Текст книги "Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды"

На неделе между 9 и 15 апреля. – Воскресение Христово.

В минувшее воскресенье восточные и западные христиане одномоментно торжествовали Пасху. А евреи продолжали праздновать Пейсах. Перед этой радостью, щедро разливавшейся поверх нашего грустного мира, отступали в тень конфликты, проблемы и страхи, которые обычно поглощают все внимание продвинутой части человечества.

И хитроумные провокации наших полусоюзников иранцев, которых мы то ли тайно поддерживаем, то ли явно гнобим;

и военные приготовления наших полуврагов американцев, которых мы считаем то ли исчадием ада, то ли образцом для подражания – и всякий раз ссылаемся на американский прецедент, когда собираемся делать международную гадость;

и суровые борения наших полубратьев украинцев, которые то ли опять хотят в наши крепкие объятия, то ли по-прежнему желают самостийности, не жовтой, так блакитной, какая разница;

и воцарение свежеиспеченного героя России Кадырова-младшего, и наглый протокол таллиннских мудрецов о сносе памятника русскому воину, и смелое предложение Сергея Иванова бойкотировать эстонские товары…

Из всех политических новостей с атмосферой пасхального дня рифмовалось разве что известие об одноразовом смягчении тбилисской блокады – российские власти разрешили нескольким грузинским чартерам пересечь наше воздушное пространство. И то рифмовалось лишь потому, что этот жест был ответом на пасхальную просьбу грузинского Патриарха. А поскольку в этом году Благовещение пришлось на предпасхальную субботу, вольный вылет самолетов из Тбилиси в Москву был слишком похож на вылет голубей из клетки; если кто не помнит, на Руси в день Благовещения отпускали птичек на волю, об этом еще Пушкин писал.

Но теперь обо всем неприятном и мелочном снова приходится напряженно думать. Потому что – довлеет дневи злоба его. Переводя на современный язык: либо ты займешься политикой, либо политика займется тобой. И при этом придется заново искать ответ на простой пасхальный вопрос: как совместить несовместимое, веру в вечную правду и обсчет сиюминутных ситуаций со всей их смутной, оплывающей моралью?

Когда-то европейское человечество испытывало иллюзию насчет возможности проведения последовательной христианской политики; иллюзии давно уже развеялись в прах. Слишком ясно, слишком очевидно, что христианский идеал, внедренный в политическую практику, растворяется в ней, исчезает в ее испарениях; от него остается ярлычок на склянке, в которую влита серная кислота.

Во второй половине XX века настала пора другой иллюзии, американской, будто религиозная вера в Права Человека сама по себе позволит превратить силу в инструмент установления справедливого и человечного миропорядка. До поры до времени позволяла, несмотря даже на вьетнамский сбой. Но югославские бомбардировки, фактическое отчленение Косово, иракская авантюра болезненно отрезвили мир; отрезвили слишком поздно; на этом пути остановки уже не будет, как не было ее на пути крестовых походов; впереди иранский конфликт и окончательная девальвация правозащитного идеала.

Теперь очередной иллюзии подвержены исламские народы, вожди которых ведут себя примерно так, как вели себя государи Священного союза; те прикрывались Евангелием и делили территории, укрепляли свои режимы – эти прикрываются Кораном, наращивают власть и хотят перевернуть планету, поставить ее с ног на голову. Результат предсказать нетрудно: кровь будет обильно литься, но рано или поздно исчерпает себя и этот порыв; исламский фактор будет неизбежно формализован, и на выходе, если не случится непоправимого, мы получим мусульманский вариант равнодушной евробюрократии. Которая живет по принципу: Каин, где брат твой, Авель? Кто-кто, говорите? Авель? Зайдите после обеда и документы составьте, пожалуйста, правильно.

Собственно, этим, победой безыдейной бюрократии, и кончается любая попытка проводить последовательно идеальную политику. Бюрократия заменяет ценности лозунгами; лозунги эти меняются в зависимости от конъюнктуры и от места пребывания бюрократа (больше демократии! больше порядка! больше Прав Человека! больше суверенности! больше церкви! больше атеизма! Нужное подчеркнуть). Не меняется одно: врагом бюрократии всегда будет политик, общественный деятель, журналист, просто человек, верящий во что-то еще, кроме элементарной целесообразности.

