Текст книги "Третье дело Карозиных"

Если предположить, что Соколов и был тем самым человеком, что подделывал почерка, то возможно, что Ковалев в этом случае просто подсказал выход из ситуации. Проигрались студентики, вот и пришлось пойти на подмену векселя. Причем Ковалев сам и получал небось эти деньги.

Однако тут опять что-то не так. Если Соколов подделывал почерка, то с его смертью это должно было прекратиться, и тем не менее – опять подделка. Возможно, что теперь этим занимается кто-то другой. Тот же Мельский. Что там про него говорил Алексей Петрович? Что, мол, он в свое время подделывал паспорта? Что ж, возможно, что этот самый Мельский и был тем человеком, который помогал Ковалеву. Если все это так, то… Нет, подумала Катя. Нет, ведь соседи Соколова явно дали ей понять, что он был знаком с Ковалевым. Нет, ничего не выходит.

Катя вздохнула и повернулась на правый бок, но лежать она не могла, поэтому встала и начала медленно прохаживаться по комнате. Ничего не получалось, не складывалось все воедино. Тогда она подумала: а что, если это не одна история, а две? И мысль заработала в новом направлении.

Первая история такова: Соколов действительно помогал Ковалеву попадать в приличные дома при помощи поддельных рекомендательных писем. Возможно даже, что и в деле с векселями они действовали заодно. Допустим, что это так. Однако со смертью Ковалева эта история закончилась и началась другая.

Именно с того началась, что двенадцать человек стали встречаться на кладбище, преследуя своими собраниями какую-то непонятную никому пока точно цель. Возможно, что они действительно прикрывались этой сказкой о графской дочке. А возможно, что прав Фарапонов и цель у них другая – политическая. Но при чем тут тогда она, Катерина Дмитриевна Карозина?

Катя покачала головой и снова вздохнула. Почему именно ей подсунули эту разнесчастную книгу и кто-то просил по телефону, представившись Соколовым, сохранить эту книгу до поры? А затем Соколова убили. Кто и зачем – неизвестно. А с Катей и ее мужем сыграли шутку – заставили, опять же пользуясь поддельными записками и обманным разговором по телефону, покинуть дом и пытались что-то крайне важное в этой самой книге обнаружить.

Ничего здесь было непонятно. Ничего. И все же Катя предполагала, что главное – понять, что искали в книге, что ожидали в ней обнаружить. Именно это и объяснило бы пусть не все, но зато уж наверняка многое. Подумав еще несколько времени над этим, она твердо решила взять завтра с собой к Анне Антоновне растрепанную книгу и потребовать от нее объяснений, поскольку никаких сомнений в том, что книгу подменили именно тогда, когда она находилась у Васильевой, теперь уже не оставалось. Что ж, как ни тяжело было признавать, что милая Анна Антоновна может быть замешана во всей этой неприглядной истории, но так и выходило. Катя постояла немного у окна, повздыхала, однако все же успокоилась, приняв решение окончательно, и вернулась в постель, подумав о том, что лучше всего будет все напрямую Васильевой сказать, чем пытаться что-то выведывать окольными путями. Слишком уж хорошего мнения она была об Анне Антоновне и привыкла доверять ей почти безотчетно, а потому и хитрить с ней, и лукавить почитала ниже своего достоинства. Что бы там ни случилось на самом деле, милая Анна Антоновна заслуживала того, чтобы с ней говорили вполне откровенно.

Катерина Дмитриевна еще немного полежала без сна, затем услышала по лестнице нетвердые шаги, услышала, как дверь в ее спальню приоткрылась. Она закрыла глаза и притворилась спящей, не без облегчения поняв, что вот и Никита вернулся.

Карозин же не рискнул входить и будить жену. Хотя на душе у него было прескверно из-за размолвки, но все же он не вошел, постоял недолго на пороге, поглядел на свою милую Катеньку, и, подавив тяжелый вздох, вышел.

Катенька уснула тотчас, зато бедный Никита Сергеевич проворочался в своей постели чуть ли не до утра.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

На другой день супруги встретились внизу в столовой за завтраком. Синие тени под глазами Карозина выдавали его бессонную ночь, зато его жена была на редкость свежа и явно пребывала в самом приподнятом настроении.

