Текст книги "Тем временем"

Что есть гламур
Ученый разговор на модную тему

Участвуют: Алена Долецкая, главный редактор русской версии журнала «Vogue»; Артемий Троицкий, музыкальный критик, бонвиван и в прошлом издатель русской версии «Playboy»; Ирина Левонтина, лингвист.

Ведущий (обращаясь к Алене Долецкой и с некоторым недоумением поглядывая, как Артемий Троицкий тщательно протирает поверхность круглого стола носовым платком). Правда ли, что мы живем в эпоху глянцевой культуры, что гламурные издания перевернули представление россиян о том, что такое красиво, что такое некрасиво, что такое возвышенно, что такое культура, как строится кадр, как подается образ; стали ли мы частью того самого мира, откуда глянец к нам и пришел; хорошо это или плохо, Алена?

Долецкая. Очень много вопросов сразу, на все отвечать нам не хватит, боюсь трех суток. Начну с конца. Влияет – не влияет, хорошо – плохо. Конечно, влияет. Потому что не может не влиять. Появление глянца было ответом на запрос публики, как это происходит абсолютно со всеми произведениями и публицистики, и журналистики. Если народ требует или запрашивает… (Ведущий, пытаясь подначить, но тщетно. То он получает.)…он получает, да. Другой вопрос – о влиянии. Сказать, что мы живем в эпоху глянца сейчас в России – приятное, но преувеличение.

Ведущий (обращаясь к Троицкому). Артемий, мы с вами пытались как-то определить, кто же вы по отношению к глянцу и гламуру. И вы сказали, что вы поп-расстрига, то есть человек, который из этого мира вышел и… (Троицкий. Андрий Бульба.) Андрий Бульба. Те же вопросы, которые я адресовал Алене, переадресую вам.

Троицкий. Нет. Я не считаю, что мы живем в эпоху глянца. Я не люблю всякие игры со словами, но глянец – это блестящая поверхность, да? Я думаю, что…

Ведущий (со вздохом облегчения). То-то вы так протирали стол перед началом передачи.

Троицкий. Да-да-да. Тут у вас была менее блестящая поверхность от предыдущих ораторов. Собственно говоря, глянец-то и есть поверхностное явление, и говорить о нашей эпохе как об эпохе глянца, надеюсь, не приходится. Хорошо это или плохо, я не знаю. Но я считаю, что вообще вся эта глянцевая гламурная штука – большая, абсолютно скучная, очень банальная история, в которой ничтожное меньшинство довольно умных и достаточно циничных людей, двое из которых за этим столом точно сидят… (Ведущий. Вы про умных или про циничных?) И то и другое. Мы на этом глянце зарабатываем большие деньги. Еще одно меньшинство (к сожалению, но и к счастью для создателей глянца, гораздо более многочисленное) этот глянец исповедует как стиль жизни. Это жертвы глянца. Но их тоже довольно мало. Огромное большинство народа, на самом деле, смотрит на весь этот гламурный мир, как на цирк. И если взять всех этих наших гламурных персонажей, включая политиков, бизнесменов…

Ведущий. В каждом сословии есть гламурные персонажи.

Троицкий…всех вот этих девушек без определенного рода занятий, и так далее, то они вписываются в известное международное понятие фрик. А «фрик» – это что-то среднее между опереточным героем и городским сумасшедшим. Если мы возьмем, скажем, нашего самого гламурного политика Ж., то перед нами просто клинический случай ненормального человека, который отлично научился свою маниакальность использовать в личных партийных целях. У него имеется пародийный клон, Леша М., такой пухлый, абсолютно нормальный, но он очень точно, адекватно своего учителя копирует. Самый гламурный наш бизнесмен – Роман А.; у меня абсолютно четко возникает ощущение, что это образ такого деревенского придурка, вечно полуоткрытый рот, блуждающая улыбочка, взгляд, устремленный, опять же, непонятно куда, постоянно расфокусированный, в сочетании, соответственно, с отсутствием галстучка и щетинкой. Ну, насчет щетинки я погорячился; она мне тоже свойственна…

Ведущий (оглаживая и свою щетинку). Не только вам.

