Текст книги "Черные колокола"

– Ложь и клевета! – Надь окончательно потерял надежду загипнотизировать делегатов, обезоружить их своим добродушием и спокойствием, силой правого. Поднялся, с грохотом отодвинул тяжелое кресло. – Хватит! Я вас больше не задерживаю.

– А мы все-таки задержимся, господин премьер! Обязаны задержаться и высказать то, что нам поручила партия.

– «Партия», «партия»! – Брезгливая гримаса исказила лицо премьера. – Где она? Развалилась. Рухнула. Превратилась в обломки.

Премьер вдруг прервал себя. Поднял руки, и на его лице появилась прежняя, как в начале разговора, снисходительная улыбка – неограниченная роскошь и гибкость характера, доступные лишь коронованным особам, не боящимся упреков в непостоянстве. Король всегда постоянен – в гневе и милости, говоря «да» или «нет».

– Не будем ссориться, друзья. Попытаемся в пределах учтивости выяснить наши позиции.

– Попытаемся! – сказал Арпад. – Мне случайно вчера довелось читать некоторые ваши сочинения, распространяемые в рукописях еще до двадцать третьего октября Гезой Лошонци, Габором Танцошем, Йожефом Силади и другими.

– Что вы имеете в виду? – полюбопытствовал Надь.

– Ваши подпольные сочинения, в которых вы теоретически обосновали «разгром народно-демократического государственного строя», «ликвидацию политики блоков», выход из Варшавского пакта. В статье «Несколько актуальных вопросов» вы прямо высказались за многопартийную систему, за коалиционное правление, за союз с враждебными рабочему классу партиями. Созревшая и выношенная в подполье теория претворяется в жизнь.

Через главную, ведущую в секретариат дверь вошел человек, давно знакомый Арпаду по многокрасочным портретам. Бывший президент Венгрии Золтан Тильди, вождь партии мелких хозяев, разделяет теперь с Имре Надем власть. Одет и обут заместитель премьера, как и положено венгерскому мужику-землепашцу: белоснежная накрахмаленная рубашка, модный пиджак, дорогой галстук, лакированные туфли. Не похож поводырь на свою паству? Ничего! Так и должно быть. Вожди обязаны иметь особые приметы.

– Что, дорогой Тильди? Неотложное дело? – спросил Надь.

– Да, председатель. Извините за вторжение! – Он слегка поклонился. – Через час выступаю по радио, хочу согласовать свои тезисы. – Он положил перед Имре Надем несколько листов бумаги.

– Согласовать? – удивился премьер. – Что вы, Тильди! Наши с вами мысли согласованы на несколько лет вперед.

– Да, конечно, но… принимая во внимание важнейшее из важнейших выступление… Я бы хотел, председатель, чтобы вы взглянули. Сделайте одолжение.

– Если настаиваете… – Надь поправил пенсне, прочитал вслух, явно для делегатов:– «Воля народа, национальная революция восторжествовали… Против этой воли любое насилие и сопротивление были бесполезны». – Надь оторвался от бумаги, блеснул выпуклыми стеклами пенсне. – Прекрасное начало! – Он опять уткнулся в бумагу, бегло просмотрел рукопись. – Далее, кажется, в таком же духе.

– Обратите внимание на практическую часть. Так ли сформулировано то, о чем мы с вами договорились?

– «…Я объявляю вам, – с пафосом прочитал Надь, – что правительство освободило Петера Коша от его обязанности венгерского представителя в ООН и пошлет туда новую делегацию, которая на этот раз будет представлять точку зрения нашего правительства… Нужно воздвигнуть заново столпы нашей национальной жизни… Я призываю всех венгров объединиться. Больше не нужно жертв и разрушений. Сейчас все венгры должны доказать, что они достойны этого исторического момента, который знаменует собой поворотный пункт в жизни страны…» Все отлично сформулировано, Тильди!

– Яснее ясного! – вставил Арпад.

– Что? – приложив морщинистую ладонь к уху, спросил заместитель.

– Я говорю, действительно крутой поворот. – Арпад резко повысил голос, чтобы он дошел и до глухого. – На все сто восемьдесят градусов. От социализма к капитализму, даже без остановки на обещанной промежуточной станции, именуемой «национальным венгерским социализмом».

– Не понимаю. – Тильди Золтан улыбался, вопросительно смотрел на председателя, как бы спрашивая: ввязываться в спор или не надо.

