Текст книги "Жар счастья. рассказы"

Пробудился я уже в темноте от боли в боку. Тронул болевшее место и обнаружил огромный волдырь. Похоже, я лёг на кого-то из насекомых, и был, таким образом, в очередной раз наказан. Поднялся наверх. Идти ночью было совсем безсмысленно. Я снова улёгся на раскалённую за день горячую землю. Лежал под огромным покрывалом немыслимого количества высыпавших звёзд, которого мне не доводилось видеть нигде более. Фейерверк из звёзд, переливающихся тонкими, цветными оттенками, успокаивал и рождал надежду на благополучный исход. Немного погодя, укутанный плотным, сотканным из миллионов звёзд покровом, словно пуховым одеялом, я незаметно для себя снова уснул.

Сквозь сон мне послышался чей-то разговор. Показалось даже, что говорят обо мне. Я стал прислушиваться, но и сам разговор, и сновидение быстро меняли форму, а сюжет развивался непредсказуемо и неопределённо. Я никак не мог расслышать слов, и нить разговора, к моей досаде, постоянно ускользала и не задерживалась в памяти. Одно лишь стойкое ощущение, что за мной тщательно наблюдает кто-то, не покидало меня во сне до той поры, пока не послышалось пение жаворонка. Так же, как и в прошлое утро.

На этот раз я решил идти, пока земля и небо снова не раскалились добела. Пройдя вдоль балки какое-то расстояние, снова наткнулся на неширокую, накатанную машинами дорогу и свернул на неё, бегущую среди участков кукурузы, пшеницы и подсолнечника. Так же, как и в прошлый раз, рядом слышался звук идущего по зарослям существа. Только теперь мне слышалось несколько едва различимых голосов. Они вели шёпотом беседу и, вроде, иногда хихикали недобро. И снова мне казалось, что разговор идёт обо мне.

Шёл я медленно, сил было всё меньше. Иногда собирал в ладонь немного зёрен и тщательно пережёвывал их. В самый зной решил присесть в тени кукурузных стволов, переждать какое-то время – потом соображу, что делать дальше.

Чуть погодя, снова послышался шелест стеблей, и передо мной появилась фигура в длинном покрывале. Стояла и молчала, не отрывая гневных, слегка мерцающих глаз от меня. С трудом я поднялся на ноги.

– Если ты пришла за мной, то делай своё дело поскорее. Если не можешь простить мою вину перед тобой, то хоть не мучай меня.

– Да, это я тебя звала сюда все эти годы из твоих северных лесов и болот, от обилия ягод, грибов и зелени, что ты так полюбил, – её голос звучал странным, переливчатым, в несколько оттенков отражённым эхом, словно отскакивающие от бетонных стенок мелкие камешки. – Я тянула тебя, блудного сына, назад, чтобы наказать за предательство, за бегство. И забрала бы тебя, не медля. Но сейчас ты под надёжной защитой, она сильнее моего желания. Не дозволяет взять тебя до срока. Поэтому уходи, ты пока не наш!

– Не ваш? Чей не ваш? – я удивлённо поднял на неё голову и увидел за её спиной какую-то тёмную размытую тень, словно кляксу, безликую и тощую. Клякса, вроде, кивнула головой в подтверждение её слов.

– Я поторопилась немного, слишком много сил приложила, чтобы вытянуть тебя сюда. Я призову тебя позже, когда ты снова забудешь о нас, обо мне, в твои самые счастливые в жизни минуты. Тебе доведётся быть счастливым, и я разделю твои чувства. Тогда – то мы и прогуляемся вместе. А пока уходи подобру– поздорову! И не задерживайся! – она развернулась ко мне спиной, клякса спряталась за ней. Лобаста показала рукой в сторону и, увеличиваясь на моих глазах до небес, проплыла над полем и растворилась в воздухе, слегка шевеля шлейфом одеяний верхушки кукурузных кисточек.