Троицкий. Причем я уже не говорю о ребятах типа Бари Алибасова, Бори Моисеева, Филиппа Киркорова. Это уже фрики в чистом виде. На Западе их очень мало. Там один Майкл Джексон такой, ну еще Кортни Лав. Но их мало. Так вот, гламурная элита – на самом деле это новые юродивые. А к юродивым у нас всегда относились очень по-доброму и всегда им все прощали, что бы они ни делали.

Разворот камеры; в центре кадра – лингвист Ирина Левонтина.

Левонтина. Огромное большинство людей считают, что «гламур» – это французское слово, французское заимствование. Поэтому оно в русский язык вошло с ударением на последнем слоге. Ну, там, бонжур, тужур, абажур. Но это английское слово. И (что мне очень приятно как лингвисту) по происхождению это то же самое слово, что грамматика. Только в шотландском искаженном варианте. Потом появилось значение «ученость», «учение», в частности, оккультное учение, и уже отсюда родилось значение «очарование». «Чары» – это волшебство и привлекательность. Кстати говоря, слово «обаяние» тоже связано с речью, как слово «грема».

Ведущий (желая показать образованность). Баять, байка.

Левонтина (не обращая никакого внимания). И в английском языке, современном, есть слово «гламур» в значении привлекательности. Но привлекательности особого рода, не только красоты, но и успешности. Когда слово появилось в русском языке, оно было воспринято с совершенно ложным кругом идей и ассоциаций, в него было вложено наше представление о том, как устроена западная жизнь. После чего ложное представление было поднято на щит, и теперь мы считаем, что наступила эпоха гламура, и гламур стал символом современного существования. Евтушенко сказал когда-то, что поэт в России больше, чем поэт. В России вообще как только что-то появится, оно сразу становится больше, чем оно есть.

Ведущий. Гламур в России больше, чем гламур, это правда.

Левонтина. На какое-то время. Сейчас для гламура настал звездный час, когда кажется, что скоро ничего не будет, один сплошной гламур. Потом это, наверно, пройдет.

Разворот камеры; перед зрителями – прежние участники.

Ведущий. В индустриальном, массовом кино кадр строится по тем законам, которые первым выработал глянец. Это красивый, сочный кадр. Цвет играет бо2льшую роль, чем фактура. Книжки, которые покупаются серьезными тиражами, часто строятся по законам форматов, которые выработал глянец. Гламурные спектакли появляются. Говорят, даже музыку стали в стиле глянца писать. Значит, влияние все-таки есть?

Троицкий. Глянец в этом деле абсолютно вторичен. То, что вы сказали по поводу кадров, картин и так далее, все это глянец позаимствовал у рекламной фотографии.

Ведущий. Но первые фотографы, которые перенесли рекламные приемы в область печатной продукции, как Хельмут Ньютон, взяли приемы рекламы, обратили эти приемы на жизнь, окружающую нас, и прорекламировали те представления о жизни, которые с глянцем навсегда связаны.

Долецкая. Абсолютно согласна. Люди калибра Хельмута Ньютона – это абсолютные художники, заслуживающие серьезного внимания, анализа, чтения, знания. Это закономерная часть большой культуры. Но я вот о чем хочу сказать. Россия была закрыта не только от красивой фотографии или красивого костюма Шанель. Россия много десятков лет не имела доступа к элементарным формам удобной жизни. Когда на всю страну были одни духи «Красная Москва», и больше двух в руки не давать; люди нашего поколения это прекрасно помнят… И материальная культура представляла собой очень долго враждебное явление… Боже, мои родители, когда я требовала сережек, говорили: ты мещанка, ты сошла с ума! Она поступает в университет и хочет проколоть уши, какая гадость! – говорил мой папа-профессор моей маме-профессору. Происходят принципиальные изменения каких-то установок жизненных. Такие вещи делаются медленно. А тем временем вырастают молодые люди. Они, конечно, жадно поглощают то, что мир дает сегодня. А фрики – это даже не пена, это часть пены, которая точно будет спущена в унитаз, мы о ней забудем, и никогда она не останется в памяти поколений.