– Не беспокойтесь, Тильди! Я не дам в обиду и вас лично и нашу общую программу. Вас ждут на студии. Всего хорошего.

Арпад, с новым приступом энергии и злости, продолжил прерванный разговор:

– Вам, господин «национальный коммунист», вашему заместителю показалась излишней законно избранная власть, и вы решили создать так называемые революционные комитеты. А кто их хозяин? Всякий реакционный сброд.

– Че-пу-ха! – раздельно, с ленивым пренебрежением сказал Надь. – Революционные органы созданы под давлением низов стихийно, в буре событий и являются чистыми выразителями народной воли. И в этом вы, доктор, можете легко убедиться, побывав хотя бы в одном комитете.

– Был! И не в одном. Убеждался! Всюду одинаковая картина. Нигде не выбирали «комитеты» и «советы». Депутатов выталкивали из толпы на уличных и площадных сборищах.

– Видите, как перелицовываются факты. Не выбирали, а выталкивали! Не собрание, а толпа! Почтенный доктор Ковач! Ничегошеньки вы не поняли… Ни моих сочинений, ни моей работы, ни того, что произошло и происходит в стране. Ничему не научились ортодоксы, догматики и сектанты! Даже после такого потрясения не стали реалистами! Не вы, не я, не мы управляем событиями. Грубая материальная, так сказать, сила поворачивает всех нас и так и этак. Вот вам и диалектический материализм в действии! И оттого, что работает ныне не в вашу пользу, он не перестает быть диалектическим.

– Вот и еще одна грань Имре Надя – иезуитская, – сказал Арпад.

В кабинет заглянула секретарша.

– Площадь полна. Пора начинать митинг. Народ ждет вашего слова, – сказала она.

– Хорошо, я скоро буду, – кивнул Надь.

– Вернемся к советам, – сказал Арпад. – Может ли трудящийся избрать депутатом в органы своей власти бывшего помещика, бывшего заводчика, фашиста?

– Не может. Нет их в комитетах.

– Есть, господин премьер! И немало. Назову только несколько. – Арпад полистал свою записную книжку. – В Далмаде пролез в председатели Эден Новак, хортистский офицер. Бывший управляющий имением Йожеф Баркоци вершит дела «революционные» в Палфе. Хортистский офицер Янош Геродек и помещик Йене Саланташи командуют в «революционном» комитете Деча. В Дюлаваре в председателях ходит хортистский майор и помещик Михай Мольнар. А в маленьком Элеке заправляет «революцией» целая шайка бывших офицеров: Иштван Сюч, Янош Шайтош и прочие. Даже нилашистский вождь Мартон Хас щеголяет в членах «революционного» комитета. В области Пешт председателем стал капиталист, директор завода Иштван Денеш. Жандармы, фашистские майоры, фюреры разных рангов, «витязи» свирепствуют в ваших комитетах, восстанавливают старые порядки. А вы падаете перед ними на колени. – Арпад перевернул еще одну страницу. – Вот ваша декларация. «Национальное правительство признает демократические местные органы самоуправления, созданные революцией, опирается на них и просит их поддержки». А что представляют собой так называемые «рабочие советы»? Для маскировки туда брошены три или четыре известных своей честностью и хорошим трудом рабочих, а остальные – разбойники. На заводе мельничных машин в «совете» заправляет бывший главный финансовый советник Карой Гёсёри. На заводе бурильного оборудования «рабочий совет» стал контрреволюционным вертепом молодчиков: Аттилы Фогараши, Ференца Дука, наследников хортистского полковника и заслуженного исправника. Даже аристократам не закрыты двери в рабочие советы – барон Боди Орбан хозяйничает на заводе электромашин и кабелей. Такие «рабочие советы» арестовывают коммунистов, мародерствуют, препятствуют нормальной работе предприятий. На территории Уйпешта «революционный» комитет сколотил полуторатысячную шайку погромщиков. Ее атаманами стали хортистские офицеры. Атаман над атаманами тоже хортистский главарь, бывший подполковник Шандор Надь, ваш однофамилец. Этот Надь и такие, как он, распахнули двери кёбаньской тюрьмы и освободили восемьсот уголовников. Все стали «национальными гвардейцами». А «революционный комитет интеллигенции», сплошь состоящий из ваших личных друзей и сторонников?

