие-то предложения?

– Пожалуй. Тебе пора подниматься и идти. Не задерживай тех, кто тебя ждёт.

– А кто меня ждёт?

Саранча пошевелила усиками, снова прострекотала коленками и, не удосуживая меня ответом, резко оттолкнулась своими сильными ногами, расправила тонкие бирюзовые крылья и полетела по своим делам.

С большим трудом я поднялся на ноги. Голова кружилась и шумела, словно с похмелья. Со всех сторон меня окружали заросли кукурузы. В какую сторону идти, я не знал и стоял, озираясь вокруг. Через какое-то время мне показалось, что кто-то шуршит в кукурузе в паре шагов от меня, даже, вроде, тень проплыла впереди.

– Эй! Кто там? Постой! – и я пошёл на звук шелеста. Как ни старался я догнать впереди идущего, мне это никак не удавалось. Он всегда исчезал в ту минуту, когда оставалось только раздвинуть кукурузные стебли перед собой. Эта гонка длилась довольно долго, пока я совсем не выбился из сил. Я остановился от усталости и пересохшего от жажды горла. Теперь я вспомнил, кого видел поздно вечером. Это была Лобаста*. Вот и теперь она водит меня по кукурузе до полного изнеможения. Я развернулся в другую сторону и пошёл прочь. Через некоторое время выбрался на небольшую тропку и сел на землю. Собрал из нескольких росших на обочине колосков пригоршню семян, положил их в пересохший рот и стал потихоньку жевать горькие семена, чтобы как-то утолить голод и, может быть, добавить сил.

Передохнув немного, я встал и пошёл по этой тропке наугад. Она петляла то и дело, но скоро вывела меня к одной из посадок. От моего изнурённого состояния жара казалось совсем невыносимой. Я в который раз отругал себя за хвастовство и легкомыслие. Пошёл вдоль посадки в надежде, что она выведет меня на какую-нибудь трассу. Теперь уже всё равно куда, лишь бы выйти к людям. Я плёлся вдоль кустов, распугивая мелких ящерок и кузнечиков в высохшей траве. Глазастые сороки, завидев меня, начинали свою трескотню, в воздух поднимались встревоженные скопцы и с криком кружили надо мной, пока я не уходил на безопасное от их гнёзд расстояние. К моей досаде посадка упиралась в глубокую балку. Теперь я решил пройти вдоль балки, вокруг которой были такие же поля подсолнечника и кукурузы, иногда встречались небольшие участки пшеницы и реже – гречихи. В отличие от посадок, балка петляла замысловатым рисунком по степи, и неизвестно, куда она меня могла привести. Отчаявшись найти дорогу, я спустился немного вниз по склону балки в надежде прилечь на относительно теневой стороне.