Текст книги "Юные герои Отечества"

Таня Савичева не была разведчицей, санитаркой или партизанкой. Она не взрывала железнодорожных мостов, не стреляла в гитлеровцев из снайперской винтовки, и это не она, избитая до полусмерти, упорно молчала на допросах, предпочтя смерть предательству. Она просто жила – жила наперекор всем обстоятельствам: приказам германского фюрера, стараниям гитлеровских военачальников, летчиков, артиллеристов и всех солдат вермахта – и сумела сохранить и донести до миллионов людей свою память о самых страшных днях жизни. Жизни собственной и жизни великого прекрасного города – Ленинграда.

Когда 8 сентября 1941 года Ленинград был окружен гитлеровскими войсками, Тане было одиннадцать лет, и она закончила 3-й класс. Савичевы жили на Васильевском острове, в доме № 13/6 по 2-й линии, как именуются улицы, пересекающие остров от Невы до речки Смоленки.

900 дней и ночей продолжалась беспримерная героическая оборона блокадного города, который ежедневно по несколько раз обстреливала гитлеровская артиллерия и бомбили немецкие самолеты. В городе не было тепла и электричества, не работали водопровод и канализация. Но самое страшное, что в Ленинграде остро не хватало продовольствия. В самые трудные дни блокады, зимой 1941–1942 годов, рабочие получали по 250 граммов хлеба в день, а все остальные, в том числе и дети, – по 125. Каждый день от голода, холода и болезней в осажденном городе умирали сотни человек, многие десятки погибали при бомбардировках и обстрелах.

Семья Савичевых была большая и дружная. Танин папа Николай Родионович умер еще в 1936 году, а в квартире на Васильевском жили ее мама Мария Игнатьевна и бабушка Евдокия Григорьевна, которые вели домашнее хозяйство, ее старшие сестры Нина и Женя, которые работали на Невском машиностроительном заводе: первая – в конструкторском бюро, вторая – в архиве, братья Леонид, его в семье называли Лека, работавший строгальщиком на Адмиралтейском судостроительном заводе, и Михаил, слесарь по профессии, а также братья Таниного отца дядя Вася – директор книжного магазина «Букинист», и дядя Леша – снабженец на заводе. Что называется, это была хорошая трудовая семья, каких в нашей стране тогда было большинство.

Так случилось, что за день до начала войны, 21 июня, Михаил уехал из Ленинграда на отдых. Вскоре он оказался на оккупированной немцами территории и воевал в партизанском отряде. Леонид хотел записаться добровольцем в армию, но его не взяли из-за очень плохого зрения, а его дядьев, Василия и Алексея Родионовичей, – по возрасту, ведь они воевали еще в Первую мировую войну. Нина, как и многие работники Невского завода, была переведена на «казарменное положение», жила там, где работала, а потом ее неожиданно вывезли из блокадного города на «большую землю» – на территорию, не занятую гитлеровцами. Но об этом в семье не знали, а потому и Нину, и Мишу родственники считали погибшими.

Стоит сказать, что про блокаду мы знаем довольно мало. Большинству из нас сегодня представляется, что люди в осажденном Ленинграде только страдали и умирали. Нет, ленинградцы не просто выживали, они защищали свой город от наземного и воздушного противника, а город еще и продолжал работать. На его заводах и в мастерских ремонтировалась боевая техника, делалось вооружение; книжные издательства выпускали брошюры и книги – в том числе исторические, о подвигах русского народа; на хлебозаводах пекли тот самый блокадный хлеб «с огнем и кровью пополам», как образно сказал поэт; а на сцены театров выходили артисты и играли спектакли для горожан, бойцов Ленинградского фронта и моряков Балтийского флота… В осажденном Ленинграде даже учились: 3 ноября 1941 года в школах начался новый учебный год, и Таня пошла в четвертый класс. Занятия в неотапливаемых школах продолжались до самых холодов страшной и небывало морозной зимы. Вот только все в городе делалось не то что на пределе, скорее даже за пределами человеческих возможностей.