Имре Надь снял пенсне, закрыл глаза и, поблескивая золотыми коронками, растянул рот в широком зевке.

– У меня нет времени продолжать бесплодную дискуссию. Я должен выполнять свои обязанности. Всего хорошего.

– Обязанности отступника, – подхватил Арпад и поднялся. – Теперь до конца ясно, кто вы такой. Предатель!

Надь побледнел, вскочил, грохнул стулом. Но через мгновение овладел собой, великодушно улыбнулся. Обида и гнев не к лицу победителю.

– Вы очень неосмотрительны, доктор Ковач, – сказал премьер. – Такая дерзость могла стоить вам жизни в другом месте. Но здесь я не допущу расправы. Охрана проводит вас до первой ступеньки парадной лестницы, а там уж… – Имре Надь повернулся к окну, выходящему на площадь Кошута, заполненную людьми. – Толпа не умеет быть хладнокровной. Она страшна в своей ярости. Идите!

Делегаты молча вышли.

БУДАПЕШТ. «КОЛИЗЕЙ». НОЯБРЬСКИЕ ДНИ

Полночь.

Расположившись за большим столом, едят, пьют террористы. Веселый говор, смех.

Дождь. В нагорной части Буды лишь кое-где мелькают огоньки. Притих, замер истерзанный город.

Михай сидит около рации. Слышен звон церковных колоколов. Ласло Киш прислушивается к их звону со слезами на глазах.

– Венгерские колокола!.. Выпьем, венгры, за наши колокола.

В самом центре Европы, над Дунаем, над большой дорогой народов, во второй половине двадцатого века открыто, безнаказанно пируют варвары средневековья, банда дикарей, братство сумасшедших, вооруженных длинными ножами.

И не ужасалась Западная Европа. Наоборот, ликовала, гордилась «революционерами».

Во все времена, во всех странах контрреволюция называла себя как угодно, но только не собственным именем.

В полдень 23 октября сообщники Киша именовали себя безобидными демонстрантами, молодежью, жаждущей справедливости, подлинной свободы, истинного человеческого коммунизма. К вечеру они стали «вооруженным народом». На другой день превратились в повстанцев, потом – в «национальных гвардейцев», в армию сопротивления. Сегодня они сбросили все маски, стали чистыми террористами, охотниками за коммунистами. Но Эйзенхауэр и Миндсенти все еще называли их борцами за свободу.

Ласло Киш глянул на часы и приказал:

– Михай, настраивайся!

– Готово! – Радист повернул рычажок громкости вправо.

Хорошо всем знакомый голос диктора венгерской редакции мюнхенской радиостанции «Свободная Европа» сообщил, откуда и на каких волнах идет вещание, и приступил к инструктажу.

«Национал-гвардейцы» перестали пить и есть, внимательно слушали.

– Венгры! Вы освободили из тюрьмы князя Эстерхази и кардинала Миндсенти. Так будьте же последовательны. Соедините ваш революционный героизм с вековой мудростью Эстерхази и святой верой Миндсенти – и вы будете непобедимы! Венгры! На ваших глазах распалась миллионная армия венгерских коммунистов. Не позволяйте ни под каким новым фасадом восстанавливать коммунистическую партию.

– Сами с усами! – Киш засмеялся и подмигнул своей ватаге. – Так или не так, витязи?

– Так!

В прихожей послышался шум, топот. Длиннорукий, заросший, вертлявый Геза вталкивает в «Колизей» раненого человека. Он выглядит ужасно: еле держится на ногах, грудь перебинтована крест-накрест. Лицо в ссадинах и синяках – следы свежих побоев, одежда изорвана в клочья, голова со спутанными волосами, полными кирпичной пыли, едва держится.

– Господин майор, разрешите доложить…

Киш вышел из-за стола.

– Здесь нет господ. Перед революцией все равны, байтарш, братья по оружию. Докладывай!

– Виноват, байтарш. Вот мой первый трофей – недостриженная государственная безопасность.

Геза вытолкал раненого на середину «Колизея». Тот еле стоял.

– О, как теперь скромно выглядят органы безопасности! Где ваше былое грозное величие? Где ваш карающий меч? Где ваша бдительность? – Киш засмеялся, и его смех подхватили «гвардейцы». – Где ты его раздобыл, Геза?