Я взглянул в ту сторону, куда она указала рукой. Метрах в двадцати от меня поле упиралось в небольшую балку, за которой уже простиралась пустынная, незасеянная степь до горизонта. Ближе к горизонту дразнила блестевшим на солнце озером – миражом. За такими миражами гонялись мы мальчишками, когда совершали походы на велосипедах за цветами. За рядами отдалённых пригорков мне показались какие-то очертания. Глаза от пыли и усталости слезились, и я никак не мог разобрать, что вижу. Несколько раз глубоко вздохнув и немного успокоившись, кончиком рубашки осторожно протёр глаза и снова взглянул на горизонт. Теперь мне удалось разглядеть ряд выглядывающих над горизонтом верхушек пирамидальных тополей – явный признак человеческого жилья.

Перейдя через балку, остановился и оглянулся назад.

– Благодарю тебя, Лобаста, за неоценимый урок, за отсрочку, за терпение, за пищу и кров! – поклонился и пошёл к тополям, стараясь не упускать их из виду. Вся опасность, напряжение и страх сразу свалились с моих плеч тяжким грузом и остались за спиной. Я шёл уверенно, стараясь особо не спешить – силы были на исходе. Часа через полтора я подошёл к еле заметной и брошенной, почти заросшей мелкими колючками и татарником старой дороге, которая вела к ряду покосившихся, серых и неопрятных, полуразвалившихся строений каких-то бывших контор, предприятий и редких жилых домов. На обочине стоял согнутый в нескольких местах, проржавевший до дыр столб, на котором висела на одном болте такая же ржавая и помятая табличка – указатель. С трудом я разобрал надпись: «ГРАЧИ». Это был знакомый хутор, давно слившийся с городом и ставший отдельным окраинным районом. Только вошёл я в него совсем с другой, почти нежилой стороны, в которой никогда не был. Здесь уже плутать не придётся – я издали различил радиовышку, торчавшую иглой недалеко от старого вокзала. А через два часа я уже сидел под навесом летней кухни у тёти во дворе.

– Чудно! Как такое могло быть, никак в голове не укладывается? Ты сочиняешь и разыгрываешь меня, фантазёр неугомонный! – дядя всё никак не мог понять и поверить во всё, происшедшее со мной.

– Ну, вот сам глянь! Вот у меня на комоде лежит календарный листок, я его утром сегодня сорвал и прочитал за завтраком. Какое число, видишь? Ты приехал позавчера, вчера я тебя отвёз, а сейчас ты приехал обратно. Какие три дня и две ночи? Где они были? Вы, видать, вчера с Серёгой его ядрёной самогонки тяпнули от души, вот и помотало тебя с первача без тренировки, а?

Вместе посмеялись его шутке, я не стал далее настаивать на своём. Мы сидели за столом под лампочкой, свисавшей с навеса, он всё вертел свой календарный листок и только время от времени мотал головой, усмехаясь.

– Мать! Ну, ты долго ещё возиться будешь? Давай уже на стол мечи! А то племяш еле сидит, у него от гулек по степи пупок к спине уже присох! Щас не выдержит, не дождётся, и опять понесёт его огородами к черноглазым расторопным казачкам на медовые блины да сладки ягоды!

Уплетая вкусный тётушкин ужин, глядя в их улыбчивые лица и ироничные, озорные глаза, я уже и сам стал думать, что померещилось мне моё приключение на степном солнцепёке. Только иногда за их спинами мелькала чья-то знакомая мне тень, и из темноты возникал бледный, смутно различимый лик Лобасты, сверкали из-под капюшона еле заметным отблеском её колючие, недобрые глаза, и звучали многослойным булькающим эхом гневные слова – угрозы…

*Лобаста – по казачьим поверьям – дух степи и воды. С Лобастой шутки плохи. Она первая в степи хозяйка, над зверем начальница. Если встретит ее охотник – быть беде: заведет в гиблое место или, того хуже, спящего волосом к былинке привяжет, и примешь смерть мученическую. Зверь не зверь. Человек не человек. Вроде как девица, только в шкуры звериные одетая.