– Как спалось, Катенька? – спросил он, хотя и так видел, что спалось ей, без сомнения, преотлично.

– Замечательно, – сладко улыбнулась она. – А как ты? Не слишком поздно возвратился?

– Чуть за полночь, – откликнулся он и сосредоточился на завтраке.

Катя бросила на Никиту Сергеевича проницательный взгляд, но разговор продолжать и не собиралась. Пусть помучается, подумала она, пусть. В конце концов, не пора ли ему понять, что не стоит ей отказывать в праве на собственное мнение и спорить с ней по пустякам тоже не стоит. Тем более что спорит он из чистого же упрямства, ведь в глубине души и сам знает, что она, как правило, и оказывается права. Но нет, ни за что не признает, будет упрямиться до самого последнего момента. Вот пусть и мучается, раз таков. Катенька спрятала улыбку и посмотрела за окно.

– Погода нынче замечательная, – заметил Карозин, проследив за ее взглядом.

– Да, ты прав, – откликнулась она, мечтательно вздохнув.

– Чем собираешься сегодня заниматься? – все-таки спросил он, хотя все еще избегал смотреть ей в глаза. – Есть какие-нибудь особенные планы на нынешний день?

– Никаких особенных нет, – уклончиво проговорила в ответ Катенька.

– В таком случае ты в обед будешь дома?

– Полагаю, что да, – Катя снова не смогла удержать улыбки.

– Что смешного, не понимаю, – обидчиво проворчал Карозин, увидав ее улыбку.

– Ничего смешного, ты прав, – Катенька посмотрела наконец ему в глаза открыто и, возможно, даже не без вызова. – Ничего смешного, просто у меня нынче замечательное настроение.

С минуту они смотрели друг на друга и снова между ними возникло то самое напряжение, что так хорошо прошлым вечером уловил подполковник и, почувствовав его, ощутил себя лишним.

– Что ж, я рад, что ты проснулась в хорошем настроении, – проговорил наконец Карозин, допил свой кофей и встал из-за стола. – Мне пора, – холодновато заметил он и вышел из столовой, изменив своей привычке – не поцеловав жену на прощание.

– И поэтому мне его нужно было испортить, – горько, даже с обидой, сказала Катенька ему вслед, потому что ее настроение действительно мгновенно изменилось, стоило только Карозину оставить ее одну. Катя нахмурилась и почувствовала, что никуда ей идти не хочется, ни с кем встречаться не хочется, и уж тем более ничего не хочется ни у кого выяснять.

Она допила кофей и поднялась к себе. Да, настроение было испорчено окончательно, до такой степени, что просто плакать хотелось. Она и всплакнула, сидя у окна и ни о чем особенно и не думая, а просто глядя на улицу. Снова отчего-то вспомнился Ковалев, его синие-синие глаза, то, как он смотрел, что говорил, как хорош был собою. Словом, через час, когда Катеньке доложили, что внизу дожидается господин Сульский, она была так расстроена, а ее хорошенькие зеленые глазки все еще были полны слез, что, спохватившись, она минут двадцать пыталась привести себя в порядок, однако стоило ей только войти в малую гостиную, куда проводили Алексея Петровича, как он тотчас заметил ей:

– Вы нездоровы, Катерина Дмитриевна? – причем проговорил он это самым нежным и заботливым тоном. – Быть может, я не вовремя? Простите великодушно, что побеспокоил. Не стоило вам подниматься с постели, мое дело могло и подождать.

– Да нет, – слабо улыбнувшись ему и протянув ручку для поцелуя, откликнулась Катенька. – Нет, Алексей Петрович, с моим здоровьем все в полном порядке, просто вот нервы… Все, что вокруг происходит, ужасно на меня действует, – добавила она и покраснела, ощутив все нелепость сказанной фразы. Так выражаются экзальтированные особы, к коим Катерина Дмитриевна Карозина никоим образом себя не причисляла.

– Что ж, – протянул Сульский, не зная, что еще тут уместно будет сказать.

– Присаживайтесь, – предложила Катенька и сама села в кресло. – У вас новости? Вы вчера так загадочно исчезли. Надеюсь, не зря?