Ведущий. А что останется?

Долецкая. Останется стремление к красоте. Покажите мне здесь хоть одного человека, который скажет, а я хочу быть уродом, я хочу быть прыщавым, вонючим, желательно потолще, чтобы очень часто потеть. Покажите мне этого человека. Этого человека нет.

Троицкий. Алена, при чем тут глянец-то? Стремление к красоте существовало у всего человечества и отдельных его представителей всегда. (Долецкая. Об этом я и говорю.) И глянец тут вообще ни при чем. Имеется большое, красивое искусство, к которому как к источнику красоты стремиться намного интереснее, чем употреблять попсовый суррогат в виде глянца. Вот, собственно, и все. И говорить, что глянец несет народу красоту, которой мы были лишены, это неправда. Я не вижу особой красоты в теперешних одеколонах и пудрах. И если говорить о том же искусстве, то даже несчастное, убогое, социально заказанное и прочее, и прочее советское искусство являло гораздо более убедительный пример красоты во всех ее отношениях, я уже не говорю о Тарковском, чем теперешний гламур.

Долецкая. Ваша ревность идеологическая напоминает мне ленинский университет миллионов.

Ведущий. Вы знаете, любой поп-расстрига обличает религию гораздо более жестко, чем атеист.

Долецкая. Глянец – это служба. Мы работаем, мы обслуживаем читателей и рекламодателей, которые, как Артем знает, платят нам зарплату. Это совершенно определенная индустрия обслуживания. Но давайте четко разведем две вещи. Когда мы говорим про глянец или гламур, не нужно кивать на желтую прессу. Это совершенно разные продукты. И люди, которые являются героями одного журнала, никогда не будут героями иного журнала.

Ведущий. Но там, где рынок потребления, спрос, предложение, возможна ли свобода внутренняя? Или тематические границы жесткие? Есть темы, которые будут отторгаться и блокироваться? Кто бы ни написал, как бы ни написал. (Долецкая. Глянцем?) Глянцем.

Троицкий. В глянце, естественно, цензура несравненно сильнее, мощнее и всепроникновеннее, чем в газете «Правда» брежневского времени. Там-то можно было эзоповым языком хоть что-то сказать. А в глянце действуют чисто экономические законы, и у рекламодателей зверский нюх и потрясающие инстинкт и интуиция, они всегда точно знают, что надо, что не надо. У меня-то вообще были экстремальные условия в «Плейбое», я хотел сделать мало-мальски интересный журнал, у меня там были известные литераторы, статьи, исследования и так далее. Конечно, это все с моим уходом исчезло оттуда полностью. И говорить об интеллектуальном глянце, как это любят делать некоторые ребята…

Ведущий (объективно). Я читал у Алены в журнале интервью с Пелевиным, по-моему, единственное в русскоязычной прессе. (Долецкая. Татьяна Толстая нам пишет регулярно.) Да, Юрский печатался в «Voguе».

Троицкий. Это все называется ложка чего-то в бочке чего-то еще. Могут быть колонки известных писателей, можно тиснуть рассказ Улицкой. Это не меняет, собственно, ни пафоса, ни основного содержания, ни направленности продукта. Глянцевый журнал – по существу, рекламный каталог, куда, ради оправдания зарплаты редакторов, ради поддержания интереса к изданию добавляются редакционные материалы, которые отчасти работают на ту же рекламу… Плюс уж совсем чуть-чуть Улицкой, Виктора Ерофеева, еще нескольких таких окологламурных интеллектуалов. (Долецкая, по-женски, с состраданием. Как же они тебя обидели ужасно.) Меня никто не обидел. Это я всех… (Долецкая, еще жалостливей. Как они тебя обидели.)

