Текст книги "Жар счастья. рассказы"

Приметы и знаки

Ручная птица (романтическая сказка)

В один из чудных тёплых летних дней я прогуливался по прибрежному песку. Было на редкость так тихо и безлюдно, что, мне показалось, даже птицы решили отдохнуть от собственного щебетанья.

Спустя некоторое время послышался какой-то едва уловимый необычный звук. Впечатление было таково, будто он шёл откуда-то с небес.

Звук нарастал по мере моего приближения к довольно большому валуну, окружённому несколькими невысокими кустиками. Звук нарастал, и мне уже отчётливо слышалась невероятно красивая и нежная мелодия.

Я шёл навстречу этой завораживающей мелодии, удивляясь её неведомой красоте и проникновенности. Обойдя валун, невольно остановился от увиденного невероятного видения. По песку прогуливалась довольно крупная птица, если это существо можно так назвать. Тело явно птичье, но с головой красивой молодой девушки, вместо обычных для птиц перьев было сплошь покрыто ладонями человеческих рук. Пальцы разных размеров и немыслимого количества цветовых оттенков составляли фантастический колорит и находились в постоянном, едва заметном движении, шевелились, будто перебирая невидимые струны неведомого доселе музыкального инструмента.

На лице девушки – птицы блуждала лёгкая добродушная улыбка, и было непонятно, каким образом она поёт эту удивительную по красоте песню. Это всё же была песня, а не просто мелодия без слов, как мне слышалось ранее, на каком-то мною не слыханном ранее наречии.

Очарованный и заворожённый необычным явлением, я потихоньку приближался к птице – девушке. Она, было понятно, видела меня, не проявляя никакого безпокойства. Я остановился в паре шагов от неё и уже собрался было заговорить с ней, спросить её имя, как она, распустив свои изящные крылья – руки, стала подниматься в воздух. Я так и не понял, как она смогла это сделать – она не махала по – птичьи своим крыльями, а словно указывала пальцами какое-то направление и легко и непринуждённо перемещалась в нужную сторону.

Совершенно ошарашенный, с открытым ртом, я глазел на это чудо, а она, описав над моей головой полукруг, уронила к моим ногам какой-то предмет. Пока я поднимал его, птица исчезла. Напрасно я озирался вокруг – её нигде не было, лишь ещё звучала, удаляясь, её волшебная песня.

Очнувшись наконец, я стал рассматривать подобранный предмет. На моей ладони лежал камешек довольно редкой, в виде сердечка, формы. Я заметил, что это каменное сердечко становится теплее. И чем слабее слышались звуки песни, тем горячее становился камешек. Более того, он стал как-то по-особому светиться, переливаться необычным внутренним, будто пульсируя, светом.

Почему – то мне вдруг захотелось поднести его к уху, словно песня звучала именно в нём. Случайно коснувшись сердечком своей щеки, я от неожиданности вздрогнул и отпрянул. Было полное ощущение, что моей щеки коснулись чьи-то, явно девичьи, нежные, мягкие, тёплые, абсолютно живые губы. Впору было себя ущипнуть для убедительности, что не сплю и не сошёл с ума. Только тут я заметил, что уже довольно темно, хотя, как мне показалось, всё событие длилось не более получаса. Кое-как придя в согласие со своим рассудком, я побрёл домой.

У самого дома по обычаю поздоровался со своим прогуливающимся соседом.

– С приездом! – улыбнулся сосед.

С каким приездом? О чём это он?

Почтовый ящик был набит доверху. Довольно странно, что в один день мне пришло такое количество писем. Перебирая позже за рабочим столом конверты, я вдруг обратил внимание на почтовые штемпели. По ним получалось, что меня не было дома около двух недель…

…Жизнь без труда вошла в привычный, отработанный уже годами ритм. Та невероятная встреча могла бы легко забыться в суете и жизненной сутолоке. Только иногда в моих неосознанных сновидениях вдруг отчётливо начинала звучать та самая необыкновенно красивая мелодия, загадочная песня. Она тихо звучала какое-то время после того, как я просыпался и глядел, как на полке над столом едва мерцало и перемешивалось неуловимой живописной радугой моё каменное сердечко – подарок-талисман ручной птицы-девушки…

Встреча

Это было пустынное, словно искусственное, выровненное чьей – то уверенной рукой место. Почти невозможно зацепиться глазом за какую – то малейшую деталь, непременно присутствующую в любом обычном пейзаже. В целом однообразная, покрытая высокой травой равнина обрывалась у кромки воды, уходящей куда-то за горизонт в небеса. Ни солнца, ни облаков видно не было, воздух окрашен равномерно единым цветовым оттенком.