То есть и политика, и деятеля, и журналиста будут охотно терпеть и обласкивать, если его личная вера, его взгляды случайно совпали с лозунгами дня. И ровно до тех пор, пока очередной лозунг дня не разойдется с его убеждениями; как только это случится, он будет жестко сдвинут на обочину.

Что в этой ситуации остается делать человеку веры? Смириться с невозможностью проведения последовательно ценностной политики – и резко отказаться от смирения в вопросе о личном выборе. То есть стоять на своем, не обращая внимания на то, какая эпоха на дворе и какой лозунг вывешивают с утра на растяжке. В конце концов, верующий в Бога любит свое земное отечество со всеми его радостями и ужастями, но его абсолютная родина не здесь, а там; для неверующего в Бога, но убежденного в своих принципах сиюминутный интерес вторичен по отношению к моральной цели. Терпим ли поражение, одерживаем ли победу, все равно сверяемся не с этим миром. А с тем, которому принадлежим сердцем и в котором заключена наша истинная власть, наше настоящее гражданское общество. Бюрократические режимы приходят и уходят, оппозиция становится властью и меняет свою природу, а это измерение жизни остается с нами навсегда.

На неделе между 16 и 22 апреля. – В Москве и Питере жестоко разогнан Марш несогласных.

В 1979 году, на излете брежневской поры, во время скучнейшей лекции по фонетике, мы с приятелем на пару сочинили шутку (потом оказалось, что не одни мы были такие; идея носилась в воздухе): у нас есть гласные и согласные; есть еще и несогласные, но они негласные. Остроумие так себе, но мы смеялись. Через несколько лет шутка начала катастрофически устаревать. Лишь на переломе от 1990-го к 1991-му у нее появились некоторые шансы: с телевидения погнали более или менее свободных людей, закрыли «Взгляд», попытались придушить газету «Известия», а потом вождю устроили Форос. 19 августа 1991 года шутка воспряла. Но уже 21-го поникла, практически самоупразднилась. Даже суровая ночь с 3 на 4 октября 1993 года ничем не смогла ей помочь. Умерла так умерла.

Страна растерянно искала свой особый путь в истории; то проваливалась в бездну, то воспаряла над миром, то обучалась искусству дефолта, то осваивала навыки информационного рэкета, то, напротив, являла чудеса самозарождения новой жизни. Согласных с властью было немного, несогласных куда больше, но негласными они не стали; не всем находилось место у кормила и не все у кормчих кормились, но заявить о своих взглядах и выразить свои гражданские чувства мог любой. Даже тот, кому и выражать было особенно нечего.

И вот, когда казалось, что возврата в прошлое не будет, потому что оно – прошло, самым неожиданным образом начался процесс гальванизации глубоко устаревшего каламбура.

Ранним утром минувшей субботы я ехал по центру Москвы. Тысячи и тысячи омоновцев подтягивались к Тверской, двигались по набережным Замоскворечья. Самым ясным образом я сознавал, что все это уже видел. Нет, не во время митингов 1990-го; тогда милиции было куда меньше, а митингующих куда больше, чем сейчас. А именно что 19 августа 1991-го, сразу после раннего объявления о невозможности для Горбачева управлять страной. Разве что теперь обошлись без танков: их сменили автобусы. Мелькнула мысль: а не случился ли, не дай бог, переворот? Нет, переворот, к счастью, не случился. Случилось нечто другое. К несчастью. Попробую объяснить – что.

До сих пор политический процесс развивался поступательно. Нынешняя власть может персонально кому-то нравиться или не нравиться; вызывать добрые чувства или злые, но недовольство ее конкретными действиями отступает перед базовым согласием: она – легитимна и законна. При всех оговорках насчет административного ресурса. Несогласных с этим настолько мало, что они вынуждены преодолевать собственную взаимную брезгливость и брататься с кем угодно, даже с товарищем Лимоновым; при этом они хоть как-то могли выпускать пар вовне. Маршируя. Изредка давая интервью. Дискутируя в Интернете. Не обсуждаю – хорошо это или плохо, правильно или не правильно; по факту было – так.