Ведущий. Значит, у вас есть свобода хоть какая-то, свобода маневра, редакционная?

Долецкая. Ну конечно, ну конечно. (Ведущий. В чем она заключается?) Она заключается только в одном, правила игры надо понимать. Первое и главное правило очень простое: если «Vogue» молчит, значит, дело плохо. «Правда» публиковала обличительные передовицы, а мы не обличаем, мы не пишем о том, что некий известный дизайнер выступил с не очень удачной коллекцией. Вместо того чтобы восклицать: как он мог повязать такие бантики или такие чудовищные зеленые цветочки прикрепить, мы просто умолкаем. И этот человек пропадает… И знаете что? Можно я скажу о том, что будет? (Ведущий. Можно, скажите.) Все будет очень хорошо.

Ведущий. Типично глянцевый ответ. Спасибо.

Занавес.

Модный сговор
Исторический трактат в приятных репликах

Участвуют: Ольга Вайнштейн, доктор филологии, историк моды, автор книги, посвященной русскому дендизму; Александр Васильев, историк моды, дизайнер; Сергей Иванов, историк как таковой, среди прочего автор книги об истории вещей; писатель, сценарист Андрей Дмитриев; издатель журнала о модной архитектуре «AD» Карина Добротворская.[7]7
  В ту пору – главный редактор журнала об архитектурной моде «AD», ныне – президент издательского дома «Conde2 Nast».


[Закрыть]

Ведущий. Долгое время считалось, что историей управляют в основном социально-экономические процессы. Даже была гениальная формула Михаила Покровского, главного советского историка: «в бобровой шапке Мономаха по Руси ходил торговый капитал». Потом выяснилось, что влияют не только социально-экономические процессы, но и климат, и география, и все, к чему прикасается человек, в чем он самореализуется, воздействуя на исторический процесс. И мода, разумеется, тоже. Но что такое мода, можно ли дать какое-то определение? И когда это явление в истории возникло?

Вайнштейн. Мода, в привычном смысле слова, связана с формированием общества модерна. Новое время, ХVII—ХVIII века.

Ведущий. А как же фразы насчет средневековых модниц, это все публицистика?

Вайнштейн. В каком-то смысле, очень ограниченном, мода была и в Древнем Египте. Но институт дизайнеров, сформированный рынок одежды, сезонная смена тенденций, это явление относительно недавнее. Собственно, первым кутюрье можно считать англичанина середины XIX века Чарльза Ворта. Но до него, наверное, можно упомянуть модистку Розу Бертен, которая обшивала Марию Антуанетту. А дальше ХХ век, та мода, которую мы знаем, которая связана с брендами, домами моды, престижными клиентами и прочее.

Иванов. С тех пор как люди живут обществом, у них есть модные вещи, слова, поступки. Всегда были люди, которым подражали. Вот, например, Гай Петроний Арбитр, человек первого века нашей эры, которого современник назвал «арбитр омниум элеганциарум». Он был законодатель всего элегантного. Так было всегда; но слова «мода» – не было. И вот наступает важный момент, когда рождается понятие, которое подомнет под себя все остальные представления о мире. Была так называемая «платяная революция» в Европе ХIII—ХIV века, когда оказалось, что можно произвести много всякой материи для одежды. И к ХVI веку выяснилось, поразительно, что одежда переменяется чаще, чем снашивается. Платье еще новехонько, а его уже можно не носить, потому что уже носят другое. Вот в этот момент возникает слово «мода». Новое понятие, которое, вопреки тысячелетней традиции, точно объявляет, что оно ориентируется не на канон, не на прошлое, а на новое. Это поражает всех, множество по этому поводу ламентаций, возмущений; ломают руки по этому поводу, издеваются, но деться никуда нельзя. Происходит гигантский скачок. Вы, Ольга, совершенно правы, это связано с модерностью.

