Текст книги "Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды"

2008

Неделя между 30 декабря и 6 января прошла в сущей праздности. Оставалось только гадать: что же случится, когда история выйдет из спячки?

Конечно же, рано. Надо подождать Крещения. А все равно любопытно. Какие трамплины, какие ухабы заготовил нам предстоящий год. В каких сетях запутаемся, по каким тропинкам уйдем от погони, чем сердце успокоится. Но гадать бесполезно: случайностей не просчитаешь; поступим по-другому. Пожелаем сами себе – чего бы мы хотели от этого года. После чего наложим полученный образ своей социальной мечты на естественный исторический фон: что нам сулят реальные расклады с предпосылками; разница потенциалов скажет о многом. Кроме того, что будет на самом деле: Провидение, как нас учили, не арифметика.

Итак, начнем, пожалуй.

Иллюзии давно уже исчезли; существующий режим не будет развивать страну по современным открытым моделям, хотя и втаскивать ее в полномасштабный тоталитаризм не намерен. Он исходит из того, что Россия не предназначена для демократии, а более всего предрасположена к бюрократическому силовому управлению. С повышенной ролью спецслужб и подконтрольных финансовых кланов, ослабленной ролью суда и самостоятельного общества, прямым подчинением регионов Москве, врастанием государства в частные корпорации, попытками использовать церковь для оправдания внутренней политики, решительно нецерковной, и механизмами ручного управления государством.

При этом спецслужбы тоже не чувствуют себя до конца раскрепощенными; им не дают развернуться во всю организационную мощь. На всякий НАК[15]15
  Национальный антитеррористический комитет; руководит т. Патрушев.


[Закрыть] имеется ГАК[16]16
  Государственный антинаркотический комитет; руководитель т. Черкесов.


[Закрыть], на Следственный комитет найдется Генпрокуратура – и наоборот. Жесточайшим образом разгромлены экономически состоятельные оппоненты; причем посажены и выдавлены за границу не только лидеры и полувожди, но и люди, просто попавшие под колеса истории, обычные сотрудники, помощники, клиенты; бизнесу показана кузькина мать. Но при этом заложники, сидящие в тюрьме, теперь имеются и у каждого из правящих кланов: сидят и чекисты, которые пасли «Три кита», и генерал Бульбов, следивший за чекистами, и замминистра финансов Сторчак. Регионы, во главе которых стоят неизбранные назначенцы, управляются гораздо хуже, чем регионы, в которых переназначены губернаторы, успевшие когда-то победить на выборах; достигло пика социальное напряжение в некоторых городах и краях, например в благословенном Сочи – из-за отбираемой земли.

До сих пор ситуация напоминала Южную Корею времен военной диктатуры – экономический подъем на фоне политического угасания, образование чоболов, то есть вросших в государство крупных частных компаний; в последний год она напоминает Южную Корею накануне студенческих бунтов. Но без бунтующих студентов и без дееспособной оппозиции. Это нужно ясно сознавать: нынешняя оппозиция – несостоятельна. Она, конечно же, искусственно маргинализована, превращена в художественную самодеятельность; и все-таки дело не только во власти. Оппозиция либо слишком устала сама от себя; так долго работать на самовоспроизводство лидеров, на несменеяемость вождей ни один Кремль себе не позволяет; либо она преждевременна, чересчур петушится, исходит юношеским задором площадного бунта, хотя на площади никто не собирается. А если соберутся, то совсем не те. И не затем.

При таком раскладе пожелать себе хотелось бы добровольного демонтажа системы. Верхушечного. Слишком медленного. Но неуклонного. Постепенного нарастания общественных свобод. Восстановления российского суда в его небасманных правах. Перемены медийных правил. Роста местного самоуправления. А после долгой, долгой подготовки – роспуска и пересоздания милиции, которую уже излечить невозможно. С другими людьми и задачами.

Этот процесс может быть только верхушечным. Цивилизованных сил, способных запустить его снизу, сегодня мы не имеем. Зато имеем людей внутри системы, способных цинично взвесить шансы за и против, понять, что в нынешнем виде существующей системе уже не удержаться. Она рухнет. Не под давлением врагов (враги обессилены), а под собственной неконструктивной тяжестью. В условиях последовательного измельчания опор. В последние три-четыре года изо всех щелей полезли ничевоки, ничтожества разместились на всех управленческих уровнях; вполне дееспособным – по штатному составу – правительством руководит символ нашего мельчающего времени, т. Зубков. Этого и в страшном сне себе нельзя было представить; со времен Николая Александровича Тихонова таких полустертых фигур в премьерском кресле мы не видали. Хотя Касьянов был помельче Черномырдина, а Фрадков заметно уступал Касьянову.