Если бы статус-кво сохранялся и правящие по-прежнему бы правили, согласные по-прежнему бы соглашались, а митингующие по-прежнему бы митинговали, то жизнь продолжала бы идти своим чередом. Вплоть до выборов 2007 и 2008 года. А там – посмотрим. Но показательный запрет на шествия несогласных, демонстративно жестокий, преувеличенно-силовой разгон их субботнего марша, с битьем твердых голов, а не только мягких тканей, с массовыми задержаниями и прочими радостями, разом переключил ситуацию в другой регистр. Во-первых, в следующий раз разгонять придется еще жестче, чтобы никто не подумал: монументальные элиты дрогнули под натиском пятитысячной толпишки. А потом еще жестче. А потом совсем жестоко. Во-вторых, при таком развороте сюжета придется все основательней опираться на силовиков и неулыбчивых сторонников суровых мер; резко падают шансы тех мирных кандидатов власти, кто потенциально мог бы смягчить политические нравы и медленно вывести страну из тупика. В-третьих, при совсем дурном развитии событий, читай – пролитии крови, выборы вообще окажутся под большим вопросом, и сторонники третьего срока возликуют, а его противники (во главе с самим «второсрочником») вынуждены будут сдать позиции. В-четвертых, посмотрев на субботнее сумасшествие и немного подумав над его неизбежными следствиями, многие из несогласных с несогласными могут пересмотреть линию своего общественного поведения.

Да, они на марши прежде не ходили. Потому что предпочитают стихийной улице упорядоченное легальное оппонирование. Потому что скептически относятся к вождям «Другой России». Потому что питают к нацболам непреодолимое отвращение. Потому что слишком хорошо понимают: за революции, даже самые мирные, приходится очень тяжело расплачиваться. Потому что лучше неспешно обойти пропасть по краю, чем прыгать через нее наобум. Но страх за собственное будущее подчас сильнее отвращения к чужому настоящему, чувство оскорбленной гражданственности сильнее отвращения к политическим уродцам, а дурной шанс все-таки лучше гарантированной гибели. И тогда несогласные с несогласными вполне могут плюнуть – и пойти. Не потому, что они с несогласными согласились. А потому, что они до конца рассогласовались с согласными. И быть негласными при этом решительно не хотят.

Разумеется, и в этом случае марши не станут массовыми, общенародными. Но они станут куда более масштабными. А если уже сейчас, при всей малочисленности и заведомой безопасности, их так прессуют, как же начнут прессовать тогда? И все пойдет по кругу. См. выше. Про то, что во-первых, во-вторых и, самое неприятное, в-третьих.

Что, собственно говоря, в таком положении делать? Как разорвать порочный круг, который все быстрее завихряется и потенциально готов превратиться в воронку настоящего омута? Нет ответа. Остается только стоически твердить одно и то же. Развинчивайте перетянутые гайки вовремя, пока резьбу не сорвало; сорвет – уже ничего не поправишь. Это раз. По-настоящему силен не тот, кто палит из пушек по воробьям, а тот, кто не страшится мелкой угрозы. Это два. И по-настоящему умен тот, кто не загоняет врага в угол, из которого не выйти иным способом, кроме как прыжком и по головам. Это три. Ну и напоследок: не перекрывайте шлюзы во время паводка, дайте вешней воде утечь. То есть дважды два четыре, трижды три девять, пятью пять двадцать пять. По нынешним временам звучит почти как парадокс.

На неделе между 23 и 29 апреля. – Ельцин умер.

Двадцать пятое апреля две тысячи седьмого года должно было войти в современную летопись как день последнего послания второго президента Путина. А вошло в российскую историю как день отпевания Первого Президента Ельцина. Во всем и всегда он был первый. И в жизни, и в смерти. Он был первым демократическим вождем обновленной России. Он стал первым руководителем страны, ушедшим от власти досрочно и по доброй воле. Теперь он оказался первым русским правителем XX века, отпетым по церковному обряду. (Николай II не успел, остальные – не хотели.) Под него пришлось сочинять новый чин отпевания; никто заранее не мог сказать, как будут величать покойного в поминальной молитве.

Обычного человека поминают по имени; царя по имени-отчеству; по фамилии – никого. Когда хоронили генсеков (их не отпевали, но во время церковной службы все-таки поминали), особо не мудрствовали, возглашали: раба Божия Леонида… раба Божия Константина… и остави ему всякия прегрешения… Ельцин не обычный человек, не генсек, не государь; что же делать? В итоге царские формулы наложились на светский статус, и под сводами храма зазвучала вечная память Первому Президенту России Борису Николаевичу. Не господину Ельцину и не рабу Божию Борису; а именно – Борису Николаевичу. Светскому царю без права на корону. Так, по имени-отчеству, но с добавлением – государю, пели вечную память Александру Александровичу (Третьему), Александру Николаевичу (Второму), Николаю Павловичу (Первому)… Реформатор при жизни, Ельцин продолжил реформы по смерти; он поневоле заложил основу новой похоронной традиции, основанной на старой норме.