И начинаются кардинальные перемены в общественной жизни. Появление моды поразительным образом усилило роль женщины. Женщина становится основным заказчиком модных вещей очень поздно… (Дмитриев. «Крейцерова соната» об этом написана.)…гораздо позже, чем нам кажется. В Средние века основными модниками были мужчины. И вообще разделение одежды на мужскую и женскую тоже вещь довольно поздняя. Задним числом оно приводит к интересному явлению, а именно к сексуализации повседневной одежды. В древнем обществе была одежда для куртизанки и была одежда для матроны, но одежда современной женщины принципиально нацелена на то, чтобы колебаться между двумя этими экстремальными точками. (Васильев. Как верно подмечено.) И, конечно, никуда не деться от промышленной революции, потому что, как было однажды сказано, мода это та подать, которую индустрия бедных налагает на тщеславие богатых.

Дмитриев. Стандарт оригинальности, вот что такое мода. Она отвечает, довлеет двум глубоким потребностям человека. Одна…

Ведущий. Заметьте, что Андрей, вопреки теперешней норме, но в соответствии с лингвистической модой использует старый оборот «довлеет чему», а не «довлеет над».

Дмитриев. Это тяжелая норма, но это не мода, это другое. «Довлеет двум»… глубоким потребностям человека. Это потребность в своей единственной уникальной жизни почувствовать себя единственным и уникальным, и потребность не быть одиноким. Потому что мода это определение «свой-чужой», это включение в социум. Но большая культура, в общем, занята тем же самым. Такой режиссер, как Вим Вендерс, уж которого никак в массовости не заподозришь, сделал гениальный документальный фильм о великом японском кутюрье Озава. Весь труд Озавы исходит из глубочайших переживаний детства. Отец в сибирском плену и так далее. А Вендерс рассказывает: я однажды надел пиджак Озавы, и вдруг стал думать о своем отце; мне стало так комфортно, как было, когда отец держал меня на коленях… И в конце фильма Вендерс говорит: оказывается, мы заняты одним делом. Просто делаем его по-разному.

Вайнштейн. У нас у всех несколько романтический взгляд на моду, что ее задают одиночки, а меня как историка моды больше интересует вопрос, а почему редактор выбирает эту картинку, а не ту? и почему он именно ее считает красивой? Раньше, в 20-е годы XX века, моду можно было объяснить теорией просачивания… (Ведущий делает стойку. Это что такое?)…суть ее в том, что высшее сословие придумывает моду, затем понемножечку эта мода распространяется, просачивается вниз, тогда ее перенимают низшие сословия, и когда она становится массовой, высшее сословие уже успевает завести новую моду. Но сейчас мода это все-таки бизнес. Действуют индустриальные механизмы. И почему, когда наступает новый сезон, у всех дизайнеров вдруг обнаруживаются общие тенденции в коллекциях? Откуда они берутся?

Ведущий (самоиронично). Ну, может быть, это просто сговор.

Васильев (возмущенно). Не-е-т.

Дмитриев (ехидно). Это весеннее обострение.

Вайнштейн. Конспирологическая точка зрения. А на самом деле мода определяется за три, за четыре, за пять лет, потому что, во-первых, существуют тренд-бюро, таинственные фирмы, которые создают модные прогнозы. В них работают команды социологов, культурологов, экономистов, специалистов по тканям, историков моды. И они создают альбомы тенденций. Эти альбомы затем по высоким расценкам распространяются среди дизайнеров, привилегированных клиентов…

Васильев (наконец, дождавшись своей очереди). Я работал в таком бюро. На пять лет, конечно, никто ничего не может предвидеть. Ткани делают всегда за три года. За четыре никогда. Они выйдут из моды, мы тогда не можем их продать. Но все мы смотрим телевизор, читаем газеты, романы. И все, что происходит вне нас, влияет на формирование психологии тех людей, которые будут оформлять альбомы трендов. Война в Ираке, Палестина, наркотики, бедность (которая сейчас очень модна) – отсюда стиль деструкции, «милитери»… Есть специальные салоны тканей; главный, конечно, «Премьер-визьон» в Париже. Туда съезжаются все фабриканты. Приходят клиенты, кутюр, прет-а-порте, вообще массовка, они заказывают определенное количество метров или километров той или иной расцветки…

Ведущий. А за счет чего принимается решение, как они понимают, что это будет носиться?