В этой траве не сразу можно было разглядеть в отдалении незаметный пригорок, на котором всё же возвышалось над линией горизонта некое подобие то ли кустиков, то ли разросшихся на воле зарослей татарника. И совсем невероятным казалось спрятавшееся в этих кустах крохотное сооружение – непонятно из чего сколоченный, собранный сарайчик, почти собачья конура, от ветхости и времени покрытый мхами и лишайниками и слившийся колоритом с окружающей его травой.

В этой сюрреалистической округе не было слышно ни единого звука – абсолютная, какая – то неприглядная тишина. Ни хотя бы отдалённого птичьего пения или гомона, ни шороха насекомых, ни какого – либо дуновения ветерка. Идеальнейший зеркальный штиль на воде. Всё вокруг находилось в глубоком летаргическом сне…

От этой конурки плавно, едва заметным движением отделилась фигура человека. Человек шёл медленно, редко, с крайней какой – то осторожностью и тщательностью передвигая ноги, старательно рассматривая перед собой невидимую тропу, будто выбирал надёжную твёрдую почву, чтобы поставить ступню.

Его сутулая, очевидно в прошлом довольно крепкая широкоплечая фигура была одета в пальто или плащ, от времени, казалось, покрытый таким же мхом и пылью, как и та конура, в которой он, судя по всему, обитал. На голове покоился такой же пыльный котелок, который он, похоже, никогда не снимал со своей головы и, возможно, совсем до него не дотрагивался. Следов прикосновения, обычных для любого живого человека, невозможно было обнаружить на его одеянии. Высокая трава не позволяла рассмотреть его ноги, был ли он обут или шёл босой…

Он двигался тихо, безшумно, глядя безстрастными, отсутствующими глазами, спрятанными под слегка отяжелевшими веками, куда – то сквозь землю. Его губы беззвучно и едва заметно шевелились – то ли творя молитву, то ли читая мантру, то ли разговаривая с собой или с каким – то ему одному ведомым собеседником…

Так, не торопясь и шевеля губами, он дошёл до края берега и так же медленно стал двигаться по дну, погружаясь всё глубже в воду. Войдя в неё по пояс, он, наконец – то, остановился, замер и, немного погодя, поднял голову. Приподнял веки и будто уцепился немигающим взглядом за какую – то невидимую точку вдали. И застыл, слился с этой невозмутимой равниной в оглушительной тишине…

Простояв неподвижным столбом значительный отрезок времени, он так же медленно, еле заметно опустил голову, затем осторожно и с какой – то бережностью высвободил руку из кармана пальто. В руке он держал небольшой похожий на указку тоненький прутик. Занёс руку с прутиком над поверхностью воды, ненадолго замерев и о чём – то задумавшись, и очень тщательно, с нарочитой трепетной нежностью и аккуратностью стал писать что – то кончиком своего прутика по глади воды, едва-едва её касаясь.

Знаки, им начертанные на воде, складываясь в слова и строки, совершенно невероятным образом среди безупречного штиля стали неширокой лентой, неприметной рябью двигаться по зеркалу воды вперёд, туда, к горизонту или ещё дальше. К той самой точке, к которой был обращён несколько минут назад его напряжённый взгляд…

«…я знаю, всегда знал – ты обязательно вернёшься. Я знал это и тогда, когда пришёл домой с собранными для тебя на поляне ягодами и цветами и не увидел тебя на пороге, где обычно ты сидела, тихо напевая любимую песенку. Знал и всё это время, прожив которую уже по счёту жизнь в одиночку, ежедневно выходя к воде с неизменным букетиком цветов и горсточкой свежих ягод тебе навстречу. Почему – то я знал, ты ушла по воде. И по ней, я знаю, ты обязательно вернёшься.

В эти жизни мне удалось научиться терпению и безропотности. Я просто всегда ждал тебя и знал – ты непременно вернёшься. Откуда во мне это чувство абсолютного знания, объяснить не могу, но моя уверенность ни разу не была поколеблена сомнением – ты вернёшься.