– В госпитале.

– А как узнал, что он работник АВХ?

– Посмотрите на его ноги. Желтые ботинки! Все авоши носят такие. Прятался в госпитальной бельевой. Врачи и сестры помогали ему.

– Надеюсь, они справедливо вознаграждены за свой поступок?

– Приговор приведен в исполнение на месте суда. Именем революции. Одним словом – кинирни!

– Благодарю, байтарш, от имени революции. Рассказывай!

– Я своими глазами видел этого авоша во вторник двадцать третьего октября в Доме радио с автоматом в руках. Твердолобый, вот его партийный билет. Пробит пулей, пропитался кровью – нельзя разобрать фамилии.

Киш аккуратно, двумя короткими пальцами, чтобы не измазаться кровью, взял партийный билет.

Человек в желтых ботинках потерял опору, ноги его надломились, и он упал. Сразу же попытался подняться. Сумел только сесть на черный, когда-то сверкавший паркетный пол. На большее не хватило сил. И в таком, сидячем, положении он чуть ли не доставал своей головой немощного плеча Киша. Сидел, качал непослушной головой и молчал.

Недавно Ласло Киш был просто веселым, полным надежд, чуть хмельным. Теперь, после ухода советских войск из столицы, после разгрома Будапештского горкома, после того как кардинал Миндсенти благословил его оружие и оказалось возможным без всякого риска вешать и распинать неугодных ему людей, после того как герцог Хубертус фон Лёвенштейн выступил по радио и выдал венграм от имени Западной Германии вексель, после того как Эйзенхауэр обеспечил победителей щедрым американским займом – после таких слоновых доз политического вдохновения Ласло Киш почувствовал себя в сто раз сильнее, стал бесшабашно веселым, беспредельно уверенным, до конца откровенным в своей ненависти к коммунистам. Опьянел от крови.

– Встать! Уважай революцию! – Киш лениво ухмыльнулся и хладнокровно ударил раненого. Бил партийным билетом по щекам, раз по левой, другой раз по правой, потом снова по левой. И хлестко, и звонко, и символично. «Недостриженный», конечно, предпочел бы дыбу, станок, растягивающий жилы, чем такое орудие пытки – партбилет. Вот! Вот! Пять, шесть, десять ударов.

Мальчик бил и радовался. Бил и удивлялся. Бил и себе не верил. Боже мой, какое время настало! Он, Ласло Киш, хортистский офицер, штурмовавший укрепления русских на Дону и под Воронежем, три года прозябавший в сибирском лагере для военнопленных, верный друг Америки, скромный Мальчик, стал полновластным хозяином придунайского центра Будапешта, своей властью судит тех, кто еще неделю назад мог судить его самого!

Раненый и не пытался закрыть лицо руками. Только глаза плотно зажмурил. Безмолвно принимал удары. Гордым молчанием защищался. Слезы скупо выбивались из-под опухших синих век, струились по щекам, смешивались с кровью.

Кровь и слезы, вера и правда, нет ничего светлее вас!

– Поднять! – приказал Киш.

Геза подхватил раненого под руки и, чтобы тот снова не рухнул на пол, прислонил к стене и держал в таком положении.

– Фамилия? Звание? Должность?

– Воды! – попросил раненый. Это были его первые слова, произнесенные здесь.

Киш кивнул, и Ямпец подал атаману бутылку с вином.

Раненый отрицательно покачал головой.

– Воды!

– Дадим и воду, – сказал Киш. – Мы добрые, как все победители. На, пей!

Раненый выпил полную кружку. Остаток вылил себе на трясущуюся ладонь и бережно, боясь проронить капли, смочил разбитый, пылающий лоб.

– Вода!.. – Он закрыл глаза и вдруг улыбнулся, поразив всех. – Вода!.. Пил ее больше тридцати лет и не понимал, какой это божественный напиток. Жизнь глотал… радость. – Открыл глаза, посмотрел в окно. – И Дуная не ценил как надо. И небо. И Венгрию… Любил ее и все-таки не до конца понимал, в какой стране живу.

Ласло Киш переглянулся с притихшими «национал-гвардейцами», недоуменно пожал плечами.

– Эй ты, желтоногий, не валяй дурака! Фамилия? Должность? Звание?

Киш не надеялся на ответ. Но раненый заговорил.