Васильев. Так же, как с выбором имен – мы не знаем. Они приходят и вдруг заказывают розовое – и розовое – и розовое. И фабрикант понимает, что роза в этом сезоне пойдет хорошо. Значит, через два года все розовое будет в моде. Или блекло-зеленое. Или лиловое. Или в горох. Почему так случилось? А потому, что мы послушали музыку. А потому, что мы съездили в модную страну. Мы долгое время не говорили о мусульманской одежде. И внезапно мы понимаем, что женщины разделись совсем догола, у них голый живот в 35-градусный мороз, и скоро всем понравится закрываться. (Ведущий. Для того чтоб потом открываться.) Шанель сказала: в моде то, что не модно. И если мы не будем следовать этому закону исключения, мода не будет двигаться вперед. Но предугадать – куда, с математической точностью мы никогда не сможем.

Дмитриев. Вопрос о том, можно ли спрогнозировать моду, для литературы не имеет никакого значения. Для литературы существенны две вещи. То, что произошло в истории, то есть как меняется человек. И что он из себя представляет. С появлением готового платья человек изменился существенно, я убежден. Потому что и наше отношение к моде совершенно иное, чем у человека, который заказывал платье портному. Заказать платье портному это огромное событие, протяженное во времени. Ты приходишь в магазин, выбираешь с приказчиком материал. Во-первых, модный, во-вторых, по твоим деньгам и, в-третьих, так, чтобы не оплошать. Потом ты идешь к портному. Опять же, он должен быть по твоим деньгам, но и такой, который не опозорит. И ты с портным работаешь и как кутюрье, и как модель и как манекен. Сейчас…

Васильев. И ты должен думать всегда о своей фигуре. Чтобы не растолстеть от одной примерки к другой. В то время как сегодняшний человек знает… (Дмитриев. Конечно.)… что… (Дмитриев. Ну, выкинул и все.)…одежда так дешева… Поэтому у нас формы, извините…

Дмитриев. Это уже другой вопрос. Но тем не менее. Отношение к вещам было куда более сакральное – до готового платья, до массового производства, до общества потребления. Человек решительно изменился в этом смысле. И есть второй момент, о котором я хотел сказать по поводу моды. Русской литературе присуща руссоистская традиция. Противопоставление человека естественного и человека как бы не естественного. Совершенно замечательно это реализовано в «Анне Карениной» у Толстого. Помните, когда Стива Облонский принимает Левина в модном ресторане «Славянский базар» (важная черта: там не меняют им скатерть, а поверх грязной скатерти кладут чистую; это мощный знак). И они едят модные устрицы. Они всегда модные, со времен Василия Львовича Пушкина, наверное. И Левин такой весь естественный, а Стива Облонский такой весь западный, неестественный. Светский человек. Но мысль Толстого в том, что всякий человек естественный. И когда Стива приезжает к Левину продать лес и поохотиться на вальдшнепов, он что говорит? А сделай-ка мне яичницу, и когда несут яичницу, говорит, ой, моя любимая глазунья. То есть в глубине души он тоже естественный человек. А модник считается человеком неестественным. Онегин приезжает в деревню и, наглец такой, продолжает пить красное вино стаканом, ну что же это такое, а?..

Но вот сейчас, для современной литературы, мода, в общем-то, не актуальна, как ни странно. Это не имеет того сущностного значения, какое имело в «Шинели» Гоголя. Сейчас «Шинель» Гоголя, в буквальном смысле, невозможна. Современный человек выпал из мира вещей. Мы от вещей отчуждены, мы их не создаем. Теперь есть модели, они на подиумах. Мы можем любоваться на них, это уже нас не касается, понимаете ли? С одной стороны, мы все время жалуемся на то, что нас давит со всех сторон мир моды. С другой – посмотреть бы, как он давит? Мы его и не замечаем практически, мы в том не участвуем. Купил, продал, и все.