А еще он сделал нам посмертный подарок. Когда-то вернувший в государственный оборот гордые слова Россия, Россияне и Русский, он своим уходом вынудил вернуть в медийное поле грандиозное слово Свобода. Пускай хотя бы на три похоронных дня. Слово это, звучавшее в последние годы все стыдливей, все реже, вдруг наполнило собой эфир, заполонило экран; говоря о Ельцине, невозможно было проскользнуть мимо опасной темы свободы, подменить ее заскорузлым чиновным новоязом, пробормотать что-нибудь насчет суверенной демократии, энергетической безопасности или вашингтонского обкома. На три дня мы были избавлены от пустозвонной пошлости привычных лозунгов и вернулись к великой основе. Политтехнологическая плесень осыпалась с государственного остова России; обнажался ее невидимый стержень: радость свободной жизни без политического страха. А все остальное – от лукавого.

Народный царь русской свободы не был и не мог быть ангелом во плоти; у большого человека и ошибки масштабные. Да, он уничтожил прежнюю компартию, но не довел до итога конституционное слушание по делу КПСС, сохранил ослабленный фундамент коммунизма. Да, он смел Советы, последний сколок советского строя, но не решился тронуть КГБ, а под конец и полностью ему подчинился. Потому что в конфликте олигархов (также порожденных его эпохой) со спецслужбами выбрал спецслужбы. Можно далее по списку помянуть Чечню, преданного Собчака, мало ли что еще. Но, во-первых, по итоговому счету заслуги его несравнимы с проступками. Тотальная смена строя обошлась без гражданской войны; страна, не имевшая шансов на выживание – без золотого запаса, лишенная кредитов, при среднегодовой цене на нефть 9 долларов за баррель, – выжила, экономика запустилась, народ в конце концов задышал. Столетнее умопомрачение России, впавшей в большевистскую прострацию, завершилось. Мы открылись миру, сохранив себя. А во-вторых, Борис Николаевич перед нами покаялся. И в этом он тоже был первым.

Генсек не кается, поскольку партия не плачет; чиновник каяться не может, потому что принародное признание ошибки понижает статус бюрократа; русскому царю покаяние прописано историей. Сначала Ельцин признался: я раньше молчал потому, что трусил. 22 августа 1991 года он вышел к толпе и попросил прощения за то, что не уберег мальчиков, погибших во время путча. А завершил свой путь в большой политике телеобращением, в котором принес покаяние за ошибки. Бог простит, Борис Николаевич! Христос Воскресе! Царствие Вам Небесное.

Вот Вы перед нами покаялись, а мы перед Вами – нет. А ведь и мы кое в чем повинны. Вы нам вернули чувство родной страны. А многие из нас при первом удобном случае отползли в сторону и при первом дуновении холодного ветерка попрятались по норам. Хотя ничего специально страшного не происходило; за политические взгляды никто никого не сажал, только наметились легкие угрозы карьерному и финансовому благополучию.

Скажу от себя лично, отбросив абстрактное «мы».

Простите, Борис Николаевич, за то, что испугался быть свободным. В Девяностые не искал среди демократов подходящую замену для Вас, упрямо держался за привычных пьеро, только потому что похожи на классических интеллигентов. А значит, обрек Вас на узкий выбор. В нулевые тихо вякал про советский гимн, не поднимал себя и других на полноценный протест; в итоге Вас хоронили под мелодию Александрова – великую музыку Богом проклятого большевизма. К счастью, знамя на гроб положили то, Ваше, Русское, триколор.

Простите за то, что не назвал прямыми грубыми словами происходившее в идеологии; обтекаемо бормотал, что называть Ваши 90-е годы смутой нехорошо, нечестно; не сказал, что это прямое предательство и хамская ложь.

За то простите, что смирился с расползанием серости, когда повсеместно угнездились люди, не верящие во внутренние силы Вашей и нашей России; люди, как заклинание бормочущие: давайте поживем, ничего не меняя, а то как начнешь менять, все и посыпется. Эти люди называют себя новыми консерваторами; на самом деле они просто трусы.