– Зачем вам такие подробности? Лейтенант я или секретарь райкома, сержант или учитель, подчиненный или начальник, Золтан или Янош – все равно убьете.

– Не убьем, а повесим. Вниз головой, – уточнил Ямпец.

– Молчать! – фыркнул атаман на своего адъютанта.

– Слушаюсь, байтарш.

– Убьем!.. Клевета! Революционеры не убивают лежачих и тех, кто сложил оружие.

Раненый попытался вскинуть голову, но не смог,

– Я не сложил… потерял сознание. Автомат выпал из рук… И теперь не лежачий. Видите, стою. Вешайте.

– Куда торопитесь? Неужели вам, такому молодому, не дорога жизнь? Сколько вам лет?

– Сколько?.. Вам этого не понять. – Закрыл глаза, размышлял вслух. – Я любил… мою правду, мою Пирошку, мою Венгрию, мир, людей, человека… Ненавидел ваши дела, вашу ложь. Жил я долго и хорошо. Не о чем жалеть. Горжусь каждым годом, каждым днем.

– О, какой ты языкастый! Любопытно, надолго ли тебе хватит пороха.

– У меня его было много. Все потратил.

Киш дулом пистолета поднял подбородок раненого.

– Фамилия?

– Коммунист.

– Звание?

– Коммунист.

– Должность?

– Коммунист.

Ласло Киш не терял самообладания. Спокоен. Любуется своей выдержкой и позволяет любоваться собой.

– Так!.. Национальность?

– Коммунист… венгр.

– Русский коммунист! Вымуштрован в московской академии. Давно из России?

– Россия все видит, все понимает… недолго вам зверствовать.

– Слыхали, венгры?! – Киш грозно поворачивается к своей ватаге.

– Хватит, наслушались! Повесить!

– Удавить партбилетом.

– Тихо! – Киш снова дышит водочным перегаром в лицо раненому. – Ты, конечно, сражался вместе с русскими?

– Плечом к плечу.

– Стрелял?

– Десять тысяч раз. Днем и ночью.

– И попадал в цель?

– Хортист, жандарм, помещик, диверсант, террорист хорошо видны – не промахнешься.

– И многих убил?

– Наверно, мало, раз вас столько уцелело. Жаль!

Киш едва сдерживается в рамках выбранной роли.

– Так… Хорошо. Я понял тебя. Все это ты болтал ради красного словца, набивал себе цену. Хорошо торговался, молодец. Хватит! Подписывай сделку. Отказывайся от своего хозяина, обругай коммунизм, и мы тебя помилуем.

– Презираю вашу милость.

– Последнее слово?

– Нет! В Венгрии никогда больше не будет контрреволюции. И в Польше. И в Румынии. Нигде. Мы теперь знаем все самые хитроумные ваши повадки.

– Чего церемонимся с ним, байтарш? Вырвать язык! – потребовал Ямпец.

– Тихо! Не зря мы с ним церемонились. Слыхали, венгры? Соображаете, что к чему? Это очень и очень полезный обмен мнениями! – Киш дулом пистолета пригладил спутанные, взъерошенные волосы раненого. – Мы довольны вашими откровенными ответами, господин коммунист. Теперь нам до конца ясно, что нас ожидало, если бы победили не мы, а вы. Ну, венгры, давайте сообща решим, какой смертью наказать этого говоруна.

Со всех сторон посыпались предложения:

– Сжечь на костре из красных флагов и знамен!

– Распять на звезде, а к языку пришпилить партбилет.

– Содрать живьем кожу!

– Благодарю за хорошие советы. – Киш улыбнулся. – Кто желает привести в исполнение приговор?

– Я! – сказал Ямпец.

– И я! – Стефан поднял руку.

Геза умоляющими глазами посмотрел на атамана.

– Байтарш, дайте его мне. Я нашел его, я и «выстригу».

– Твои руки вполне надежны, но… Ты свое дело сделал, Геза. Благодарю. Эй, Антал! На твою долю выпала честь отправить желтоногого на тот свет. Посади его в машину, вывези на бульвар Ленина, выбрось на грязный булыжник, вырви сердце и растопчи.

– Я… Я… – залепетал Антал.

– Заикаешься? – засмеялся Киш. – Ты же не имеешь на своем счету ни одного авоша.

– Я… Я…

«Хорошо, что это случится там, на бульваре Ленина, – подумал раненый. – Мне еще повезло».