Первой потерей в семье Савичевых стала сестра Женя, которая хотя и была намного старше Тани, но ей исполнилось только 32 года. Для женщины это возраст самого расцвета.

Жизнь в замерзшем, заснеженном блокадном городе казалась страшным сном, от которого хотелось скорее очнуться. Наверное, Таня поняла, что дата смерти Жени может быть забыта в длинной череде столь похожих друг на друга дней, и решила ее записать. Она взяла записную книжку Нины, раскрыла ее в той части, где был алфавит, на букве «Ж», и написала синим карандашом, каким дети обычно рисуют небо и море:

«Женя умерла 28 дек в 12.30 час утра 1941 г»¹.

С этой скорбной записи и начался подвиг Тани Савичевой. Она сделала в своем блокноте всего семь записей – на девяти страничках, и эти записи оказались главным делом всей ее жизни и обессмертили имя обыкновенной ленинградской девочки, прожившей лишь четырнадцать лет.

Чуть меньше чем через месяц она сделала вторую запись:

«Бабушка умерла 25 янв 3 ч. дня 1942 г».

За два дня до этого, 23 января, Тане исполнилось двенадцать лет.

Не прошло и месяца, как от дистрофии умер в заводском стационаре брат Лека, и там, где в блокноте была буква «Л», Таня записала:

«Лека умер 17 марта в 5 часутр 1942».

Наверное, от холода не слушались пальцы, и два слова слились в одно…

Ленинградцы очень ждали весну, считая, что тогда будет легче. И действительно, стало теплее, но зато обострились накопившиеся за зиму болезни; весна, как известно, время авитаминоза и прочих гадостей – пока не появятся первые овощи и ягоды. В блокированном городе в грядки превращали клумбы, газоны, территории парков.

Таня, сколько могла, пыталась выхаживать своих родственников. Однако это было выше ее сил, и в течение месяца в блокнотике появились три записи:

«Дядя Вася умер в 13 апр 2 ч ночь 1942 г».

«Дядя Леша 10 мая в 4 ч дня 1942».

Здесь и далее правописание подлинника.

«Мама 13 мая в 7.30 час утра 1942 г».

В двух последних записях отсутствует страшное слово «умер». Но оно дважды звучит в последней, самой трагической записи на трех последних страничках:

«Савичевы умерли Умерли все Осталась одна Таня».

Вот так. Была семья – и нет… А сколько таких семей оставалось в блокированном гитлеровцами Ленинграде!

Однако казалось, что счастье все-таки улыбнулось Тане Савичевой – сначала ее приютили знакомые, хорошие люди, потом девочку пристроили в 48-й детский дом, который вскоре был эвакуирован из Ленинграда. Так, в августе 1942 года Таня вместе с другими ребятами приехала в поселок Шатки Горьковской – ныне Нижегородской – области.

Вот только была она так истощена, столько различных болезней оказалось у нее после страшного блокадного года, что врачи, очень старавшиеся помочь девочке, были бессильны. Таня умерла 1 июля 1944 года. Ей было тогда всего четырнадцать лет.

Вернувшись из эвакуации, сестра Нина нашла блокнотик с Таниными записями. И так потом получилось, что в 1946 году эти девять листочков были представлены в числе многих обвинительных документов на Нюрнбергском процессе, где за преступления против человечества судили главных нацистских преступников – руководителей фашистской Германии, гитлеровского рейха. Откреститься от этого документа, объявить его подложным, было нельзя – и он никого не мог оставить равнодушным.

Таня Савичева прожила всего 14 лет. Но дневник, написанный ею в промерзшей ленинградской квартире, между жизнью и смертью – смерти наперекор, стал ее подвигом. Потому что когда человек даже в безвыходной ситуации действует, делает хоть что-то разумное и полезное, он не сдается, не покоряется обстоятельствам, он остается Человеком. Так и получилась, что вся гитлеровская армия, окружившая Ленинград, все немецкие летчики, его бомбившие, и все немецкие артиллеристы, его обстреливавшие, не смогли победить одну маленькую девочку по имени Таня.