Васильев. Зависит от темперамента. Я думаю, что есть… (Дмитриев. Есть мода на шопинг, это болезнь.) Это не болезнь. Это лечение. Женский шопинг – это профилактическое лечение от депрессии. Когда мы делаем покупки, мы создаем себе условия счастливой жизни в будущем. Покупая новую пару туфель, вы скажете: мои подруги все умрут от зависти.

Ведущий. И все они умрут, а счастья все равно нету.

Дмитриев. Тогда надо снова идти в магазин.

Ведущий. А в советском обществе не было моды?

Дмитриев. Там была протестная мода. Ну, стиляги, да? Это мода вызова, направленная на то, чтобы дезавуировать или уничтожить некие табу. Она ближе как раз к боевой раскраске индейцев. Я помню, как в 70-е годы, в начале, в Московском университете очень модно было ходить (мы с Сергеем учились на одном курсе, и он не даст соврать), ходить в солдатских шинелях, со споротыми погонами, даже в кирзе иногда. Но при этом поднятый воротник – такой Грушницкий…

Иванов. «Моя серая шинель как печать отвержения».

Дмитриев. Именно так. «Моя серая шинель как печать отвержения». По всему филфаку топали кирзой такие задумчивые, мечтательные, похмельные слегка люди. Я некоторых из них вспоминаю с удовольствием.

Васильев. Я заканчивал школу-студию МХАТ. И там молодые люди очень любили шинели. Но скажу еще кое-что о свободе. Считается, что свобода и мода неразрывны. Но вспомните о том, какова мода была в нацистской Германии. Недавно вышла чудная книга «Наци-Шик», там рассказывается, насколько тоталитарное общество способствовало развитию некоторых тенденций моды для элиты: дамы, шляпы и меха. Вспомните, что такое были трофеи, которые Советская армия вывезла из Германии, Австрии, других стран. Это были сплошь образцы моды. Чернобурки, гранат, потрясающие панбархатные платья…

Ведущий. Хотя, простите, что вклиниваюсь, были случаи, когда жены советских офицеров в Германии появлялись на приемах в немецких ночных рубашках, потому что они принимали их за платья.

Васильев. Нет, это было не в Германии. Таких случаев было три. В Рижской опере, в Одесской опере и, кажется, в Литве. В моей коллекции есть такие ночные рубашки. Они такие потрясающие, в кружеве, из невероятного заменителя шелка, у них такие завязочки, такой хороший бантик, и они черного цвета. Так что, конечно, для несчастных советских женщин это было вечернее платье.

Дмитриев. И еще один штрих. Моя мама вспоминала, что у послевоенных жен офицеров в Литве была мода на три перчатки. Потому что они где-то видели: одну перчатку надеваешь, а другую держишь в руке. Но они не поняли, что в руке – вторая перчатка, и всегда в магазинах требовали третью.

Ведущий. Мода и свобода идут рука об руку, хотя иногда и тоталитаризм моде помогает. Мода часто взрывает, разрушает тоталитаризм изнутри. Можем мы сказать, когда в советскую эпоху появилась идея моды как таковой?

Васильев. Всю эпоху советского строя мода существовала более или менее развито и цивилизованно. Эпоха нэпа. Первый советский Дом моды «Мосбелье», который открылся у нас и где потом работала знаменитая Надежда Ламанова. После войны, в 1940-е, открывается общесоюзный Дом моделей на Кузнецком мосту. И во всех городах нашей необъятной Родины открывались Дома моды. Конечно, не в таком количестве, как в дореволюционной России. По справочнику «Весь Петербург» можно посмотреть, что в Петербурге до 1917 года было около двухсот ателье моды. А после революции только два.

Ведущий. Но разве эти ателье могли шить одежду по образцам, выходящим за принципы советского стандарта?