Пучок редиски

Пожелтевший от времени и пыли потолок медленно опускался на лежащего в кровати семилетнего мальчугана. Когда он приблизился вплотную до возможности рассмотреть мелкие трещины штукатурки и фактуру побелки, когда забытые пыльные паутинки, казалось, начнут неприятно щекотать мальчишкины пылающие щёки, потолок вместе со всей комнатой медленно развернулся на бок. Стоящий в тесной, маленькой спальной платяной шкаф, небольшой шкафчик, за которым он делал уроки, стулья и куча всяких домашних и детских вещей как-то разом слиплись вместе с потолком и превратились в узкую, очень тонкую нить, протянувшуюся от его пупка куда-то вперёд, в неведомое пространство, которое он никак не мог рассмотреть, боясь от страха упасть в бездонную пропасть под этой тонкой нитью. Вся комната превратилась быстро и незаметно в какую-то на вид липкую, враждебную массу, дотрагиваться до чего – либо было страшно и опасно. Одновременно всё это вместе с кроватью стало раскачиваться из стороны в сторону с убыстряющимся темпом так, что, казалось, ещё один взмах, и он падает вниз. Высоты, даже незначительной, мальчуган всегда сильно боялся, плохо ходил, неизменно падая на втором шаге, по узким брёвнам, на которых все мальчишки устраивали сражения и гонялись друг за другом. Приходилось невольно выслушивать и терпеть обычные в таких случаях насмешки и унижения. Вот и сейчас он вцепился изо всех сил в простыню кровати, чтобы не свалиться вниз в чернеющую пустоту. От страха, от боли он не мог даже закричать, позвать мать на помощь.

Он постарался открыть глаза. От яркого солнечного света сквозь тюлевые занавески глаза начинало резать нестерпимой болью, и он закрыл их. И снова комната начинала раскачиваться, сплющиваться в тонкую, липкую и страшную нить, по которой он пытался перебежать на другую, спасительную сторону, но никак не мог попасть ногой на твёрдую платформу этой тонкой нити. А нить, словно назло, вытягивалась ещё тоньше до едва различимой толщины. Но вот он отчаянно двинулся вперёд, промазал ногой и полетел вниз. Летел спиной ко дну и никак не мог развернуть своё тело, чтобы хотя бы видеть, куда он падает. Внутренне сжался в комок от страха падения обо что-то твёрдое. Вот сейчас, ещё мгновение, он ударится об камни или бетон, будет очень больно, и он наверняка не выживет. Казалось, что в ожидании удара спина сама уже разваливалась на мелкие крошки и капельки. Он сильно ударился и от боли и страха громко закричал.

Открыл глаза и тяжело вздохнул – он лежал на кровати весь мокрый. Ему показалось поначалу, что вся кровать в воде. С трудом он стал узнавать комнату, в которой лежал. На крик его прибежала из кухни мать.

– Что? Что случилось? Ты звал? Тебе всё ещё больно? – она потрогала ему лоб, вытерла полотенцем влажное его лицо.

– Хорошо. Температурка спала, вон как вспотел, крошка моя! Сейчас я сменю бельё, и тебе станет полегче. Отец! Помоги-ка! Нужно поменять бельё.

Вошёл встревоженный отец, взял его, закутанного в одеяло, на руки и присел с ним на стул, пока мать меняла постельное бельё. Ему было жарко и неудобно, он пытался как-то высвободиться из плотных пелёнок, но отец снова его укрывал. Вид отца, растерянного и всегда безпомощного в таких случаях, немного смешил мальчишку и приятно трогал отцовской потаённой любовью и теплом.

Мать быстро управилась, попросила посидеть отца с сыном, сама побежала на кухню, почуяв тревожные запахи готового пригореть обеда. Отец присел на край кровати и всё с тем же растерянным выражением лица пытался поговорить с сынишкой.

– Болит горлышко? Сильно? – он только кивнул в ответ. – А меня бабка знаешь, как лечила от ангины, когда я был маленький? Она брала порошок нашатыря, смачивала во рту свой палец, окунала в порошок и прямо мазала мне горло пальцем. И, представляешь, уже на следующий день у меня ничего не болело! Я даже не знаю, есть ли сейчас в продаже нашатырь в порошке…

Мальчишка представил, как мать или отец заставят его раскрыть шире рот и начнут пальцами мазать ему больное горло, и даже заёрзал под одеялом от страха. Пришла мать, заставила выпить приторно-сладкое подогретое молоко с изрядно добавленной порцией сливочного масла и мёда. Затем наложила противный компресс, обмотала ему горло шерстяным, колючим и неудобным шарфом.