Я каждый день прихожу к воде с просьбой передать тебе мои письма. Всякий раз я пишу тебе только о том, что моя любовь не угасла, уверенность не ослабла – я дождусь тебя, знаю – ты вернёшься…»

Так он стоял по пояс в воде и всё выводил аккуратные строчки по её гладкой и податливой коже. Меж тем мир вокруг стал заметно меняться: приближались сумерки. Воздух, вода и трава стали так же неспешно впитывать в себя цветовые оттенки, окрашиваясь непередаваемым, едва уловимым и меняющимся колоритом, с угасанием невидимого светила становящимся всё более плотным и глубоким. Эта живописная переменчивая роскошь рождала крайне волнующие вибрации, словно дыхание огромного, теплого, добродушного существа…

Человек в котелке, словно что – то вспомнив или почуяв, чуть вздрогнул и остановился. Всё так же с осторожностью и сосредоточенной медлительностью убрал руку с прутиком в карман, приподнял голову и снова в едва уловимом волнении стал вглядываться в безграничную даль. Там, вдали, так же ничего не изменилось, ничего не было видно. Но через мгновение появилось сначала робко, затем более ощутимо слегка тревожное чувство чего – то происходящего.

Чем темнее становилось вокруг, тем заметнее вдали светилась крохотная точка. И она так же нескоро стала расти и двигаться навстречу. Почти незаметным, скромным, неярким цветом мерцая и меняя без того с трудом различимые очертания, над поверхностью воды приближалась хрупкая на вид, полупрозрачная женская фигура. Она светилась мягким, рассеянным, бирюзового оттенка светом, при этом отражаясь в воде, как в зеркале, тёплым, слегка желтоватым тоном…

Двигалась она с присущей этому фантастическому миру осторожностью и неторопливостью. Невозможно было различить движение её ног или рук, подол её длинного, до пят, лёгкой ткани платья оставался сухим и не намокал от воды. Не дойдя до человека в котелке пары шагов, она остановилась и замерла ненадолго. Слегка повернув и склонив голову, она с лёгкой, нежной улыбкой посмотрела на него. Затем, молча, развернулась и протянула свою руку с тонкими красивыми пальцами в его сторону. Человек чуть пошевелился, сделал какое – то неопределённое движение рукой, будто подставляя свой локоть даме. И они пошли вместе, словно всегда гуляли так под руку тихими вечерами – она, скользя над водой, он, ступая по дну.

Совершенно неожиданно и не заметно, неясно откуда взявшаяся, взошла луна. А они так же безмолвно и умиротворённо удалялись от берега. С каждым шагом он всё глубже погружался в воду, пока окончательно не скрылся под ней. Остался только, слегка покачиваясь на лёгких волнах, его пыльный, не тронутый человеческой рукой котелок. Совсем стемнело, и без того беззвучный мир окончательно застыл в своём неподвижном медитативном равновесии. Котелок, покачавшись на воде, накрыл собой отражение луны и, словно заняв своё личное, ему одному принадлежавшее место, вздохнул, успокоенный, и замер…

Медная отметина

Маме и отцу…

Родители ждали мальчика, Антошку. Но на свет появилась девочка, Наташка. В память об этом сюрпризе отец с матерью стали звать её Натошка. Золотоволосая, с крупными голубоватыми в зелень и бирюзу живыми и озорными глазами Натошка росла смышлёной, задорной и вместе с тем кроткой и послушной девчушкой.

Их небольшой домик стоял на самом краю посёлка прямо на неширокой, мощённой булыжником набережной у кромки небольшой, широко растекавшейся весной реки. Набережная была огорожена старой литого чугуна оградой с невысокими, такими же чугунными столбиками с шарами-навершиями. За этой оградой на берегу реки и проводила своё богатое и долгое детское время Натошка день-деньской. Будучи изрядной фантазёркой и выдумщицей, она не особенно нуждалась в подружках или компании, всегда самозабвенно играла на берегу, перебирая камешки и ракушки, либо сидела на ограде и без конца что-то тараторила своей маленькой деревянной куколке, которую смастерил ей отец.

Отца она совсем не знала. Его не было в доме. Видела она его всего дважды и странным образом запомнила эти невероятно короткие встречи.

Первый раз, когда отец взял её только родившуюся, запелёнутую на руки. И ей запомнился его очень тёплый, любящий взгляд. Второй раз они виделись, когда ей было годика четыре. Отец сидел на корточках возле крошечной печурки в доме и строгал ту самую куклу. Натошка выглядывала с опаской из-за занавески, отгораживающей комнату от кухни. Он подозвал её к себе, очень осторожно и бережно положил её крохотные, игрушечные ладошки на свою огромную, как лопата, ладонь и прикрыл их другой рукой. Она запомнила эти сильные, горячие, натруженные руки, с железными, как ей тогда показалось, мозолями.