Вот на это бы и заложиться. На инстинкт самосохранения власти. Заложиться не потому, что испытываем к нынешней власти симпатию. А потому, что ее слишком быстрый, слишком безудержный крах самым болезненным образом заденет и нас. Если ей суждено не демонтироваться, а обвалиться, обвал придется на нас. А на кого же еще?

Другое дело – спокойный взгляд на реальность. А она такова, что вместо старой неустойчивой системы власть затеяла строительство новой, еще более зыбкой. Преемник – кто бы им ни стал – политически должен быть обесточен. Чтобы не соблазнился желанием выйти из-под контроля. Для этого имеется конституционное большинство в Государственной думе; оно присмотрит. Но кто сказал, что большинство само не может заразиться манией величия, не вообразит, что все ему позволено? На этот случай имеется премьер. Который лично обеспечил большинству его конституционное превосходство; стоит большинству забыться и пойти на новые выборы без воли утвержденного им премьера, как оно перестанет быть большинством. Во всяком случае, подавляющим. В свою очередь, новый президент ограниченного действия и законодательно неполноценный, но всевластный премьер на пару образуют оборонительную конструкцию, называется тянитолкай. Сзади незаметно не подберешься. Правда, и с места не сдвинешься.

Итак, имеем: президента, поставленного под присмотр как бы лояльной ему Думы. За которой, в свою очередь, присмотрит формально подотчетный ему премьер. А вместе они, президент с премьером, спина к спине гарантируют друг другу безопасность – перед лицом расстрельных друзей из силового блока.

В таких условиях движение практически исключено. В таких условиях предписано стояние. Не противо-стояние, а просто – стояние. Отсутствие движения. Все слишком плотно пригнано, все чересчур взаимообусловлено. Но ведь и постоять на месте не удастся. История ускорилась невероятно; все устойчивое в ней предельно неустойчиво, а все подвижное стабильно. Значит, и эта конфигурация не последняя. Значит, и ее придется видоизменять. Потому что интерес заставит; а для правящих кланов интерес гораздо действеннее идеала.

Во всяком случае, мы будем жить и действовать; мы окажемся свидетелями, а может быть, участниками сложных и рискованных поворотов сюжета; шанс на выход из противоречия имеется. Небольшой. Но все-таки еще реальный.

На неделе между 7 и 13 января больших событий тоже не было. Появилась возможность поисториософствовать.

В журнале «Наше наследие», выпуск 79—80, помещена изумительная, трагическая и трогательная публикация, подготовленная Е. Матвеевой и А. Аземшей. Из разряда тех крохотных частных историй, которые и формируют представление об истории – великой. И непонятно каким образом говорят с нами – о нашем собственном времени. Хотя ни малейшего намека на него не содержат и содержать не могут.

Фотограф журнала «Старые годы» Анатолий Дитрих снимал в начале XX века усадьбу князей Шелешпанских, Солигаличского уезда Костромской губернии. Усадьба, как положено, полузаброшенная; сплошной «Вишневый сад». Герб на фронтоне осыпается; ступени выщерблены; по левую руку – строгий лев с широким носом, по правую – пустое основание, на котором вместо льва подремывает жирный сельский кот. Мощные лопухи в разрушенной оранжерее; роскошная античная ротонда, чудом сохранившая белизну…

Дитрих с немецко-русской основательностью выполнял редакционное задание, а по вечерам записывал в дневник свои невеселые впечатления.

«Ходил с керосиновой лампой по нетронутой ремонтом анфиладе. В одном зале стены расписаны, однако большая часть холстов с росписями исчезла или безнадежно испорчена. В других – выгоревшие штофные обои с темными прямоугольниками на тех местах, где когда-то висели картины. Разномастная мебель, колышущиеся от сквозняка пыльные портьеры, на затоптанном наборном паркете осыпи потолочной алебастровой лепнины, тусклые остатки позолоты на карнизе. Обломки, обрывки чьей-то прошедшей жизни. Щемящая картина запустения. Мертвый, опустелый дом. Я и сам ощущал себя здесь призраком. Неожиданно в лампу ударилась большая ночная бабочка. Она билась о стекло, притягиваемая огнем, и огромная ее тень металась по стене и трепетала».