– Потерпи немного, нужно прогреть твоё горло. Полежи, пока мы пообедаем, я провожу отца в поездку и приду потом к тебе, что – нибудь расскажу или почитаю.

И он снова остался один в комнате, в посвежевшей, чистой кровати. Немного стало легче, кое-как он справился со своими страхами. Теперь, в привычном для него уединении, никто не мешал ему размышлять. «Наверное, я скоро умру… И что будет тогда? Неужели я провалюсь в эту пропасть? Почему мне её всегда показывают, когда у меня поднимается большая температура? Смерть всегда такая… страшная, липкая и узкая? Перед тем, как мне умереть, она всегда будет меня раскачивать, пока я не упаду? Разве обязательно перед смертью меня так сильно мучить и пугать? А мамка с папкой как же без меня будут жить? Мамка плакать будет… А папка будет сильно вздыхать, скрипеть зубами и ругаться матом про себя… Или вслух… Если мамка заплачет, я даже ей слёзы вытереть не смогу, меня же сразу закопают, как соседского деда Лукича…» От страха перед смертью, жалости к себе и к матери с отцом мальчишка не выдержал и заплакал.

Он лежал на кровати, старался не издавать звуков плача, слёзы текли по щекам, подушка становилась мокрой. Он шмыгал носом и втихаря вытирал нос и глаза кончиком пододеяльника. Обезсилев от высокой температуры, от пролитых слёз, он незаметно для себя заснул долгожданным, крепким сном.

*****

Утро звенело сочным солнечным светом и заливистыми воробьиными базарами, обещая красивый и тёплый день. Худощавый, немного сутулившийся, невзрачный мужичок с заросшей, двухнедельной седой щетиной на щеках шёл по городу. Он решил обойти все мелкие конторки и магазинчики радиодеталей в попытке отыскать сгоревшую деталь его старенького транзисторного приёмника. Смутно надеялся анимировать свой коротковолновик, может, ещё послужит ему службу, порадует знакомыми со школы шипящими музыкальными прорывами сквозь помехи радиоволн… С каждым следующим магазином надежда таяла уверенно и неотвратимо. Через полчаса прогулки солнце сначала изредка, а потом всё чаще стало прятаться за облаками и скоро уже совсем закрылось от земли за плотным одеялом серых непроницаемых туч. Начал сеять мелкой водной пылью дождичек, перешедший в обложной и довольно плотный.

«Вот так всегда… Стоит забыть зонтик дома, и город никто не спасёт от дождя,» – ворчал сам на себя мужичок, перепрыгивая через лужи. Усиливался ветер, и дождь уже порядочно пропитал его не особо ухоженный пиджак. Брюки давно были мокрыми едва ли не по пояс. – «Надо бы где-нибудь переждать. Может быть, хотя бы реже будет лить, тогда успею до дому добежать». Он попробовал пристроиться под лапами густых лиственниц, стоявших рядом с помпезным памятником на площади. Идея оказалась не самой удачной: под деревьями хоть и не так плотно лилась вода, но капли срывались с веток крупные и падали ему за шиворот, клевали его голову сквозь промокшую седую шевелюру. Он озирался вокруг в надежде рассмотреть какой-нибудь магазин или что-то похожее, чтобы спрятаться в нём и потолкаться там, будто по делам зашедший покупатель.

Он не сразу догадался, что находится в паре шагов от городского выставочного зала, рядом с которым, несмотря на погоду, наблюдалась какая-то оживлённая суета. Было много людей и машин, какие-то важные шишки выскакивали из подъезжавших солидных авто под услужливо подставленные чиновничьими служками зонтики и бежали в зал. Ему приходилось иногда заглядывать сюда, место было знакомое и, как нельзя лучше, подходило для его манёвра.