– Держи своего Куклёныша, Рыжий Хвостик! – и протянул ей только что оструганную игрушку. Так её с тех пор все и звали – Натошка – Рыжий Хвостик!

Больше она его никогда не видела. Он так и сгинул в молохе великих свершений. Мать никогда не говорила о нём – это была запретная и болезненная тема.

– Натошка! За стол! – мать позвала её в открытое на кухне окно. Оно как раз выходило на реку. Долго уговаривать её не приходилось. Перемахнув через ограду, она на бегу чуть было не наткнулась на незнакомца, идущего навстречу. Залетела птичкой-невеличкой на кухню и уселась на своё обычное место у окна. На столе дымилась её любимая каша с вишнёвым киселём, которую мать каждый день для неё готовила.

Посмотрев в окно, она снова увидела того самого незнакомца, с которым чуть было не столкнулась минуту назад. Он стоял у ограды, не шевелясь, рука покоилась на шаре столбика. На нём был видавший виды, слегка выцветший и изрядно помятый плащ и такая же скомканная шляпа средних размеров на голове. Он стоял неподвижно, словно не дыша, и смотрел куда-то далеко, на другой берег или на воду…

– Кто это, мам?

– Где? – мать, машинально вытерев руки о фартук, выглянула в окно – Там никого нет.

– Ну, вон, стоит у ограды.

– Не выдумывай. Кушай, остынет. Там нет никого.

Она не видела или не хотела никого видеть.

Перекусив, Натошка снова побежала играть на улицу. Незнакомца в мятой шляпе уже не было. Прежде чем перепрыгнуть через ограду, она подошла к столбику, у которого стоял незнакомец. На шаре столбика Натошка заметила светлое, будто нарочно расчищенное, круглое пятнышко размером чуть больше старого пятака. Оно отливало красноватым, медным оттенком, небывалым для чёрного чугунного столба.

Так было всегда – Натошка ела свою любимую кашу с киселём и смотрела на непроницаемую спину незнакомца. Мать о нём она больше никогда не спрашивала. Иногда ей самой казалось, что таинственный незнакомец – её выдумка. Она и не говорила о нём ни с кем. Пока однажды о незнакомце не упомянул Натошкин дружок, вихрастый мальчишка, с которым они иногда на пару возились среди ракушек и речных камней у воды.

Мальчишка тоже иногда его видел. И как-то он предложил ей выследить незнакомца и узнать его тайну. Натошка, всегда готовая к безобидным приключениям, в этот раз почему-то не решилась принять участие, словно её кто-то сдерживал и не пускал.

– Ну, и ладно. Подумаешь. Я и сам всё узнаю.

Они снова встретились с ним где-то дней через десять, и Натошка заметила в своём дружке какую-то перемену. Мальчишка был, вроде, напуган чем-то. После настойчивых расспросов и приставаний он, озираясь по сторонам, решился:

– Только, чур, между нами, никому ни слова! Я решил проследить за ним. Сначала долго смотрел с берега, пока он стоял. А когда он развернулся, я стал красться за ним. Следил, прятался, как индейцы, чтобы он не заметил меня. Он не оглядывался, свернул на улицу. Знаешь, на ту, где проходник, по которому мы с тобой на базар пробираемся. Я свернул за ним, а его уже нет. Я стоял и думал, куда он мог деться… И тут…

– Что, что?

Мальчишка как-то вздрогнул. Снова заозирался по сторонам.

– Он сзади подошёл и положил мне на плечо свою здоровенную, как лопата, тяжеленную руку. Я так напугался, чуть не закричал. А он мне тихо так говорит:

«Никогда больше не ходи за мной…» И ты знаешь, у него рука железная. Понимаешь, ЖЕ-ЛЕЗ-НА-Я!

Дружок снова как-то вздрогнул, что-то промямлил и убежал. А Натошка, взволнованная рассказом, побрела домой, крепко прижимая к себе своего Куклёныша.