– Не зря, нет, – улыбнулся он открыто и мягко, опускаясь в кресло напротив. – Вы меня извинили за мое исчезновение? Я вас предупреждал о такой возможности, помните?

– Да, конечно, – ответила она, – конечно, извинила. Правда Наташе стало плохо. С ней случилась истерика. Впрочем, этого и должно было ожидать. Но после она оправилась довольно скоро. Так что у вас, Алексей Петрович? Надо полагать, что на кладбище вы увидели Мельского, потому и исчезли?

– Да, – подтвердил Сульский. – Правда держался он в стороне, можно даже сказать, что делал вид, будто и не на похороны пришел. Вы, должно быть, и не заметили, Катерина Дмитриевна, но он стоял поодаль от основной компании, – Алексей Петрович криво усмехнулся. – Так вот, – вздохнув, продолжил полицейский, – едва только с вашей подругой началась, как вы сами выразились, истерика, – как можно деликатней выговорил Сульский, – так тотчас он отправился восвояси. Я, естественно, последовал за ним, благо к тому моменту не успел еще и сам к компании присоединиться, а потому мне без особенного труда удалось изобразить постороннего. Я даже, не дойдя до вас, остановился у какой-то могилки и изобразил скорбное лицо. Мельский прошел мимо, я постоял еще несколько времени, дал ему возможность добраться до ворот, а потом уже двинулся и сам к выходу. На мое счастье, он не знает меня в лицо, по крайне мере, я так полагал, – поправился Сульский, – и я был в шляпе. Мельский же, опять-таки на мое везение, был один и к тому же пешком. Я пошел за ним. Так мы прошли два квартала и он свернул во двор какого-то домишки. Что мне было делать? – Сульский вздохнул и пожал плечами. Я постоял, поглазел на витрину соседнего магазина, и правильно сделал, между прочим, – усмехнувшись, промолвил он.

– Буквально минут через пять, – продолжал Алексей Петрович, закинув ногу на ногу, – выходит Мельский со двора, причем, заметьте, какой маскарад! До этого он был одет, как все студенты – в потертый долгополый сюртук и мягкую шляпу, а тут, смотрю, выходит этаким купчишкой! Сапожки, косоворотка, жилет, картузишко какой-то. Я даже подивился такому перевоплощению, скажу честно, не сразу и признал его. Он, мерзавец, и походочку сменил, да еще и семечки лузгает. Пошел вразвалочку дальше, я, чтобы не привлекать его внимания, таки заглянув в магазин, вышел оттуда только тогда, когда он за угол уж поворачивать собрался. Идем дальше, он впереди меня шагах в двухстах, и я – прогулочным шагом оба идем, делаем вид, что гуляем и наслаждаемся прекрасным майским деньком. Проходим этаким манером еще два квартала, он по сторонам головой вертит, и все с таким видом, будто в первый раз в Москве и все-то ему интересно. Ну а я делаю вид, будто страсть как дома засиделся, а потому и гуляю теперь. Гуляем, значит, – Сульский улыбнулся, вспоминая свою вчерашнюю прогулку. – проходим еще пару кварталов, я уж думаю, куда идем-то, уж, знаете ли, Катерина Дмитриевна, как-то подустал вот так вышагивать со скучающим видом. Однако все, пришли, как выяснилось. Опять какой-то дом, Мельский снова шмыг во двор, я дворника увидал, да и спрашиваю его, мол, чей дом такой будет. Дворник, получивший от меня на полштофа, все мне и обсказал. Интересный дом получился. Некоей вдовы по фамилии Ковалева. – Катя сделала большие глаза. – Да-да, Катерина Дмитриевна, по фамилии Ковалева. Да еще, не поверите, конечно, – он сделал эффектную паузу и добавил, наслаждаясь произведенным эффектом: – Вдовы Ковалевой, бывшей рязанской помещицы.

– Этого просто быть не может, – пролепетала Катенька. – Алексей Петрович, неужели такое возможно? – По ее растерянному виду было слишком заметно, как она не ожидала такого открытия. Получалось, что Сергей Юрьевич Ковалев совсем уж ни при чем, кроме как при том, что передал Морошкину векселя за карточный долг. – Неужели этакое возможно? – повторила она.