Холсты и росписи нашлись – во флигеле, на первом этаже, свернутые рулонами внутрь красочным слоем, пожухшие. Дитрих протер их, из-под пыли и грязи проступила теплая текстура дерева и яркие краски. Между нарисованных груш, яблок и слив, сыплющихся из рога изобилия, он обнаружил редьку, а между бабочек, слетевшихся на фруктовое пиршество, – разъевшихся навозных мух. Странная фантазия. Дитрих детально обснял все картины, поскольку знал: они обречены; новый хозяин, костромской Лопахин, начал уже полную перестройку устаревшего имения. Картины скоро исчезнут. А фотографические карточки – останутся; техника нового века позволяет быстро и надежно запечатлеть исчезающий образ.

«Проявишь пластинку, и вдруг оказывается, что кто-то из толпы тебя заметил и с любопытством уставился в камеру, а потом смотрит на тебя с фотографии. Взгляд из другой эпохи, и я встречаюсь с этим взглядом через столетие! Взгляд из минувшего времени, через века».

Фотографии картин воспроизведены в журнале. Одна изображает регулярный сад; на взгорье – беседка, та самая, с легкими колоннами, тяжелой лирой и белокрылым ангелочком; чуть левей и повыше церквушка; рядом с известковым сфинксом на мостике стоит раздумчивый барин. Ножки скрещены, вид романтический; рядом собачка. Собачки и на следующем холсте. По кромке переднего плана, как зоологический орнамент по ковру, пропущена стайка борзых; они бегут за доезжачим, по-армейски одинаково вскидывая лапы; у них протяжные носы, параллельно вытянутые хвосты, одинаково ужатые животики… На третьем кобель, прижимая уши и слегка подражая волку, рвет мохнатое кабанье ухо; клыки кабана загибаются бивнями, и он улыбается, как слоник из детской сказки. По верху картины вьется надпись: Боец Пылай в лихом деле.

Собаки тут вообще – почти повсюду. Неизвестный в княжеском шлафроке сидит у летнего раскрытого окна; прическа в стиле вей ветерок, с начесом, массивный картофельный нос, распущенные губы сластолюбца; вдали, на горизонте – гончая. Горизонт не очень получился; кажется, что собака ссохлась и ее пожелтелая мумия стоит на барском подоконнике. А псовая сука Алмазка от Опромста и Наградки смотрится, напротив, гигантом; художник вновь не рассчитал пропорций: сука громадна, а беседка с ангелом и лирой – не больше наперстка.

На картине, предназначенной для росписи гостиной (разумеется, тоже античной), над кубком грустит курносый кентавр; на груди кентавра православный крестик; издалека надвигается гончая; хочет тяпнуть, подобравшись сзади. На портрете фавна и вакханки во время праздника Диониса в деревне Смородниково скуластый фавн размышляет, кто же это наставил ему рога, а нагая вакханка, нос пимпочкой, пальчики сосисками, измученно смотрит вдаль: сраму-то не оберешься…

Имеется автопортрет художника. С перевязанным глазом. Похож на Ван Гога с отрезанным ухом. И взгляд такой же, диковатый. Фавнов и кентавров он не приукрашивал, зато себе польстил: нарисовал изящно, благородно…

Тут же, в старой бельевой корзине, Дитрих обнаружил самосшитые тетради управляющего, Карла Ивановича Майера. Местами подкисшие от вечной сырости; бумага простая, толстая и рыхлая, без филиграни, почерк по-немецки ровный, тоже без малейших загибов и скосов, зато конец страниц означен вавилоном[17]17
  Т. е. последние строки образуют нисходящий угол. – Примеч. ред.


[Закрыть], а к подписи Майер приделан залихватский параф[18]18
  Росчерк в подписи. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Дитрих сделал выписки из Майера; два русских немца аукнулись – через столетие.

Майер подсчитывал деньги, ужасался неизбежной катастрофе, описывал сценки. Среди прочих героев его записок – живописец Филофей Сорокин, горький пьяница, дурила, фанфарон и слегка психопат, как положено художнику из дворовых.