– Ладно, я сам это сделаю, – сказал Киш. – Раздобуду еще двух авошей, заарканю всех, прилажу на буксир – и айда, тройка! Венгры, кто хочет прокатиться на русской тройке?

– Я! – взвился Ямпец. Он всегда и всюду был первым. Первого его настигнет и возмездие.

– И я, – солидно пробасил начальник штаба Стефан. Он не ревновал Ямпеца к атаману, не мешал ему выдвигаться. Пусть старается парень, набирается мудрости. Кровь врага – добрая наука.

Все «национал-гвардейцы» ринулись за своим главарем. Раненого потащили Геза и Ямпец.

Покидая «Колизей», Ласло Киш кивнул радисту:

– Михай, остаешься за старшего. Приглядывай за стариком и его кралей.

Антала атаман не взял с собой. Поставил часовым на лестничной площадке охранять штаб.

Никого! В первый раз за столько дней Михай остался один в логове мятежников. Дышать стало вольнее, легче. Глаза лучше видят. Он теперь слышит и шорох волн Дуная, плеск его вод у гранитной набережной.

Михай повернул до конца регулятор громкости радиоприемника. Звуки вальса, предшествующего очередному сеансу передачи «Свободной Европы», заполнили «Колизей». Пусть Антал караулит штаб и слушает Штрауса. Парень заслужил награду.

Михай тихонько постучал в дверь Жужанны. Она сразу же откликнулась и вышла.

– Что?

– Все хорошо.

– Ты один?

– Как видишь. Все уехали.

– Знаю. Слышала. – Жужанна посмотрела на стену, где висел портрет брата. – Они убили и нашего Мартона. Теперь это так ясно.

– Они убили Мартона, а мы с тобой… Ах, Арпад, дорогой мой товарищ, сынок… Эх! Сколько ни соли Дунай, он все равно не станет Черным морем.

Жужанна оглянулась. Отец стоял на пороге своей комнаты. Не в пижаме, не в шлепанцах, как все эти дни. Одет, обут, словно собрался идти работать. Пахнет от него оружейным маслом и чуть-чуть порохом. Подтянут, выбрит. Поздоровел. Посветлел. Распрямился.

Благодарность и нежность наполнили сердце Жужанны. Она подошла к отцу, молча обняла его, подумала: «Вот, стоило ему стать самим собой, прежним мастером Шандором бачи, умным витязем Чепеля, его совестью, и к нему вернулось душевное здоровье, сила, ясность взгляда».

– Уйдем отсюда, Жужа, – сказал отец. – Самое подходящее время. Радист нас не задержит. Посмотри, какие у него глаза!

– Куда ты хочешь уходить, папа?

– К Арпаду.

– Как ты его найдешь? – Жужанна искоса взглянула на Михая. – Где он?

– Найдем!.. Он был на Чепеле, в горкоме партии… на Московской площади… всюду, где сражались коммунисты. Уйдем, Жужа!

– Нет, папа, я никуда не уйду. Самое неподходящее время для ухода.

– Почему?

Вальс Штрауса сменился голосом диктора:

– Говорит радиостанция «Свободная Европа». Свобода или смерть!.. Слушайте последние сообщения из Будапешта… Правительство обратилось с призывом к бывшим работникам АВХ о добровольной явке в новые органы полиции и комендатуры, возглавляемые Белой Кираи и Шандором Копачи. В противном случае, говорится в призыве, правительство не гарантирует служащим АВХ их неприкосновенность. Этот правительственный призыв был весьма характерен для создавшейся в Будапеште обстановки… Это уже не только капитуляция перед повстанцами. Это едва-едва замаскированное разрешение на суд Линча. Венгерские националисты охотно откликнулись на призыв Имре Надя и начали массовую охоту за работниками АВХ и за приверженцами коммунистического режима.

Венгры! Желаем вам успеха в этом истинно рыцарском деле. Не возвращайтесь домой до тех пор, пока не истребите всех, кто способен помешать вам закрепить завоеванную власть!.. Говорит радиостанция «Свободная Европа!» В связи с венгерской революцией мы работаем днем и ночью, на всех волнах, коротких, средних и длинных. Через каждые пять минут мы передаем последние известия из Венгрии. Слушайте нас через пять минут. Свобода или смерть!

Жужанна кивнула на радиоприемник.