– Как видите, Катерина Дмитриевна, – мягко откликнулся Сульский, прекрасно понимая ее растерянность и не желая этим воспользоваться, а наоборот даже, пытаясь теперь как бы сгладить эффект, произведенный его же собственными словами. – Представьте же, каково было мое удивление!

– Но ведь вы же сами мне говорили, – попыталась возразить Катя, – что нет и не было у покойного художника никакой родственницы в Рязани. Никакой помещицы Ковалевой.

– Так-то оно так, Катерина Дмитриевна, – кивнул Сульский. – Такой родственницы у Соколова действительно не было. Да и теперь нет в Рязани богатой помещицы с такой фамилией. Но еще пять лет назад она действительно проживала в Рязани, а перебралась в Москву после смерти своего супруга и теперь содержит доходный дом. Хотя, конечно, никакой родственницей Соколову, скорее всего, и не приходится. У них, возможно, другая связь была. – Катя нахмурилась. – Однако, – поспешил добавить Алексей Петрович, чтобы обойти деликатную тему, – мне представляется, что на самом деле Соколов и вовсе не был знаком с этой милой женщиной, а она мила, хотя уже и не в том возрасте… Но не отвлекаюсь. Так вот, скорее всего, Катерина Дмитриевна, Соколов просто воспользовался ее фамилией и ее историей, чтобы объяснить своим соседям неожиданное получение столь необходимых денег.

– Понимаю, – кивнула Катя. – Получается, что с векселями все же…

– Нет, вы не торопитесь, милая Катерина Дмитриевна, – улыбнулся Алексей Петрович. – Потерпите еще немного, сейчас я вам все по порядку и доскажу. Словом, узнал я, чей это дом, а после того, как дворник получил от меня еще на полштофа, я узнал и то, что квартирует здесь давешний купчишка. Жилье снимает последние два месяца и бывают у него странные люди. Как я ни пытался вызнать, что подразумевает сей наблюдательный дворник под словом «странные», так ничего толком, к сожалению, и не добился. Одно твердит, что, мол, странные они, и все. Спрашиваю тогда, как часто они к нему заходят, а он и тут мне говорит, что, мол, в любое буквально время. Так, думаю, значит, надо бы эту «квартеру», – усмехнулся Сульский, – так дворник выражается, – объяснил он. – Так вот, думаю, надо эту «квартеру» взять под наблюдение. Мало ли что может выясниться. На том и решил ограничиться. Незачем, думаю, привлекать внимание, и так уже немало узнал. Словом, дошел я до угла все той же неспешной походочкой, а за углом уж извозчика нанял, да и в управление. Думал господина подполковника там застать, но и у него, как оказалось, тоже кое-что произошло. – Катя улыбнулась и Сульский покивал: – Да, теперь-то уж мне известно все, что вчера случилось. И насчет того разнесчастного революционера, которого Денис Николаевич допрашивал весь вчерашний день, да и насчет того казуса, что у вас случился, тоже.

Они помолчали.

– И что же, Алексей Петрович, это все? – спросила несколько погодя Катя. – Но где же вы в таком случае остаток дня провели? Подполковник сказал, что не получал от вас никаких известий.

– Это так, – согласился Сульский. – Мы и без него справились. Оставил я там, конечно, людей, чтобы проследили. Заехал домой, переоделся, да и сам туда же и отправился. Полночи там и провели.

– И как результаты? – с интересом спросила Катенька.

Ей в этот момент даже хотелось, чтобы Алексей Петрович уже раскрыл все это дело и сейчас бы только взял да и рассказал ей, как все было, от самого начала. И кто виноват, и что за цель была, и чтобы та несчастная мозаика, что никак не желала складываться, была собрана уже полностью, и чтобы она только послушала и облегченно выдохнула, что все, все кончено. Все позади. И было ей ничуть не жаль, что раскроет все это не она, Катерина Дмитриевна Карозина, а этот молодой человек, сидящий напротив нее с самым безмятежным видом. Отчего-то ему уступать было совсем не жаль. И Катя даже улыбнулась облегченно, предвкушая такой замечательный поворот событий.