«Зашел к Фильке с Осипом с целью сделать внушение. Сидят рады-радешеньки, и не диво, графина с четыре настойки осадили. Осип говорит: „Постигаем науку живописи и к успеху близки“. Филька жмурится от удовольствия, как кот, которого гладят по месту, одолеваемому блохами. Не конфузится. Для верности глаза, говорит, только рюмочку и выпил. На стулике едва сидит, а под глазом синица наливается. Вот она, верность глаза-то, в дверь не попасть, косяк помешал».

Ворчит старик наедине с тетрадкой; старость не радость, деревня гуляет, а барин бездельник и мот. «Мокро на дворе. Третий уж день кашель и лом в костях; уселся дома с моими средствами: с горчицею, бузиною и Alantwurzel[19]19
  Алантов корень – корень девятисила (нем.). – Примеч. ред.


[Закрыть]; надобно, чтоб Марфа грудную траву принесла. Стар становлюсь, заботы гнетут, и на душе покоя нет; унылый дух сушит кости, радостное сердце благотворно, как врачество».

Давая описания сорокинских картин, Карл Иванович рачительно подсчитывал потери: «Картина являла некий город у подножия горы Вулкан (15 аршин холста). Филька весьма искусно все изобразил на двух филенках, даже овечек на лугах нарисовал (еще 20 аршин тонкого холста). Ажитация была велика. Угощались без меры». Фейерверки считал рублями: «Раз хлопнул – четвертак, хлопнул другой – полтина; дохлопаемся, что в брюхе хлопать зачнет. Не время фейерверки жечь, прибыток с убытком на одном смычке ходит».

А деревенские нравы описывал с каким-то мрачным стоическим юмором:

«Осип привез Филофею из города круглую шляпу перлового цвета. Тот не нарадуется, пошел фасонить к людской, шляпу на голове несет, как поднос, уронить боится; народ собрался, дивится эдакой невидали. А тут Наська рыжая случись, Ивана Рябова внучка, бойкая такая девчонка, огонь. „Давай, – говорит, – насцу“. Филофей сдуру снял шляпу и подает: „На“. Думал, она и прикоснуться забоится к такой диковине, а Наська хвать ее под подол, ноги раскорячила да и как сцыканет. Народ покатился».

Писал Карл Иванович Майер и про собак. Собаки были княжьей страстью. Награждай, Угар, Злорад, Терзай, Вьюга, Злюка. Набат, Зажига, Добывай, Шумило, Гудок, Докука – его любимцы и герои.

«Марта 17 дня по затмении месяца поутру иней и мрачное небо с последующей ясностью… Князь смотрел портрет Вьюги и остался недоволен. „Я ему, дураку, суку велел срисовать, а не Ваньку. У Вьюги щипец ангельский, а у Ваньки – харя! На нее любоваться?“»

Ванька – это борзятник; на картине он показан крупным планом, сука написана снизу, помельче; Вьюга смотрит куда-то вверх и вбок, не на хозяина, а в вечность…

Самый страшный день в истории имения – когда погибшего Карая с охоты привезли на телеге.

«День серый, с неба сыплется мокрая пыль, изгарь. Хоронили Карая. Велено памятник ставить. Собака была – слов нет, но ведь собака. Во что нам сей монумент обойдется? Расчесть надо. Не есть ли сей монумент собаке памятник человеческому тщеславию и мотовству?»

Памятник все же поставили; на постаменте высекли трагическую надпись, в духе гробниц вавилонских:

«Я, Карай, сын благородных родителей Вьюги и Поражая, покоюсь на сем месте. Моя жизнь была недолгой, но счастливой; слава же моя есть и будет вне сравнений. Не было мне равных в искусстве доставать зверя. Все возносили мне хвалы за способность брать матерого волка с первой угонки и сразу по месту. Смерть моя жестоко опечалила уезд и всю губернию».

Спустя неделю – еще одно собачее несчастье, в имении ближайшего соседа.

«На двор Лагунова забежала борзая собака соседа и бросилась на домашнюю. Чужую убили. Через три дня Лагунов пил чай на террасе; на двор въехал соседский доезжачий и, не снимая шапки, говорит, что барин прислал сказать, что ты убил у него собаку, за это он сегодня сжег у тебя мельницу и в ней мельника с семьей, так что: ты миру просишь или продолжать станешь? Просили миру. Съехались с охотами и псарями в поле, на ничьей земле праздновали мир три дня».