– Вот почему мы должны остаться здесь!.. Михай, можно мне сказать отцу?

– Говори. И дай ему это. – Михай бросил Жужанне автомат, который она ловко подхватила и передала отцу.

– Папа, тебе не надо искать Арпада. Он сам придет сюда. Пойдем, я все тебе расскажу.

Радисты народ молчаливый. Сила привычки. Есть у них и другая привычка – думать вслух, когда остаются одни на один с совестью. Михай посмотрел на широкую, выпрямленную спину уходящего мастера и сам себе улыбнулся.

– Ну, господа, теперь все, ваша песня спета. Одолеем! Смерть – ваша, свобода – наша.

Часовой Антал приоткрыл дверь, ведущую на лестничную площадку, доложил Михаю:

– Эй ты, временный начальник. Гость к нам пожаловал. В юбке. Девушка.

– Ты уверен, что это так?

– Все данные налицо: румяная, тихоголосая и мужского взгляда не выдерживает.

– Твоего?

– Думаешь, я не мужчина?

– Что ты, Антал! Ты полный мужчина, чересчур мужчина.

– Как это – чересчур? Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать… Как ты сюда попал?

– Как и все, наверно…. от памятника Петефи прямо в переулок Тимот, к оружейным складам.

– А почему?

– Сказали, что около Дома радио госбезопасность убивает людей. Студенты хотели выступить по радио, а их за это – из пулемета.

– Ты видел, как стреляла госбезопасность?

– Другие видели.

– Кто?

– Начальник штаба, комендант Киш.

– Американский корреспондент?

– И он видел.

– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Слыхал такую пословицу?

– Ты к чему это?

– К тому… Давно я за тобой наблюдаю. Не пьешь лишнего. Не вешаешь людей. Не грабишь магазины. Коммунистов не проклинаешь через каждые два слова.

– Ну! – Антал испуганно оглянулся на дверь. – Так что ж из этого? Ты вот тоже… Не больно прыткий на это самое… на грабеж и прочее.

– Но я твердо держу автомат в руках. И знаю, куда надо стрелять.

– Куда?

– Раз взялся за оружие, то бей без промаха, а не то тебе самому чуб собьют.

– Кто?

– Они… те, кто против твоих коренных интересов.

– В этом, брат, вся и закавыка. С позавчерашнего дня все перепуталось в моей голове. Не вижу тех, кто против моих интересов. Революционеры мы, а сжигаем и расстреливаем красные звезды. Боремся за справедливость, поносим госбезопасность за беззаконие, а сами выкалываем живым людям живые глаза, рвем живое сердце в живой груди.

– Все ясно, Антал. Договорились!

– О чем?

– Обо всем. Такое сейчас время. В одну минуту человек с человеком договаривается. Понял я, что ты мой боевой товарищ.

– А я вот ничего не понял. Скажи!

– Поймешь! Теперь я твой командир. Это тебе ясно?

– Ясно.

– Согласен?

– Всей душой, но только…

– Командиру вопросов не задают. Беспрекословно выполняют приказания. Гранат сколько у тебя?

– Одна.

– Возьми еще две. Тяжелые. И патронами для автомата запасись.

– Полный карманы припас. Что ты задумал, Михай?

– Хочу вытащить тебя из этой ямы, набитой смердящими трупами.

– Ну, если так… приказывай!

– С той минуты, когда вернется шайка Киша, жди грома и молнии. Мы отсюда, изнутри, подорвем «Колизей» гранатами. Всех, конечно, не уложим, кое-кто уцелеет, рванется на лестничную площадку. Добивай каждого из автомата. В случае необходимости мечи и гранату. Ясен приказ?

– Ясен.

– Теперь зови эту… девушку. Где она?

– Внизу, на площадке пятого этажа. Приказал пока не подниматься выше.

– Кто такая?

– Понятия не имею. Документам, сам знаешь, сейчас верит только тот, кто хочет верить.

– Что ей надо?

– Подругу свою, Жужанну, рвется повидать.

– Подругу? Зови ее сюда. Скорее.

Минуты через две Антал вернулся с Юлией. Она сильно похудела, возмужала, стала гораздо старше той девочки, которая бегала с Мартоном по улице Будапешта днем 23 октября. Глаза ее ввалились, черные, с огненным блеском гордой ненависти. На смуглых впалых щеках то гаснет, то снова разгорается румянец. Губы бледные, суровые. Юлия знает, как сильна ненависть в ее взгляде. Боясь выдать себя, она почти не поднимает глаз.