Простите за то, что не сопротивлялся заговору полуумолчания, возникшему вокруг Вашего имени в последнее время; добрые исключения были – фильм о Вас по каналу «Россия», Ваше выступление по Первому каналу, несколько больших газетных интервью, последнее по времени – в «Известиях», но в целом Вы не дождались благодарных слов, сомасштабных Вашему вкладу в историю. И только в краткий промежуток между 23 и 25 апреля услышали их – по смерти.

Простите, Борис Николаевич. Мне стыдно. Я виноват.

От нас ушел большой, красивый, мужественный человек. Во всем и всегда он был первый. И в жизни, и в смерти. Только в одном оказался последним. В том, что – последний русский Царь. Новый обряд сохранится. А другому царю не бывать.

На неделе между 30 апреля и 6 мая. – Путин выступил с последним посланием к Федеральному собранию; обещано, что следующее произнесет другой человек. Заявлено: если не будет остановлено расширение ПРО, Россия перестанет соблюдать ключевые соглашения по контролю над вооружениями. – Власти Эстонии перед Днем Победы решили перенести на окраину памятник советскому солдату. В Таллинне прошли волнения с участием членов российских молодежных организаций; волнения переросли в беспорядки и погромы; митингующие разогнаны с показной беспощадностью.

В Эстонии продолжаются настоящие сражения вокруг памятника советскому солдату; бушующий напор ослаб, но энергия сопротивления не утихла и страх перед репрессиями не останавливает возмущенных протестантов. А в России довольные собой и жизнью молодые люди, частью наряженные в чистенькую, специально пошитую солдатскую форму времен Отечественной войны, частью одетые в беленькую «нашистскую» униформу, безопасно пикетируют эстонское посольство, безнаказанно аркебузируют шведских дипломатов и подогревают в широких народных массах (на которые им глубоко и основательно наплевать) напор антизападных чувств.

Сначала скажем об эстонцах; это была их инициатива, им первым и должно достаться. Только одна оговорка, которую в российских СМИ почему-то никогда не делают, лишь в русскоязычной версии «Евроньюса»: далеко не все эстонские политики были за перенос Солдата. Таллиннская мэрия, например, высказалась решительно против. При том, что родители многих таллиннских заседателей прошли через советские чистки и любить им память об эпохе коммунизма не за что. Но чем отличается оскорбленный умник от обиженного дурака? Первый долго думает, прежде чем нанести удар; проверяет, по тем ли бьем, тех ли гнобим. И отделяет месть от справедливости. А второй впадает в истерику: на губах пена, глаза безумные, затопчу, отомщу, замочу!

Бывает, впрочем, особый подвид истероида: чем меньше он способен контролировать свои чувства, тем жестче следит за внешним лоском, холодным покоем манер и презрительной изысканностью жестов. В случае с эстонским президентом, премьером и министром иностранных дел мы столкнулись именно с этим психотипом. Высокомерно объясняя городу и миру, что будет так, как они решили, а иначе никак не будет, потому что не будет никогда, они являли собою худшую пародию на европейский аристократизм. Ибо чем темнее и неотесаннее политический провинциал, тем больше он похож на немецкого барона или английского лорда – из преданий и фильмов. В то время как настоящий барон и неподдельный лорд давно уже похожи на обычных людей. И внешне, и поведенчески.

Ни один барон и лорд не стал бы дразнить людей в преддверии очистительного праздника победы над фашизмом. Никакому барону и лорду в голову не пришло бы использовать маразматический довод, так часто повторявшийся в эстонских заявлениях: мы не потерпим в центре Таллинна памятник тому, кто лишил нас независимости. Независимость в известном смысле как невинность: нельзя получить невинность от любовника и невозможно обрести независимость от Гитлера. Только лишиться. И того, и другого. В сорок четвертом году советские войска входили не в свободную Эстонию, а на территорию, захваченную мировыми душегубцами и подлежащую зачистке. Если бы то был памятник солдату, входившему в Балтию перед войной, по сговору с нацистами, кто бы возражал против сноса? Кроме патентованных идеологов изоляционизма, понятное дело. Но кем же нужно быть, чтобы ставить знак равенства между памятником победителю фашизма и последующей советской тиранией?