Вошёл с видом опытного и бывалого посетителя и незаметно просочился за спинами гостей и зрителей в глубь зала. Стоял обычный в таких случаях суетливый, монотонный гул одновременно говорящих сотен человек. Было в этот час, очевидно, открытие какой-то важной выставки, судя по набежавшим чиновничьим персонам, лица многих были ему известны по газетным и телевизионным передачам и публикациям. Продвигаясь вдоль толпы, мужичок прихватил со стола буклетик выставки. Фотовыставка «Семейный альбом», гласило название проекта. Он бросил равнодушный взгляд на стены, увешанные множеством в основном безвкусных, однообразных в композициях и сюжетах снимков застолий и краснолицых портретов. «Наверное, эта расфуфыренная городская толпа клерков свою родню здесь вывесила, иначе чего бы им, великим любителям и ценителям прекрасного, тут делать?» – ворчал про себя мужичок и старался скрыться в каком-нибудь небольшом зальчике, затаиться незаметной тенью за колоннами, присесть на банкетку и отдохнуть, просохнуть.

Пока основной зал шумно бурлил перед началом открытия, он спрятался в маленьком зале. На двери висела крохотная афиша, предлагавшая уделить внимание персональному проекту одного фотохудожника. Мужичку было всё равно, и он вошёл. Отдохнуть ему, как то хотелось поначалу, не удалось, экспозиция его неожиданно сразу увлекла и заинтересовала. Он даже забыл, что зашёл сюда, чтобы спрятаться от усиливающегося дождя. На стенах тоже висели фотографии, но они были исполнены по-особому, необычно. Автор посидел над каждым снимком, тщательно подбирая тон и создавая интересную, многослойную картину портрета некогда жившего человека в каком-то временном, монохромном, пожелтевшем колорите. Поверх снимков были рукописные надписи. Всё вместе – и многослойность, и письмо – создавало завораживающую атмосферу древности и некой востребованности материала, словно эти палимпсестные снимки постоянно переходили ежедневно из рук в руки, и снимки, и люди были близкими и родными тому, кто смотрел на них.

*****

Мальчишки шумной ватагой бежали наперегонки к пешеходному мосту через железную дорогу, прозванному «перекидным». Наш знакомый мальчуган бежал вместе со всеми, слегка отставая. Бегал он не очень быстро, сразу начинал болеть правый бок. Но он упорно пытался догнать остальных. Легко взбежал по ступенькам и взобрался на перила. Зачем он на них залез, и сам не знал, ведь он боялся высоты. По бревну, лежащему на земле, опасался пройтись, а тут вдруг влез на перила моста… И пошёл по перилам, балансируя руками. Сердце его почти остановилось от страха. Он помнил, как отец учил его смотреть при этом вперёд, а не под ноги, тогда не так страшно и более устойчиво получается. Но от страха он все советы позабыл. Всё внимание сосредоточено на том, куда поставить ногу, не промазать, не свалиться. И как только он подумал об этом, промахнулся ногой мимо перекладины и полетел вниз. Всё замерло внутри – сейчас будет очень больно, разобьюсь вдребезги! Хотел закричать от отчаяния, но страх сковал голос, и он только внутренне сильно съёжился и в тот же момент ударился о землю. Вскрикнул от боли и резко открыл глаза: он лежал снова на своей кровати весь мокрый, в поту. Сердце готово было выскочить из груди от страха и пережитых минут кошмара. Сколько себя помнил, его мучили во сне и болезни именно эти кошмары: падение с моста и тонкая липкая нить, в которую превращалась его комната, и готовая его проглотить бездна внизу.