Одета и обута Юлия по-походному: спортивные шерстяные брюки, грубые, на толстой подошве, подкованные ботинки, свитер, куртка с большими карманами и просторный дождевик. Волосы не покрыты, не скреплены заколкой, не связаны ленточкой. Все так же вольно брошены на плечи, мягкие, светятся, как и в те дни, когда был жив Мартон.

Юлия медленно озирается. Изменился «Колизей». Все, что при Мартоне было прекрасным, изгажено, исковеркано: окна, диван, кресла, камин, книжные полки, столы, пол.

– Ну, что скажете? – спросил Михай.

– Говори! – потребовал Антал. – Зачем явилась?

Юлия не позволила «гвардейцу» заглянуть ей в глаза, отвела взгляд.

– Вот вы какие!

В этих словах незнакомой девушки Михай почувствовал, угадал что-то близкое, свое, родное. Да и сама девушка ему сразу понравилась. Сильная, гордая.

Михай кивком головы приказал Анталу выйти, занять свое место часового. Тот немедленно выполнил приказание.

– Значит, мы вам не нравимся? Так, да? – спросил Михай.

– А разве ты себе нравишься? – Девушка подняла глаза и в упор, смело и властно посмотрела на радиста.

– Лично я себе, по правде сказать, нравлюсь.

– Ты имеешь на это право, а вот другие…

– А почему я имею право?

– Арпад приказал тебе кланяться. Я – «Дунай».

– «Дунай»? – изумился Михай.

– Выполняю задание. Тебе приказано помогать мне. Сигнал получил?

– Получил, но я не думал…

– Не думал, что «Дунай» – это женского рода? Ждал мужчину?

– По правде сказать…

Юлия неожиданно обняла Михая, и на ее суровых губах расцвела чудесная улыбка – воспоминание о Мартоне, о счастье.

– Трудно тебе здесь, товарищ?

– Почему? Я не жалуюсь. Служба! Несу исправно.

– Трудно! Всем теперь трудно. Но тебе труднее всех.

– Если по правде сказать… да, было трудновато. Стерпел. Гранаты у тебя есть?

Юлия взяла у радиста гранаты, спрятала под куртку.

– А насчет того, что «Дунай» женщина, не беспокойся. Вдоволь нанюхалась пороху за эту неделю. Не первое задание выполняю. Была в самом пекле, в казармах Килиана. Была в кино «Корвин». Пробиралась на Московскую площадь. Была даже…

– Молчи! Не имеешь права.

– Верно, есть грех, болтливая. Это все, что осталось от женского рода.

Михай посмотрел на нее так, как посмотрел бы Мартон, если бы воскрес.

– Неправда. Вся ты, с ног до головы, жен… девушка.

– Ты даже и это сохранил? Здесь? Удивительно!.. Где Жужанна?

– Там, в своей комнате. Я ее предупредил. Что нам приказано сделать?

– Взорвать это гнездо. Не сейчас. Когда шайка будет в сборе. Все должны быть уничтожены. До единого. Подождем Арпада и его людей.

– Как же они сюда войдут?

– Не беспокойся. Наденут плащ-невидимку.

Юлия ушла, а он все еще улыбается. Так вот и суждено ему всегда расплываться в улыбке: и когда увидит ее, и когда подумает о ней, и когда почувствует, угадает ее приближение.

Михай набивает карманы патронами, засовывает за пояс пистолеты, вставляет в гранаты запалы, а сам прислушивается к девичьим голосам, доносящимся из комнаты Жужанны.

Приоткрылась дверь, и заглянул Антал.

– Ну?

– Ага! – Михай до 23 октября был веселым человеком. Шутил, разговаривая о самом серьезном, но теперь… Если бы еще неделю прожил среди «национал-гвардейцев», разучился бы и смеяться.

– Что это за «ага»? – нахмурился Антал.

– А что это за «ну»?

– Я про нее, про гостью, спрашиваю.

– Вот теперь ясен вопрос. Встретились, как положено в таких случаях: смех сквозь слезы, ахи-вздохи, поцелуи. Антал, ты знаешь, я тебя уже люблю, – вдруг объявил Михай.