Да, одно предшествовало другому. Но солдат, который жертвовал жизнью в борьбе с гитлеризмом, не несет ответственности за тихих сволочей НКВД, вошедших на территорию Эстонии в обозе под его прикрытием и скрутивших ее в бараний рог. И тут самое время сказать о том, что сделал бы оскорбленный умник, окажись он у руля власти вместо уязвленных дураков. Он оставил бы Солдата на вечной стоянке. Почтил бы его светлую память. И соорудил бы в столице суверенной Эстонской республики памятник жертвам коммунистической чекистской тирании. Наверное, наиболее агрессивная часть нынешней российской элиты все равно была бы недовольна; но моральной правоты в своих мелочных претензиях она была бы заведомо лишена. Что было, то было. Был подвиг солдатского самоотвержения – и была насильственная оккупация, было сражение с мировым злом нацизма – и были попытки превратить эстонцев на их земле в численное меньшинство, чтобы управлять без риска национального бунта. Все было. Фиксируйте исторические вехи. Перестаньте кастрировать память.

А теперь – про наших. Точней, про ихних. Нашими они не станут никогда.

Есть люди с убеждениями. Правильными, сомнительными, смутными. Беда приходит от этих людей, когда они ставят убеждения выше естественной правды жизни и ломают реальность (а не медленно выправляют ее) ради сиюминутного торжества своих взглядов. Или когда большие мысли поселяются вдруг в маленькой голове; пример эстонского премьера всем наука. Но если убежденные люди не впадают в прелесть самоослепления, если им хватает умственных сил анализировать самих себя и свое умозрение – именно они становятся опорой истории.

Есть люди без особых убеждений. Просто обладающие определенными моральными ориентирами: вот это хорошо, а это плохо, так поступим, а так не будем поступать. Это сословие обывателей. Оно становится опасным, когда его ведут безумцы с убеждениями; оно бывает спасительным, когда простые чувства восстают против великих и страшных идей и топят их в своей грандиозной трясине.

Есть управляющие циники; у них особых выстраданных взглядов не бывает, но имеются осознанные интересы; под сиюминутный интерес они выбирают лозунги, называют их принципами и руководствуются, пока интерес не заставит сменить набор идеалов.

Самое неприятное начинается, когда циники захватывают власть, теснят из общественной сферы людей с незаемными взглядами, занимают их место, провозглашают удобный им список лозунгов и начинают вербовать неубежденных обывателей – чтобы те стилизовали смыслы. В размен на карьеру.

То, что мы видим у эстонского посольства в Москве (равно как то, что видели недавно вокруг английского посольства, а завтра увидим еще где-нибудь), – наглядный пример тотальной подмены. Беспечные люди с пустыми глазами резвятся на лужайке, потому что им так поручили. Поручили, потому что нужно демонстрировать молодежный суверенитет нашей управляемой демократии. Демонстрировать суверенитет нужно не потому, что действительно строим свободное и внутренне независимое государство, а потому, что страшно и день ото дня все страшней: вдруг придет какой-то заморский дядя и спросит: ну что, хлопцы, много взяли? И неважно, что заморский дядя не придет и ничего не спросит; извне подогреть процессы брожения можно, создать и зародить с нуля – технически невозможно, а внутренних причин для революций в России нет. И если не делать глупостей, причины эти не появятся. Хотя со всем сопредельным миром мы на всякий случай уже перессорились.

Великий Солдат оказался разменной фигурой. Для московских стояльцев он был важен не сам по себе; они защищали не русскую память, а нечто иное. Какое счастье было написано на лицах политических комментаторов, когда они указывали на эстонских полицейских: смотрите, как жестоко, как бесчеловечно обращаются европейские стражи порядка с несогласными, как бьют головою об асфальт, как заставляют вставать на колени! Потому что (читалось в подтексте) и нам теперь можно так же. Какое затаенное торжество читалось на стертом комсомольском личике первоверховного комиссара Якеменко, когда он говорил о погибшем русском мальчике, о невинной жертве постыдных обстоятельств: это наш русский герой! (А если бы никто не погиб, насколько бы понизился пропагандистский градус…)

Между тем через несколько дней наступит Восьмое мая, когда весь мир отметит день победы. И Девятое мая, когда победу отметим мы. Что бы ни творилось вокруг, как бы политические постмодернисты ни переставляли пустые фигурки бессмысленных знаков, этот праздник останется днем настоящего единения. Личностей. Поколений. Всех нормальных людей – поверх границ. Прошлого – с настоящим и будущим. Прошлого, которое не пройдет. Настоящего, которое еще не настало. И будущего, которое все-таки будет. Как ни сопротивляйся этому процессу.