Вайнштейн. Нет, не могли. Но был важнейший культурный персонаж советской моды, портниха. (Ведущий. Это часть теневой экономики, которая взорвала советскую систему в 1970-е годы.)…Это те как бы невидимые труженицы, которые и делали советскую моду, добывая западные журналы.

Васильев. И покупая отрезы тканей у жен дипломатов.

Ведущий. То есть мода, появляясь на советских пространствах, подтачивала эту систему изнутри.

Васильев. Я думаю, что СССР погиб из-за моды. Джинсы, либерализация, музыка, «ABBA» и вообще желание узнать, что там, за кордоном, конечно, идеологически погубило бывший строй.

Ведущий. Известно, что консервную банку нельзя приоткрыть. Если вы ее приоткрыли, вам придется открывать ее до конца. (Васильев. Умно. Ведущий явно польщен.) Но у нас сегодня в гостях Карина Добротворская. Карина, если мода, – а мы к этому, кажется, выводу пришли – такое замечательное явление, почему же, как только заходит речь о модной индустрии, возникает мифологема зла? Последний пример – «Дьявол носит Prada».

Добротворская. По-видимому, модную индустрию в целом, и глянцевое издание, на которое я работаю, в частности, считают ответственными за манипуляцию людьми. Мода, действительно, манипулирует людьми, глянцевые издания существуют за счет рекламы, реклама продвигает определенные бренды, эти бренды платят за то, чтобы они были в журнале, и за то, чтобы журналы побуждали людей к покупке. Но такой агрессивный подход к моде и глянцу существует только в нашей стране. По-моему, на Западе глянец давно воспринимается как часть общей культуры. Понятно, что есть высокий глянец, есть низкий глянец, есть блистательный глянец. У нас ведь глянца не было в течение восьмидесяти лет, и, едва появившись, он сразу стал ответственным за все. К тому же он у нас занял территорию толстых литературных журналов, которые выходили без единой картинки, сейчас они все исчезли, и на их месте – толстые глянцевые журналы.

Ведущий. Во-первых, они не исчезли, во-вторых, в пушкинские времена модные картинки часто сопровождали литературу.

Добротворская. Но они больше не продаются миллионными тиражами, как когда-то, а глянцевые журналы – продаются. И мне кажется, что с этим тоже связано раздражение. Меня это расстраивает, потому что люди, которые работают в глянцевых журналах, не сидят и не рассчитывают, как бы заставить кого-то что-то купить; они совершенно искренне выбирают вещи, которые им кажутся красивыми. Они-то движимы эстетическими чувствами. И я, например, совершенно согласна с тем, что мода это, скорее, позитивное явление, что мода связана со свободой. Очень часто, когда я смотрю на людей, то думаю: как жалко, что они не реализовали себя до конца. Как жалко, что эта внешность не раскрыта, что не придуман некий образ, не создана, условно говоря, декорация, не найден подходящий костюм. В профессиональной индустрии этим занимаются стилисты. А глянцевые издания, в сущности, развивают у людей вкус, чтобы они сами для себя могли стать стилистами. То есть их задача – сделать людей красивей.

Другое дело, что мода как толкает людей в объятия друг к другу, так и отталкивает их. Вспомните героев Джулии Робертс и Тима Роббинса, когда они по ошибке оказываются в одном гостиничном номере, и у обоих пропадают чемоданы, таким образом, они без одежды. (Дмитриев, ехидно. Там алкоголь толкает в объятия друг к другу, на самом деле.) Они без одежды. Они видят друг друга или в халатах, или голыми. Между ними начинается, как вы помните, бурный роман, они заказывают шампанское, занимаются любовью, они счастливы друг с другом. Но когда находятся чемоданы и герои наконец надевают то, что было в этих чемоданах, они понимают, что никогда больше не будут вместе. На ней роскошно скроенный костюм, а на нем какой-то убогий кургузый пиджачишко, старенькие брючки. И вот они смотрят друг на друга, и понимают, что мода развела их окончательно.