Наверное, он вскрикнул негромко, мать не расслышала, увлечённая неотложными делами. Кое-как он успокоился, даже сумел сдержать слёзы в этот раз. Если бы кто-то из мудрых взрослых случайно смог посмотреть на него в эту минуту, наверняка его поразил бы вид этого худенького, заморённого малыша – семилетнего умудрённого нелёгким жизненным опытом старца – отшельника, прожившего не одну долгую, суровую жизнь. Печать какой-то вселенской боли и страданий словно навечно поселилась на его невероятно измученном личике. Он лежал на кровати не в силах приподняться и хотя бы попить приготовленный матерью компот, стоявший на небольшой табуретке рядом с изголовьем. Развернулся на бок к стене и стал равнодушно рассматривать узор ковра, висевшего на стене над кроватью. Он знал этот узор наизусть: так часто приходилось ему лежать с градусником в постели. Болела от пережитого страха сновидений голова, распухшее горло не позволяло сглотнуть накопившуюся вязкую слюну. И, похоже, снова поднималась температура, подбиралась медленно и верно знакомая, смутная тревога. Уставшие от дневного яркого света глаза закрылись сами собой. Кровать его вместе с комнатой снова начинала раскачиваться. Каким-то невероятным усилием воли он ненадолго останавливал качели, а через пару минут всё повторялось снова. Малыш только крепче сжимал край матраса или одеяла.

От отчаяния и безсилия перед болезнью, страхами слёзы текли сами. Он приподнялся с трудом на локти, перевернул горячую подушку на другую сторону и лёг на прохладную, ещё не нагретую его жаркой головой наволочку и сразу забылся в полусне.

*****

Кроме промокшего посетителя в зале была молодая пара с маленькой девчушкой, которой было скучно и неинтересно, она теребила руку отца и капризничала. Да ещё одна сухонькая пожилая женщина, внимательно разглядывающая каждый снимок. Молодые, не выдержав капризов малышки, быстро ушли. Остались только они вдвоём с внимательной зрительницей. Она старалась прочитать надписи на снимках. Это было нелегко, автор не ставил задачи доступности рукописного текста, местами чёрная тушь сливалась с чёрными пятнами, текст неожиданно прерывался, и уловить смысл написанного было сложно. Тем не менее, дама самым тщательным образом вчитывалась по нескольку раз в написанные строчки. Иногда ей удавалось разгадать предложение, и она поняла, что это были не просто случайные тексты, а письма к тем, кто был на снимке. Она как-то охнула и машинально прикрыла рот носовым платком, зажатым в тонкой кисти руки. Так она переходила от снимка к снимку, подолгу расшифровывала записи и, когда какая-то фраза была либо выразительной, либо слишком откровенной, снова слегка вскрикивала, охала и прикрывала рот платком. Несколько раз смахивала набежавшую слезу.

Мужичок и сам неожиданно для себя увлёкся подобным разглядыванием, правда, не так эмоционально, более сдержанно. Он смотрел на снимок, потом разворачивал буклет и прочитывал историю снимка, рассказанную автором. До той поры, пока не дошёл до снимка маленького мальчика, стоявшего на стуле. Этот малыш будто рукой остановил его, и его испуганные глаза, весь его напряжённый вид умоляли его о помощи. Малыш смотрел на него, не мигая. И его глаза на мутном, некачественном снимке вот-вот готовы были брызнуть ручейками слёзы. Мужчина остановился, не в силах двинуться с места, замер. Судорожно пытался найти какое-то решение, его руки нервно и неосознанно шевелились в неопределённом жесте – то ли что-то взять пытались, то ли просто хотелось протянуть их и взять его на руки. Сердце от волнения стало биться чаще и громче – он не на шутку разволновался. Снова развернул буклет, нашёл этот снимок. На развороте были два снимка – оригинал и обработанная версия. Чуть ниже оригинала автор поместил скан обратной стороны. На ней рукой матери малыша была запись – «1959 г. Мы уже большие. Нам целых два года!».

А малыш стоял в фотоателье на враждебном, воняющем дерматином, чужом стуле, боялся с него упасть. В руки мать ему сунула пучок редиски и велела не шевелиться, улыбаться. Показывала на какой-то страшный чёрный ящик, вокруг которого колдовал такой же чужой и страшный дядька, говорила, что сейчас из этого ящика вылетит птичка. Никакой птички он не хотел, улыбаться не мог, ему было страшно, хотелось плакать, слезть скорее с этого ненавистного стула и прижаться к ногам матери. Поскорее вернуться домой, заползти под кухонный стол – его постоянное убежище, прижать к себе вытертого на швах плюшевого потрёпанного медвежонка и нашептать, нажаловаться ему потихоньку на ушко на все свои страхи и приключения, на слегка ворчливую, строгую мать, на злого, чужого дядьку и ненужную дурацкую птичку, которая так и не вылетела из того страшного чёрного ящика.