Школьник Саша Бородулин жил в железнодорожном поселке Новинка, что в Лужском районе Ленинградской области, куда скоро пришла война.

События 1941 года мгновенно сделали взрослыми очень многих детей. Вот и Саша, когда пришли гитлеровцы, вскоре сказал:

– Я ухожу в лес, к партизанам…

– Это очень опасно! – попыталась возразить мама.

– Разве здесь не опасно? – спросил мальчик, и мама не знала, что ответить.

Совсем недавно неподалеку от Новинок шел бой отступающих красноармейских частей с немцами, которых затем надолго остановили на знаменитом Лужском рубеже, проходившем ближе к Ленинграду. А вот в Новинках гитлеровцы быстро навели свой, как они это называли, новый порядок: забрали у жителей коров, свиней и кур, а тех нескольких хозяев, что пытались заступиться за свое добро, расстреляли.

Ночью Саша достал из сарая припрятанную трехлинейку, которую он подобрал возле убитого бойца при отступлении наших войск, и ушел в лес. Но по дороге задумался: винтовка – оружие мощное, бьет она точно, а вот патронов в ней маловато, да и тяжелая, длинная. В общем, для партизанской жизни не самое подходящее оружие. Да еще – для мальчишки.

Подумав, Саша устроил засаду неподалеку от поворота дороги и принялся ждать, приготовив винтовку к бою. Часто по дороге проезжали грузовики с солдатами, прошла колонна из серых бронетранспортеров с черными крестами на бортах. Видеть так близко эту вражескую технику было страшновато, но мальчик занял надежную позицию, скрытую кустами, так что гитлеровцы не должны были его заметить.

Наконец, послышался треск мотоциклетного двигателя. Саша замер, впился глазами в дорогу. И вот из-за поворота, притормаживая на вираже, появился мотоцикл. Мальчик с радостью заметил, что на нем сидел только один немецкий солдат-мотоциклист, им управлявший, и нажал на курок. Выстрел! Мотоцикл рванулся вправо и опрокинулся, продолжая трещать мотором. Солдат остался лежать неподвижно, но Саша, тщательно прицелившись, выстрелил в него еще раз, чтобы наверняка. Затем осторожно подошел к лежащей машине и, не зная, как заглушить мотор, изо всех сил ударил по нему прикладом винтовки. Мотоцикл заглох. Тогда Саша стащил с плеча немца автомат, повесил его себе на спину, где уже болтался тощий вещмешок с кое-какими продуктами и чистым бельем, и побежал, сжимая в руках винтовку. Мотоцикл с дороги он решил не убирать, чтобы не тратить времени зря, а поскорее исчезнуть в лесу. Было боязно, что на дороге скоро появятся другие немцы, да и, главное, убить человека, пусть даже и врага, – это по-настоящему страшно…

Вскоре он предстал перед партизанским дозором.

– Глядим – бежит! – смеялись потом партизаны. – Красный, мокрый, взъерошенный и с ног до головы вооруженный!

А каким потрясением для него было, когда в командире партизанского отряда он узнал товарища Болознева – грозного и строгого директора той самой школы, в которой он учился.

Скоро уже над Сашей никто не смеялся – напротив, он стал в отряде очень уважаемым и всеми любимым человеком. Почти каждый день Бородулин ходил в разведку, выполнял опасные задания. Через Лужский район проходило несколько железнодорожных магистралей, которые были для партизан основным объектом действий.

24 сентября Саша участвовал в нападении на немецкий гарнизон, расположенный на железнодорожной станции Чолово: партизаны внезапно забросали гранатами штаб и уничтожили несколько десятков солдат и офицеров.

Нередко Бородулин уходил и на «свободную охоту», устраиваясь, как и в самый первый раз, в засаде с винтовкой возле дороги и терпеливо дожидаясь мотоциклистов, одиночных солдат или подводчиков на телеге. Он в совершенстве овладел мастерством подрывника, так что личный счет юного партизана – истребленные гитлеровцы и уничтоженная боевая техника – был немалый. Зимой 1941 года Сашу наградили орденом Красного Знамени – это очень высокая боевая награда.