Люди не в счет; собаки – в цене; но никаких пояснений, ноль эмоций; железобетонный был старик – до изобретения железного бетона… Зато последняя запись в тетради как бы пропитана слезами; суховатый, ворчливый Майер вглядывается в будущее, ужасается, оплакивает имение – и с ним оплакивает самого себя. Так и видно, как сидит он перед темным окошком, керосиновая лампа смутно отражается в стекле, а может быть, не лампа, а лучина; пахнет горелой щепой; близоруко нависая над бумагой, Майер думает о близкой нищете, о дальней смерти и жестоко устроенной жизни. Не крал, радел о княжеских деньгах, и что его за это ожидает?

«С перепрыской дождя ноченька, непогодлива. Сон нейдет, что будешь делать: встал, думал, выпью рюмочку рейнского, сердце щемить перестанет, мысли горькие уйдут, да и сон придет. Как на грех попался на глаза журнал, что князь выписал, об извлечении доходов с имения без отягощения крестьян и вредных следствий; тут и лоскутки сна исчезли. Так ли хозяйствовать в журналах учат, как у нас дело идет? Ведь сквозь пальцы имение уходит. Люди куда? Куда мне на старости лет? Денег не нажито, об себе не радел. Это ли не вредные следствия!

Горько будет, коли вновь вместо спокойной старости испытать придется лишения, бывшие в годах юношества».

Что с ним дальше приключилось, неизвестно; Дитрих следов не нашел. Память о Карле Ивановиче Майере в имении не сохранилась. Сохранилась только память о борзых; на месте собачьего кладбища почему-то хорошо росли грибы; деревенские девчонки так и говорили: пошли собирать на собаках…

В дневнике Анатолия Дитриха аккуратно проставлены даты.Июль 1914 года. Он успевает записать, что началась война России – с немцами. Еще месяц – и Август Четырнадцатого. За ним одна революция. Другая. Советы. Перестройка. Мы.

На неделе между 14 и 20 января. – Две главные интриги: начался исход из прокремлевских молодежных движений и продолжился конфликт вокруг отделений Британского совета.

Сначала о партийной молодежи.

Первой начала осыпаться «Молодая гвардия»; уже в конце декабря из нее побежали номенклатурные лидеры, громко хлопая дверью и делая заявления, которые не каждый отмороженный либерал себе позволит. Про то, что выборы, на которых они подыгрывали власти, превратились в полный фарс, в стране воцаряется авторитаризм и проч. каспаровская ересь. «Наши» все еще держатся в рамках политического приличия, хотя Якеменку давно уже пересадили в маленькое кресло полуминистра по делам молодежи, а комиссары соскакивают при первой возможности – на любые теплые места. Про «Местных» вообще ничего не слышно; они сползают в историческое небытие смиренно и без жалоб.

Теперь о зловредных британцах.

В прошлом году от Британского совета, который много лет работает в России, обучает языку и посредничает в гуманитарных программах, потребовали закрыть отделения в Питере и Екатеринбурге. Закрыться нужно было с 1 января 2008 года; наступил январь – отделения продолжили работу. Ссылаясь на консульский статус. И непонятно, как быть; к привычному ОМОНу не прибегнешь: это прямая война. И не отрубишь от эфирного вещания, как отрубали русскую службу Би-би-си: у наших владельцев частот почему-то вдруг возникали технические помехи или менялись производственные планы. Можно лишь устроить битву визовых титанов. И взаимно препятствовать чиновникам летать по маршруту Лондон – Москва – Лондон.

Вообще-то и молодежные организации имеются повсюду, и отделения Британского совета действуют повсеместно. Но, с одной стороны, нигде в свободном мире молодежки не содержатся властью – для власти; с другой, непроясненность венских соглашений, на которые ссылается отечественный МИД, не исключает деятельности отделений Британского совета на территории России. А только требует совместной работы – над их прояснением. И всем участникам событий предельно ясно: дело не в Совете как таковом. И то, что происходит сейчас вокруг него, связано с исходом из кремлевских молодежек напрямую. Хотя по видимости – противоположно.

Ситуацию можно описать предельно просто: послевкусие от пустоты.