– Говорите же, Алексей Петрович, что вам удалось узнать? По вашему виду понятно, что не зря ведь вы там полночи провели.

– Увы, – вздохнул он и Катенькина улыбка померкла. – Увы, Катерина Дмитриевна, – повторил Сульский. На этот раз ничего нового не довелось узнать. То ли день был неподходящий, то ли Мельский этот что-то заподозрил. Но даже если так, – продолжил он, размышляя вслух, – то так успел предупредить? Нет, это вряд ли, – покачал он головой. – Просто, скорее всего, и не должен был к нему вчера никто заходить. Словом, не повезло нам. Но ничего, теперь мы знаем, где следует добычи ждать, агенты опытные, не упустят. Господин подполковник в курсе, хотя и отстаивает до сих пор свою версию про революционеров.

– А вы, значит, полагаете, что это не так? – спросила Катя, все-таки огорченная тем, что дело не закрыто, что придется ей, по всему видно, ехать сейчас к Анне Антоновне.

– Вы же знаете, что я думаю, – откликнулся Алексей Петрович. – Я полагаю, что здесь дело не в политике, не в мистике, а в деньгах. На мой взгляд, чем мотив проще да приземленней, тем он и вернее. По-моему, все преступления по большому счету и совершаются только из-за тех вещей, что можно потрогать, а идеи, это все так, одно только прикрытие, да и оправдание для собственной совести. Утешение, так сказать. Я твердо уверен, что у любого преступника совесть точно так же имеется и требует своей дани. Потому и прикрывается, и утешается, и оправдывается всякий чем может. И отчего-то вот для совести предпочтительнее идейные, я бы даже сказал, духовные оправдания и мотивы. Отчего-то человеческая совесть с такими мотивами мирится легче и уступает таким вот уговорам охотнее. Разве вы сами такого не замечали? Нам и преступника, злодея, совершившего самый что ни на есть мерзкий поступок, легче оправдать, если имеется у него оправдание духовного порядка. Не замечали такого?

Катя на минуту задумалась и согласно кивнула:

– Пожалуй, вы правы, Алексей Петрович. Для совести легче, если есть идея, пусть хоть какая-нибудь. А материальная выгода, она да, больно уж неприглядно смотрится.

– Так и хочется, чтобы ее чем-нибудь прикрыли? – подсказал Сульский.

– Хочется, – снова согласилась Катенька. – Вы правы. И вы правы в том, что духовные мотивы будто бы как-то даже облагораживают преступление, хоть бы и самое злодейское. Хоть бы даже и откровенное зверство.

– Потому и существует такое понятие, как месть, – промолвил Сульский. – Согласитесь, что может быть лучше такого оправдания? Чем еще можно так прикрыться? Материальной выгоды вроде как никакой, а насколько благородно выглядит требование справедливости! Или там требование восстановить поруганную честь, оскорбленное достоинство. – Он помолчал. – Но поверьте, Катерина Дмитриевна, все равно в каждом преступнике живет очень матерьяльный и очень четкий расчет на богатства и выгоду иного, более конкретного свойства. Просто не у всех получается это поиметь, тогда и приходится удовлетворяться выгодами духовными, навроде высокой идеи или справедливой мести.

– А вы философ, – мягко заметила Катенька.

– Есть немного, – улыбнулся Сульский. – Но я, кажется, заболтался, – он взглянул на часы, показывающие уже начало первого. – Мне пора, Катерина Дмитриевна. Если появятся какие-нибудь новости, то непременно вам сообщу.

– Да и мне пора, – вздохнула Катенька. – Я поеду нынче к Анне Антоновне Васильевой. Хочу показать ей книгу, ну, ту самую… Вы, кстати, не видели, что с ней сотворил этот неизвестный господин.

– Покажите, – попросил Сульский.

– Тогда идемте, она, по-моему, в кабинете. – Катя поднялась из кресла и Сульский тотчас тоже поднялся.

Они прошли в кабинет, где на столе лежал растерзанный томик четьи-миней.