Когда в одном из боев он был тяжело ранен, то отлежался в лесном партизанском госпитале, наотрез отказавшись быть переправленным на «большую землю» – то есть туда, куда не пропустили врага.

– Я нужен в отряде! – сказал он с такой уверенностью, что больше ему ни разу не предлагали эвакуироваться.

Партизаны для гитлеровцев были как гвоздь в сапоге, а потому противник бросал немалые силы для их поиска и уничтожения. В конце концов, в июле 1942 года каратели выследили отряд Болознева. Трое суток партизаны с боями уходили от своих преследователей, дважды противник замыкал их в кольцо, но отряд прорывался из окружения. Когда кольцо сомкнулось в третий раз, командир вызвал добровольцев, чтобы они остались как можно дольше прикрывать отход товарищей. Из строя шагнули Саша и еще четверо молодых партизан. Всем было понятно, что эти люди идут на верную смерть.

Пятеро бойцов приняли бой с десятками карателей, став для гитлеровцев непреодолимой преградой. Но вот уткнулся лицом в траву один боец, не успел сменить огневую позицию и был убит на бегу другой… Немцы также несли потери, но их было гораздо больше, а потому их огонь был плотнее и губительнее.

И вот Саша остался один. Кроме автомата у него была граната-лимонка – можно было бросить ее во врагов и после мощного взрыва рвануть в лес. Это было спасение. Но мальчик понимал, что в его руках – судьба всего отряда, всех его товарищей. Чем дольше он будет сдерживать врагов, тем дальше смогут уйти партизаны. А потому, не думая о себе, он стрелял и стрелял – до тех пор пока не закончились патроны. Когда же они закончились, Саша сжал в кулаке гранату и стал ждать, пока немцы к нему приблизятся.

Каратели поняли, что у юного партизана больше нет патронов, и спокойно к нему подошли, окружили, не без интереса рассматривая юного героя. В этот момент раздался взрыв…

В молдавском городе Бельцы, где он родился и вырос, Муся Пинкензон был человеком знаменитым, несмотря на свой юный возраст. Когда ему было всего пять лет, о нем первый раз написала городская газета как о скрипаче-вундеркинде. Тогда, в 1935 году, он впервые очень успешно выступил на городском концерте – а ведь Муся только недавно взял в руки скрипку, зачарованный случайно услышанной на улице мелодией великого итальянского скрипача и композитора Паганини. Услышал мальчик нежные, тревожные, цепляющие за душу звуки скрипки – и понял, что это его судьба. Поняли это и его родители, которые вскоре купили ему скрипку.

В июне 1941 года Мусик вместе с делегацией школьников из города Бельцы приехал в Кишинев, столицу республики, где на 22 июня было назначено торжественное открытие Первой республиканской олимпиады художественной самодеятельности школьников Молдавии. Пинкензон должен был исполнять здесь Второй концерт Моцарта. Он очень волновался и ночь провел почти без сна, а утром, когда наконец-то заснул, услышал, как нудно и протяжно гудят над головой сотни самолетных моторов. Так в жизнь Муси вошла война.

Школьники спешно возвратились обратно в Бельцы, а скоро папа Мусика, Владимир Борисович, врач-хирург, получил назначение в военный госпиталь, расположенный в станице Усть-Лабинской, на Кубани.

– Мама, а мы вернемся обратно? – спрашивал мальчик, укладывая в чемодан ноты.

– Конечно, – уверенно отвечала Феня Моисеевна.

В Усть-Лабинской Муся не только пошел в 5-й класс тамошней школы, но и стал частым гостем в госпитале, где работал его папа. Туда приходили все ребята из его класса, да и вообще, из всей школы – ухаживали за ранеными, помогали медицинскому персоналу. А Мусик выступал, он играл на скрипке. Каждый вечер, как только справлялся с уроками, он приходил в госпиталь и, переходя из палаты в палату, играл раненым музыку Чайковского, Моцарта, Паганини, играл «Катюшу» и «Синий платочек», грузинскую песню «Сулико» и украинскую «Днепр широкий…».