***

Натошка выросла и превратилась из угловатой девчушки с непослушными золотыми волосами в красивую девушку. От той девчушки остались только задорные веснушки на носу и щеках да весёлый рыжий хвостик. Окончив школу, она вылетела из своего маленького домика навстречу динамике и ритмам больших городов. Обычное дело…

В каждый свой приезд замечала с грустью, что мать стала как-то затихать и усыхать, словно кленовый листочек по осени. В один из таких осенних дней Натошка возвращалась домой, когда заметила перед собой весело мелькавшую своими крылышками бабочку. Это была любимая их с матерью бабочка Павлиний Глаз. Бабочка садилась на землю перед Натошкой и шевелила своими павлиньими глазками. Как только Натошка приближалась, бабочка поднималась и снова садилась в десяти шагах дальше. Было по-детски весело и радостно, Натошка увлеклась этой игрой и не заметила, что бабочка ведёт её не той дорогой. За поворотом неожиданно для себя она увидела, что улица ведёт к вокзалу. Развернувшись, она снова увидела ту же самую сидящую бабочку. На этот раз бабочка привела её прямо к дому и села на почтовый ящик, шевеля крылышками. С волнением Натошка открыла ящик, достала конверт. Писала соседка – мать больна, совсем плоха, хочет тебя видеть. Наскоро собравшись, Натошка в тот же день поехала.

Ещё подходя к своему домику, она обратила внимание на изменившийся облик её посёлка, на ветхость и неухоженность вокруг, которая раньше не бросалась в глаза. «Разве места, где жил, тоже стареют, как и люди?» – подумалось ей не без сожаления. Их крохотный домик тоже как-то поприсел, ссутулился, подслеповато посматривая единственным, тем самым кухонным глазом-окошком на улицу и реку.

Мать лежала на старой кровати с железными спинками. Заметно исхудавшая и будто высохшая, уставшая от непосильной ноши женщина средних неопределённых лет.

Заметив присевшую на край кровати Натошку, глаза матери ненадолго вспыхнули тем привычным для дочери любящим, солнечным огоньком. Она попыталась улыбнуться и с трудом протянула свою руку. Натошка взяла ладонь матери в свою руку и накрыла её другой, точно так же, как когда-то отец держал её ладошки. Так они молча и сидели вдвоём, держась за руки, пока умиротворённая мать не забылась сном. Осторожно высвободив руки и прикрыв мать одеялом, Натошка вышла на цыпочках в кухню, чтобы выпить чаю да поразмыслить…

По давней привычке села на своё место у окошка, машинально взглянула в сторону реки. Всё вокруг стало другим. Река слегка изменила своё русло и заметно подразмыла берег своим изгибом как раз перед их домиком, дотянувшись до самой брусчатки. Чугунной ограды уже не было – она сначала накренилась, изогнулась, а затем и вовсе упала. Чугунные железки частями раскололись и скрылись под водой, а немногие уцелевшие детали, скорее всего, были растащены хозяйственными жителями. От всей ограды остался стоять всего лишь один единственный, покосившийся столбик, наполовину своего роста погружённый в реку в паре шагов от берега. Тот самый, с медной отметиной…

Стояла поздняя осень, когда листва уже спала с деревьев, и природа, будто вздохнув глубоко, замерла в ожидании снега. Плотные серые облака опускались всё ниже. Всё чаще подмораживало по ночам, лужи и кромка воды в реке уже одевались тонкими льдинками.

Натошка видела, матери становилось с каждым днём всё хуже. Мужественно перенося боль, она не стонала, не жаловалась, ни о чём не просила. Всякий раз, в безнадёжной попытке стараясь обмануть эту боль, меняла позу. А когда Натошка помогала ей повернуться на другой бок, неизменно повторяла с благодарностью в любящих глазах:

– Как хорошо, хорошо…

В один из таких серых, прохладных и неуютных дней мать, словно сжалившись над измучавшейся дочерью, заснула, и Натошка решила немного подышать свежим воздухом и вышла из дома. Ещё издали, глядя на покосившийся, осиротевший столбик, торчащий в оледеневшей реке, почувствовала какое-то приглашение, зов. Неизвестная сила словно толкала её в ту сторону. Долго не решаясь ступить на неокрепший лёд, начала осторожно передвигаться мелкими шажками.