Последние два-три года массовое сознание насыщали мифологией угрозы, рисовали картинку России, искусственно ослабляемой извне и подточенной изнутри жаждой олигархического реванша; сойдясь в пятую колонну, внешние враги и внутренние предатели готовятся к силовому перехвату власти под предлогом выборов – по образцу украинских оранжистов или грузинских «розовых» борцов. Вместо реальных проблем – и в собственных границах, и за их пределами – стране предлагали стандартный набор страшилок, главный ужас которых заключался именно в том, что они уводят в сторону, подталкивают к ложным решениям, не позволяют отвечать на истинные вызовы. Которые есть. И со стороны экономического Запада. И со стороны политического Востока. И из сердцевины похмельно уснувшего социума. Да хотя бы со стороны той же Англии, которой хватает ума и такта ставить кадровых разведчиков на роль кураторов общественных проектов в России. (История со шпионским камнем не скоро забудется.)

Вместо того чтобы тратить силы на создание будущего, на запуск социальных лифтов для нового поколения (которое гораздо лучше образовано и гораздо хуже устроено в профессии), выбрасывали деньги и энергию на порождение химер. Молодежные организации были нужны не для того, чтобы работать с генерацией 20-летних, а для того, чтоб в случае чего было кому защитить во время массовых волнений. Внутри завихряющейся бессмыслицы прятались отряды потенциальных боевиков, готовых выйти на бой с олигархическим врагом – под прикрытием лояльной толпы. Создавался эффект задымления общественной среды, формировалась обманка.

Что же до Британского совета, то он пал жертвой другой игры – затеянной по тем же правилам. Кто-то должен был олицетворять собою западное коварство; англичане были назначены на эту роль. Почему они – остается догадываться. То ли потому, что никогда не выдают политических беженцев, даже если те проходят по уголовным статьям. То ли потому, что перехватили летнюю Олимпиаду. То ли потому, что не поняли шутку с Литвиненко и восприняли ее не как семейную разборку между своими, а как ядерный теракт с живым человеком в роли боеголовки. То ли потому, что традиция давняя: еще на излете брежневских времен мы обвально и взаимно высылали дипломатов и разведчиков. Как бы то ни было, но Британский совет стал символом символа; Англия олицетворяла Запад, Совет – Англию. Как же было его не закрыть в ожидании грядущего переворота?

Но в том и дело, что реальный, не мифологизированный Британский совет в той же мере был рассадником оранжевой революции, в какой настоящие, не сочиненные пиарщиками «Наши» были защитниками от нее. И то и другое – равновеликая чушь; теперь это стало ясно даже тем политикам, которые уверовали в собственные страхи, а теперь облегченно вздохнули и подвели итог: 2 декабря нам показало, что общество зрелое и никакие силовые перехваты власти невозможны. И все. После этого молодежные организации сами собой обессмыслились. Зачем на них тратить деньги, обещать карьерный рост, сулить преобразование в партию, если партия у нас уже есть, кадровой чистки не будет, а деньги – самим пригодятся? Остается мирно пригасить. С некоторыми неизбежными издержками. В виде молодой обманутой номенклатуры. Которая обижена. И затаится.

Что же до Британского совета, то его надуманная проблема тоже снята результатами парламентских выборов. Если кто-то всерьез полагал, что англичане готовят системный заговор, то пришла пора расслабиться. Заговора то ли не было, то ли он так бездарно осуществлялся, что никаких последствий не имел. Сергей Лавров честно отрабатывает номер, остроумно шутит насчет колониальных привычек британцев; но видно же, видно: скучно ему! ерунда это все. В отличие от Лаврова, серьезные парни не шутят; они готовятся системно побеседовать с сотрудниками Британского совета, имеющими российские паспорта: ребята, вы не правы, подумайте о патриотизме и карьере; для серьезных парней происходящее – подарок: можно обновить советский опыт профилактической работы с гражданами. И эту ситуацию, в отличие от молодежной, не пригасишь, она порождена в одну эпоху, расхлебывать последствия приходится в другую; тем не менее машина запущена, и отступать никто не собирается. Британцы будут хамить и провоцировать; мы будем нервничать и отвечать сверх меры; а реальная жизнь будет ставить перед нами сложные вопросы, на которые мы отвечать не будем. Потому что некогда: делом заняты; контора пишет!

Как говорили в детстве наши бедные мамы: ребята, хватит биться, покажите, кто из вас умнее. Кто выйдет из надоевшей драки первым?