– Вот, полюбуйтесь, – вздохнула Катенька, протягивая Сульскому книгу. – Ума приложить не могу, что ему понадобилось в книге. Что он в ней искал? Что в ней вообще могло находиться?

– Н-да, интересно, – покачал головой Алексей Петрович. – Очень интересно. Однако это возможно узнать. Если вам, Катерина Дмитриевна, повезет и к вам попадет та самая книга, тогда нужно будет с ней сотворить то же самое.

– Вы полагаете, что мне это удастся? – без особенной надежды спросила Катя и погрустнела. – Очень мне не хочется, Алексей Петрович, разговаривать с Анной Антоновной на эту тему, – призналась она.

– Отчего же? Полагаете, что она все-таки имеет касательство к происходящему, или не хотите, наоборот, высказывать ей свое недоверие? – поинтересовался он.

– Сама не знаю, – вздохнула Катя и пожала плечиками. – Нет у меня уверенности, что Анна Антоновна не знала, что происходит. Как вот вспомню, что она тогда сказала: «Авось ничего у них не выйдет…» – Катенька нахмурилась. – Ну да ладно, лучше уж попробовать суть дела выяснить, чем вот так в сомнениях оставаться.

– Это вы верно заметили, – улыбнулся Сульский. – Уж лучше, по мне, жалеть о том, что сделал, чем о том, что должен был бы, хотел бы, да не сделал.

– А еще лучше и вовсе ни о чем не жалеть, – добавила Катя и посмотрела ему в глаза. – Но вот это-то как раз почти никогда и не удается сделать. Ну что ж, желаю вам удачи, Алексей Петрович. Очень надеюсь, что вы нынче не зря туда едете. Вы ведь туда сейчас, к дому вдовы Ковалевой?

– Нет, – несколько уклончиво ответил Сульский. Он поцеловал Катеньке ручку и раскланялся на прощание.

Катя осталась одна, села за стол, написала Анне Антоновне записку, в которой просила о встрече, и велела ее отнести. А сама снова задумалась. Что же, получалось, что Ковалев тут вовсе ни при чем? Странно, но этого она уж никак не могла предположить, наоборот даже, была более чем уверена, что без него-то как раз и не обошлось, да и не могло обойтись. Однако вот нате вам, ошиблась.

А несчастный покойный Сергей Юрьевич, прикрывавший свои злодейства и жажду благ материальных желанием отомстить за поруганную честь своей сестры, только-то и виноват оказался в том, что проигрался генералу Морошкину и отдал свой проигрыш векселями. Катенька вздохнула. Что ж, тогда, возможно, тут действительно история одна, а не две, как ей давеча показалось.

Получалось, что началась эта история действительно с подмены векселей. Возможно даже, что Алексей Петрович прав и дело тут как раз в шантаже, и Мельский как раз выступает главным злодеем. Однако при чем же тут тогда четьи-минеи? Это и следовало выяснить.

Катенька исполнилась решимости, велела закладывать лошадей, поднялась к себе, оделась, и едва она закончила со своим туалетом, как принесли ответ от Анны Антоновны. Васильева, как всегда, была чрезвычайно многословна и любезна в своей записке и, конечно, приглашала Катеньку приехать в любое удобное для нее время. Карозина спустилась в кабинет, завернула растерзанные четьи-минеи в оберточную бумагу, одела шляпку и поехала к Васильевой, ничуть не испытывая совестливых угрызений, потому как находиться в сомнениях и бояться получить им либо подтверждение, либо опровержение – это было не в ее характере. Неизвестность и неопределенность выводили ее из душевного равновесия, хотя и решиться на что-либо ей порой было чрезвычайно трудно, но уж если Катерина Дмитриевна на что-либо решалась, то всякая неуверенность в собственных поступках оставляла ее тотчас. Так же случилось и на этот раз – едва только она решилась, как перестала мучиться от того, что, может быть, еще ошибается и наверняка уж доставит Анне Антоновне неприятные минуты объяснений.

«Полноте, – думала про себя Катя, подъезжая уже к особнячку госпожи Васильевой, – если она тут ни при чем, то авось простит меня. А если она знает все, что происходит, то тогда тем более следует с ней объясниться». С этими мыслями Катенька и вошла в ее дом.