Мальчик нередко оставался в госпитале до позднего вечера, а его папа не возвращался домой по несколько дней: раненые прибывали эшелон за эшелоном.

Однажды Владимир Борисович пришел в то время, когда Мусик уже ложился спать, и попросил сына вернуться с ним в госпиталь.

– К нам привезли летчика – он горел в подбитом самолете, у него страшные боли, – объяснил отец. – Поиграй ему, это может ему помочь, отвлечь. Ты же сам знаешь, что такое музыка – она лечит.

Еще в коридоре, где также лежали на кроватях раненые бойцы, Мусик услышал громкие стоны и страдающий голос. В палате он увидел лежащего человека, всего перемотанного бинтами. Человек что-то говорил медсестре, и голос его то срывался на крик, то переходил в стон.

Мальчик провел смычком по струнам и заиграл. Раненый вдруг замолчал и затих, словно бы заснул. Но он не спал – Мусик видел, как блестят между бинтами глаза, наполненные слезами. Он доиграл и услышал:

– Еще! Пожалуйста, еще!

Он играл, играл еще и еще, переводя одну мелодию в другую, а раненый летчик молчал, слушал и только иногда тихо постанывал. В палату пришли и другие раненые, их было очень много, но все равно здесь теперь царила мертвая тишина, нарушаемая только звуками скрипки…

Когда смертельно уставший Мусик доиграл последнюю мелодию, он сказал тихо и виновато:

– Простите, я уже больше не могу.

– Спасибо, сынок, – прохрипел летчик. – Я потерплю. Я буду летать и бить фашистов! Только ты приходи еще ко мне, ладно?

– Обязательно, – сказал мальчик. – Обязательно!

Уйти от войны – точнее, от врага – семье Пинкензон было не суждено: летом 1942 года на кубанскую землю пришли гитлеровские войска – стремительно и совершенно неожиданно. Из Усть-Лабинского госпиталя успели тогда эвакуировать многих раненых, но не всех, и Владимир Борисович решил остаться с ними – он не мог бросить людей без врачебной помощи. Так Мусик и его родители оказались на временно оккупированной территории – «под немцем».

В операционную, где Владимир Борисович оперировал раненого бойца, бесцеремонно вошел немецкий офицер в сопровождении нескольких солдат.

– Оставьте его, доктор, – приказал он по-русски. – У нас много раненых, в первую очередь вы должны помочь им!

– Выйдите отсюда немедленно! – потребовал врач.

– Не тратьте времени зря, – сказал немец, не обращая внимания на его слова. – Сейчас принесут наших раненых.

Затем он повернулся и что-то негромко приказал своим солдатам. Те подошли к Владимиру Борисовичу, крепко взяли его под руки и, хотя он пытался сопротивляться, оттащили от операционного стола.

Офицер вынул из кобуры пистолет и выстрелил в раненого.

– Операция закончена, доктор, – усмехнулся он. – Можете больше не беспокоиться… Сейчас вам принесут наших солдат – позаботьтесь о них.

– Нет, – покачал головой Пинкензон.

– Я понимаю, доктор, вы устали. Идите домой, отдохните. Я жду вас завтра в восемь часов утра, – кивнул офицер и вышел, не ожидая возражений.

На следующее утро Владимир Борисович не пошел в госпиталь, а через час за ним явились немецкие солдаты.

– Вы опоздали, доктор, – строго сказал тот же офицер. – Чтоб это было в последний раз. Запомните, если вы будете добросовестно выполнять свои обязанности, вы будете хорошо жить. А сейчас прошу вас в операционную.

– Я не буду оперировать ваших раненых, – сказал хирург.

– Вы врач и обязаны помогать людям!

– Вы не люди!

– Ну, а раз вы такой врач, то ваше место не здесь, а в карцере, – пожал плечами гитлеровец.