Вся его детская мука, всё его безнадёжное отчаяние так красноречиво взывали о помощи со снимка, что мужчина немного попятился назад, наткнулся на стоящую сзади банкетку и присел на неё. В голове шумело, такое с ним случилось впервые. Он сидел, не отрываясь, смотрел на малыша и полушёпотом твердил то ли ему, то ли себе:

– Тихо, тихо! Не волнуйся, сейчас я что-нибудь придумаю. Только погоди, не плачь, не бойся! Я здесь, сейчас, сейчас…

В таком странном, мучительном диалоге он просидел довольно долго, так и не придумав, как следует поступить, что сделать. От плотного напряжения и безвыходности ситуации разболелась голова. Резкий звук упавшего мягкого предмета вывел его из окаменения. Он глянул на пол перед собой и увидел пучок редиски, который держал малыш всё это время. К нему подошла женщина, смотритель выставочного зала, окликнула его несколько раз. Он не слышал её, всё смотрел на малыша, не отрываясь.

– Мужчина! Мужчина!!! – она дотронулась до его локтя, и он наконец-то очнулся:

– А? Что?

– Уже поздно. Зал закрывается, рабочее время закончилось. Все уже разошлись. Нам нужно закрывать зал, сдавать на сигнализацию. Приходите завтра, я буду дежурить, пропущу Вас без билета.

– Да, да, конечно, – промямлил он несвязно и стал пятиться потихоньку к выходу, всё время глядя в отчаявшиеся и безпомощные глаза малыша. В какой-то момент ему показалось, что малыш пошевелился, готовый броситься за ним следом…

*****

Вокруг грохотала война, звуки взрывов и стрельба со всех сторон – невозможно было разобрать в пыли и саже, где свои, где наши. Мальчишка, двое взрослых и подросток-девчонка сбились в кучу, всякий раз вздрагивали от очередного разрыва снаряда поблизости и машинально прикрывали руками друг друга. Чуть только развеялся дым, как их окружили какие-то люди с оружием в руках, стали все разом кричать, угрожать, схватили, связали руки за спиной и погнали бегом куда-то. Подогнали к деревянному сараю, швырнули на землю, закрыли двери, лязгнули запоры.

Кое – как придя в себя, шёпотом стали обсуждать, что делать. После непродолжительного совета, прислушавшись к затихающим звукам снаружи, решили попытаться сбежать. Один из взрослых изловчился, перегрыз верёвки другому. Тот быстро развязал связанные руки всем остальным. Стали по очереди рыть подкоп под стеной. Торопились, враги могли появиться в любую минуту, и тогда неизвестно, что может произойти. В сильном волнении, толкаясь, наконец-то прокопали достаточное отверстие, чтобы пролезть в него.

Сначала вылезла наружу девчонка, потом оба взрослые. Остался только мальчишка. Он поторопился следом. Просунул голову наружу, но плечи застряли. Он вернулся назад, развернулся, лёг на спину и таким образом, на спине, стал вылезать наружу. На полпути он застрял как раз чуть ниже горла, пониже ключиц. Словно стена сарая стала оседать. Он почувствовал всю её тяжесть на своей крохотной, воробьиной груди. Хотел вернуться снова внутрь сарая, но не мог – застрял окончательно. Стал в отчаянии биться, хоть куда-нибудь вырваться. Ничего не получалось – он стал задыхаться от нехватки воздуха. Стена сарая давила всё сильнее и больнее. Ещё немного, и она раздавит ему грудь, сломает рёбра и расплющит сердце. Он попытался позвать на помощь. Кого угодно, лишь бы вытащили его. Никого вокруг не было, никто его не слышал – страх задохнуться не позволял ему выдавить из себя ни единого звука, как он ни силился. Он протиснул руки под острый край стены, изодрал их в кровь и пытался остановить стену. В самую последнюю минуту от немыслимой боли и отчаяния рванулся из последних сил и вскочил на постели, держась за душивший его горло шерстяной шарф с компрессом!