Подошла и тихонько присела к столбику. Стала рассматривать шарик столба, его медную нетускнеющую отметину. Приглядевшись внимательно, Натошка вдруг увидела какое-то едва заметное движение в этом пятнышке. Словно какие-то неведомые светлячки перемещались под кожей медного пятна по своему особенному, замысловатому маршруту. Натошка протянула руку и дотронулась до шарика. На поверхности холодного чугунного столбика светилось медным оттенком невероятное пятнышко, размером со старый пятак, и излучало тепло. Тепло живого существа. От неожиданности Натошка отдёрнула руку, словно обожглась, и встала, встряхнула головой. «Неисправимая фантазёрка,» – вслух слегка поругала себя. И пошла обратно, так же осторожно ступая по неокрепшему, слегка потрескивавшему и будто собачка рычавшему льду.

Быстро сбросив с плеч пальтишко, сразу пошла проведать мать, зашла в комнату и замерла, как вкопанная…

По комнате, ставшей вдруг как-то непривычно большой и просторной, разливался тёплый, словно напоённый солнцем свет. Натошку обволакивали родные, до слёз знакомые с детства запахи. Порядок и почти стерильная чистота. На стене тихонечко тикали ходики, лукаво и озорно играя кошачьими глазками на циферблате. Безупречно застелённая кровать с парой подушек под ажурными салфетками, связанными когда-то давно матерью, стояла на своём месте. Матери нигде не было…

Простояв ничего не понимающим истуканом какое-то время, Натошка обратила внимание на комод у стены. Он был тоже застелен кружевной салфеткой. На салфетке стояли две небольшие рамочки с фотографиями. Над ними на стене висела ещё одна, чуть больше размером. Натошка осторожно подошла поближе, чтобы рассмотреть фотографии. Она никогда их раньше не видела. На одном снимке стояла очень красивая, стройная, молодая девушка, в белой шёлковой кофточке и тёмной юбке чуть ниже колен. На ногах аккуратные туфельки, стильные по тем временам и на невысоком каблуке. Девушка добродушно и широко улыбалась открытой солнечной улыбкой.

– Мама. Какая красивая! – восторженно прошептала Натошка.

На другом снимке стоял молодой, широкоплечий и коренастый мужчина. В пиджаке и более светлых тонов широких брюках с манжетами. На голове шляпа с неширокими полями. Такая же, как на том незнакомце, только новая, ровная и чистая. Крупная, богатырская, словно железная, кисть его играючи придерживала двумя пальцами крохотный чемоданчик. Мужчина смущённо улыбался. «Отец?» – не решалась произнести Натошка. Фотографии стояли в полуразвороте так, будто смотрели друг на друга. Они были сняты в одном и том же фотоателье, где фоном служил расписной холст с пейзажем, точь-в-точь тем же, который Натошка помнила с детства – вид из её кухонного окошка – брусчатая набережная, чугунная ограда, река за ней и противоположный берег в дымке.

Над комодом висела третья фотография. Под овальным паспарту, на стуле с кожаным сиденьем и спинкой стояла девочка лет пяти в нарядном шёлковом платье с пышной юбкой, с белым бантиком в непослушных волосах, за которым пытался спрятаться знакомый хвостик. Руками девочка прижимала к себе небольшую деревянную куклу ручной работы. «Куклёныш…» – кольнуло Натошку.

В уголок рамки фотографии была втиснута сложенная вдвое картонка открытки. Натошка высвободила её и развернула… Это была её открытка, которую она сделала ещё в школе из упаковки от конфет. На ней был оттиснут рельефом маленький букетик цветов, который Натошка раскрасила акварельными красками, подклеила вторую половинку обложки и написала поздравление маме ко дню рождения.

Из глаз потекли слёзы. Не соображая, что и где происходит, Натошка вышла в кухню, села за стол на своё привычное место, обронила на руки разом отяжелевшую голову и дала волю слезам… Окончательно обезсилев от слёз и невероятных событий, она, так же сидя за столом и лёжа на скрещенных руках, заснула.

Очнулась уже в сумерках. Взглянула механически в окно на реку – столбик исчез… Встала, вошла в комнату – ничего не изменилось. Вернулась, снова присела за стол. И не сразу заметила на столе прислонившуюся к кружке с остывшим чаем полусидящую и слегка накренившуюся набок свою деревянную игрушку – Куклёныша. На потемневшей от времени, отполированной Натошкиными ладошками деревянной кукле, на голове, чуть сбоку, будто на щеке, еле заметно мерцало маленькое, светлое, с лёгким медным отливом пятнышко. Словно какие-то бледные невидимые светлячки передвигались осторожно и неторопливо под кожей щеки Куклёныша и рисовали свой мудрёный рисунок…