Владимира Борисовича отвели в здание бани, превращенной немцами в тюрьму. Несколько дней его убеждали возвратиться в госпиталь – у гитлеровцев не хватало врачей, а потом стали выводить вместе со всеми арестованными на рытье окопов. Как видно, немцы очень опасались возвращения Красной армии.

То, что власть оккупантов очень непрочна, понимали и местные жители, и сопротивление захватчикам на Кубани возрастало день ото дня. Чтобы суметь хоть как-то навести порядок и подчинить себе население, фашисты решили провести серию массовых казней. Владимир Борисович Пинкензон был определен в первую расстрельную партию. Все же немцы еще надеялись склонить его к сотрудничеству – если не убеждением, то страхом. Поэтому они арестовали Феню Моисеевну и даже Мусика.

– Я знаю, что мне достаточно согласиться – и нас всех выпустят, – сказал Владимир Борисович плачущей жене. – Но все-таки я работать на них не буду!

– Бог тебе судья! – ответила Феня Моисеевна, не высказав ни слова упрека.

На следующий день группу людей, приговоренных к расстрелу, вывели на берег реки Кубань. Гитлеровцы решили провести показательную казнь, поэтому к месту ее проведения согнали всех окрестных жителей. Они стояли поодаль, сбившись в кучу, многие женщины плакали и крестились.

– Так будет с каждым, кто не подчинится германским властям, – сказал по-русски офицер, обращаясь к тем, кого назначили зрителями. – Любой из вас может оказаться там, с ними!

Он жестом указал на шеренгу людей, выстроенных перед глубоким рвом. Муся стоял между своими папой и мамой, прижимая к груди скрипку.

– Может быть, кто-нибудь хочет что-то сказать? – вдруг обратился немец к приговоренным.

Ему очень хотелось, чтобы люди стали просить пощады, как-то выказали свой страх. Пожалуй, таких бы он даже и отпустил… Нужно, чтобы все увидели, что тем, кто выражает покорность «новому порядку», бояться нечего.

– Господин офицер, – раздался вдруг звонкий, срывающийся от волнения голос Мусика. – Позвольте, я сыграю свою любимую песню?

Легкий шепот пронесся как по шеренге приговоренных, так и по толпе зрителей.

«Наверное, хитрый мальчуган хочет таким путем сохранить себе жизнь, – подумал немец. – А почему бы и нет? Это забавно!»

– Молодец! – усмехнулся офицер и махнул рукой солдатам, чтобы опустили автоматы. – Сыграй, мальчик. Если твоя песня хорошая – ты будешь жить!

Мусик достал скрипку, бережно положил чехол на землю, прижал скрипку к подбородку, провел смычком по струнам. Сначала робко, потом все увереннее и громче зазвучала знакомая людям мелодия… Вдруг кто-то запел слова, и тут же его поддержали другие. Люди, приговоренные к смерти, громко пели: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов.»

Это был «Интернационал» – песня рабочих, которая в те времена была гимном Советского Союза.

– Прекратить! Замолчать! – закричал фашистский офицер, на какие-то мгновения даже потерявший способность соображать.

Люди, которые сейчас должны были умереть для устрашения других, вдруг показали полное свое презрение к смерти. Мальчишка, который, казалось бы, первым из всех должен был плакать и просить прощения, оказался главным и самым опасным бунтарем!

– Прекратить! – орал офицер.

Потом вдруг до него дошло, и он скомандовал своим солдатам:

– Feuer!

Солдаты вскинули автоматы и открыли огонь. Но люди продолжали петь, даже умирая, а Мусик играл – он играл и после того, как на землю упали его родители. Он играл и плакал…

Тут офицер понял, что никто из его солдат не хочет стрелять в мальчишку, и сам выхватил пистолет. Выстрел, другой, третий. Мелодия оборвалась. Муся упал, и его расстрелянная, пробитая пулей скрипка замолчала навсегда. Но умирающие еще продолжали петь, и песня эта звала людей на борьбу, вела к Победе.