Наверное, снова во сне закричал от испуга. Прибежала мать, обняла его мокрое, худенькое тельце, прижала к себе. Он не выдержал и расплакался.

– Ну, ну! Всё, всё уже прошло… Тебе просто приснился страшный сон. Всё хорошо, успокойся, не плачь – я с тобой. Всё, мой хороший, всё уже прошло… О, Господи, что же за мука такая? И что тебя так терзает?..

Положила его, полезла в шкаф за сухой пижамой. Потом переодела его, сунула под мышку градусник и держала его за плечо, прижав к себе. Выдержав время, достала градусник, вздохнула озабоченно и устало:

– Опять поднимается… Полежи пока, я приготовлю тебе лекарства… – и она пошла на кухню.

А он остался лежать. Один в комнате, в тихой комнате, где тишину нарушали только шуршащие шестерёнки настенных часов. Лежал совершенно без сил, изнурённый борьбой с болезнью, со страшными сновидениями. Не было сил ни жалеть себя, ни плакать, ни шевелиться…

*****

Последний посетитель вышел из зала на влажный, пропитанный дневным дождём воздух. Спускался вечер, темнее, чем в обычное время, из-за густых, плотных облаков, только где-то вдали на горизонте прорванных в дыры и окрашенных ржавым цветом по краям удаляющимся на покой закатным солнцем. Мужчина всего этого не видел. Его голова была озабочена малышом со снимка. Ему показалось, да что там показалось, так и было на самом деле – он предал мальчонку, сбежал от него! Он уже хотел вернуться, стучаться в зал, но вдруг одна мысль озарила его разум. Он пошёл вдоль фасада галереи. Свет ещё горел в больших витринных окнах залов, занавешенных длинными рядами жалюзи. Сквозь щели жалюзи он высматривал тот маленький зальчик. Это было непросто, но всё же он в одной щели рассмотрел тот снимок. Малыш словно ждал его появления. Он в волнении и нетерпении ёрзал на стуле, только дожидаясь разрешения спрыгнуть. Мужчина прильнул лицом к узкой щели в окне и позвал малыша:

– Иди ко мне! Смелее, не бойся! Садись тихонечко на стул. Так! А теперь аккуратно разворачивайся и сползай задом со стула. Вот так! Молодец! Теперь тихонечко беги ко мне! Не бойся, никого поблизости нет!

Малыш беззвучно сполз со стула, на цыпочках подбежал к окну и бросился на руки мужчине, обхватил его крепко за шею, прижался всем тельцем к нему. И они поторопились подальше от выставочного зала, ближе к дому.

– Ты чего так дрожишь? Холодно? Или испугался сильно? – малыш кивнул головой.

Тогда он расстегнул свой уже подсохший пиджак, обернул полами худенькое тельце мальчика и бережно понёс драгоценную ношу. Немного погодя, мальчишка согрелся и перестал дрожать, расслабился понемногу, успокоился.

– Почему ты так долго за мной не приходил? Мне было страшно там. Там все чужие, и мамка куда-то ушла… Я же так мог и умереть, как ты думаешь? – подбородок и надувшиеся губки малыша задрожали.

– Ну, ну. Всё в порядке, не бойся. Всё уже позади… Тебе нечего бояться. Хочешь, я тебе куплю чего-нибудь? Чем ты хочешь полакомиться?

Малыш немного отстранился, внимательно взглянул в лицо мужчине, не разыгрывает ли… Потом как-то по-взрослому задумался и сказал почти шёпотом:

– А конфетку можно? Хоть одну такую, как на ёлку мамка покупает?

– Конечно, можно! Мы сейчас с тобой дойдём до магазина, и ты сам выберешь те конфеты, какие тебе больше всего хочется. Столько, сколько захочешь. Мамке я ничего не скажу, она не будет тебя ругать, не станет говорить, что у тебя живот болеть будет. Хорошо?

Малыш утвердительно кивнул. Снова обнял его за шею и умиротворённо прошептал: