Текст книги "Столешников переулок"

– Я сейчас уйду.

– Зря. Камиль обещал выставить ящик водки из той фуры, что купит, – сообщил Макс.

– Если обещал ящик, значит, бутылки три выставит. Но не меньше двух – точно.

– Главное – начать пьянку, а водка сама потом появляется до тех пор, пока хоть у кого-нибудь есть деньги, – поделился он опытом. Посмотрев на стоявший на огне узкий и высокий алюминиевый чайник Антонины Михайловны, гмыкнул весело. – Я на этот чайник без смеха не гляну! На Кавказе такие называют кумганами. Мусульмане из них подмываются в туалете.

Он набрал воды в стакан и пошел к себе. Походка была грузная, будто Макс нес бочонок с водой, не меньше.

Антонина Михайловна сидела у телефона. Ее испуганный взгляд был направлен на дверь в Максову комнату. Поняла уже, что Макс не отгонит ее от аппарата, но никак не могла прийти в себя. Он уже наигрался в посредники, так ничего и не заработав, но Антонина Михайловна до сих пор не могла поверить в это. Ее взгляд немного оживился, когда увидела букет алых роз. В помолодевшем, морщинистом лице появилось радостное ожидание, будто цветы предназначались ей, и оно не изменилось, даже когда их пронесли мимо. Подрагивающим от счастья голосом Антонина Михайловна произнесла в трубку:

– Сосед прошел, тот, из дальней комнаты, я тебе говорила. С розами, на свидание. Такие красивые!..

На Инге была длинная плотная темно-серая юбка, которая шла ей так же, как мини-юбка монашке. Инга почувствовала, что ее одежда не понравилась, и, взяв букет, спрятала в нем лицо, будто нюхала цветы.

– Какая прелесть! Спасибо! И так много! – поблагодарила она вроде бы радостно, однако проскользнули нотки раздражения. И глаза прятала.

– Вообще-то я считаю, что дарить сорванные цветы – это варварство. Нельзя убивать красоту. А мерить любовь стогами – это верх мещанства.

– Теперь буду знать, что я варвар и мещанка, – с нескрываемым раздражением сказала она и отвела от себя руку с букетом, словно с цветов капала грязь.

– Варвар – я.

– Ну, спасибо, утешил! – язвительно поблагодарила Инга. – Буду только мещанкой!

– Женщина может быть только красивой или очень красивой. Все остальные определения имеют к ней косвенные отношения. Ты – самая красивая!

Инга улыбнулась и впервые глянула в глаза. Ожегшись о мужской взгляд, потупилась и спрятала лицо в букете. Она взяла под руку и повела по переулку в сторону мэрии, старательно обходя лужи, оставшиеся после дождя, который поливал с раннего утра и почти до вечера. В лужах кисли большие желтые листья. Казалось, именно от них исходит бражный дух, которым был наполнен воздух.

– Вышла сегодня в булочную, а какой-то дядька, придурок, говорит: «С такими ногами надо дома сидеть!» Испортил настроение на целый день! – пожаловалась Инга. – У меня ведь красивые ноги?

– За одну ручаюсь.

Инга сделала пару шагов и только тогда засмеялась и дернула руку, за которую держалась.

– Вы с ним договорились дразнить меня?! – весело произнесла она.

– Может, он имел в виду, что такими красивыми не надо раздражать остальных женщин?

– Ну, да, посмотрел бы ты на его физию! От одного его взгляда молоко скиснет! – сказала Инга. – Поэтому юбку эту одела. Мне ничего в ней?

– Нормально. Мужчины замечают не то, как одета женщина, а то, как раздета.

– И не тогда, когда надо, – добавила она и, вспомнив что-то, скороговоркой выпалила: – Я так плохо себя чувствую! Врач сказал, что у меня цистит – воспаление мочевого пузыря.

– Прими мои соболезнования.

– Тебе все шуточки! Знаешь, как это неприятно?! – с неподдельной обидой произнесла она.

– Догадываюсь.

Инга нервно дернула головой, и от нее пахнуло духами, новыми, с запахом возбуждающим, притягивающим и немного тревожным, с дымком, точно прилетевшим с далекого пожарища.

– А ты понравился бабе Вале, – сообщила она.

– Разве?! Мне показалось, что она испугалась меня.

– Нет, это она от неожиданности, – сказала Инга и передразнила с легким акцентом: – «Хороший паренек. Сразу видно – образованный. Из-за этого и дюже субтильный».

– Она родом с юга?

– Курянка, – ответила Инга. – Ты бы послушал, как она частушки поет! Они, когда моя бабуля была жива, выпьют по рюмочке и как споют! Или иногда загнет что-нибудь на курско-французском – хоть стой, хоть падай! – она хохотнула, вспомнив, наверное, одно из таких выражений. – И, как Макс, любит рассказывать жуткие истории. Она их столько знает!

– Может, поэтому он тебе и нравится?

– Нет, – отрезала она и поморщилась. – Плохо себя чувствую: цистит.

– Не повторяй, я понял, что ты не хочешь, приставать не буду.

– У меня правда цистит! – запальчиво произнесла она, порозовев щеками. Пройдя несколько шагов, произнесла спокойным тоном: – Трудно поверить, что ты служил в армии.

А подразумевала: что такой умный. И на том спасибо.

– И мне кажется, что это было не со мной. Я был уверен, что несовместим с армией. Оказалось, что это я с ней несовместим, а она со мной – в полный рост! Или наоборот… Мне повезло. Попал в учебку на штурманского электрика, заведовал гирокомпасами, лагом, эхолотом. Это такие мудреные приборы, что большинство офицеров, не говоря уже про матросов, боялись лишний раз дотронуться до них, как сейчас многие боятся компьютеров. Гирокомпасы стояли в отдельной шхере, куда посторонним вход был запрещен. Там было тепло и сухо. Большую часть службы я просидел там, читая книги из корабельной библиотеки. В основном классику и соцреалистов – других там не держали. Зато на вступительном в институт экзамене по литературе поразил начитанностью преподавателей. Да и учиться легче, чем однокурсникам, меньше читать приходится.

– Расскажи что-нибудь о службе, – попросила Инга.

– О том, как во время дождя разгонял метлой лужи на причале, а другие красили прошлогоднюю траву в зеленый цвет, чтобы не отличалась от молодой? Мы так готовились к визиту командующего флотом, а он, сволочь, не приехал. Не хочу о грустном.

– Тогда о мореходке, – настаивала она.

– Разве что похвастаться?!

– Похвастайся, – разрешила она. – Послушаю, умеешь или нет.

– Преподавателем по навигации и лоции у нас был чистюля и педант по кличке Джентльмен. Он умел без циркуля нарисовать на доске идеальный круг. Записи мы делали только мягкими карандашами, как в черновом судовом журнале. Я обычно начеркаю, сотру, опять напишу – в общем, чистописанием не отличался. Считал, что неряхой быть плохо, но и ряхой не лучше. Представляю, как Джентльмен кривился, проверяя мои работы. Время от времени он проводил контрольные на время. Причем ты мог пользоваться конспектом, учебниками и любыми пособиями, которые есть на каждом судне – условия, приближенные к жизни. И на занятиях мы не сидели, а стояли за штурманскими столами. Так вот, опоздал я с практики на месяц, в рейсе были. Приехал в воскресенье вечером. Отметили, обменялись новостями, но никто не предупредил меня, что в понедельник на первой паре будет контрольная по навигации. Дал нам Джентльмен задание и ходит между столами, смотрит, как пыхтим. Поглазел на мои усердия и сообщает всей аудитории: «Все решают, а кое-кто только учебник читает. Надо вовремя возвращаться с практики!» Я все-таки успел решить все три задачи. Последнюю – когда Джентльмен стоял над душой, он всегда сам собирал контрольные, и никто не успел списать у меня. Раздача слонов была через неделю. Тетради Джентльмен складывал по порядку: сверху «пятерки», потом «четверки», «тройки», «двойки». Он брал верхнюю тетрадь, открывал, говорил оценку и замечания. Иногда добавлял что-нибудь, по его мнению, остроумное. Некоторые смеялись над каждой его шуткой. Берет он в тот день верхнюю тетрадь, смотрит в нее и говорит: «Пятерок» нет. И не только в вашей группе». Моей тетради не оказалось среди «четверок» и «троек». Я приуныл: в увольнение не попаду, пока не исправлю «двойку». Доходит Джентльмен до последней тетради, моей, и говорит: «Вот еще один бриллиант чистой воды в два карата!» Группа дружно заржала. Джентльмен открывает тетрадь и произносит изменившимся голосом: «Сейчас будете смеяться еще веселее. Это единственная «пятерка» во всей роте, причем с двумя плюсами». С тех пор он никогда не делал мне замечаний по форме одежды и за грязь в тетради и был единственным, кто проголосовал против моего отчисления из училища.

– Какие мы однако! – пряча восхищение за легкой иронией, молвила Инга.

Впереди из ресторана вразвалочку, как старые морские волки, вышли два качка с квадратными головами, похожие на сутенеров из-под «Интуриста». Они хорошенько потрудились за столом, даже вспотели и сняли клубные бордовые пиджаки, несли их в руках. Следом семенили на высоких каблуках две девицы в мини-юбках, слишком красивые, чтобы быть проститутками. Одна девица запнулась, и ее шустро поддержал под руку швейцар в красном мундире с золотыми лампасами, которого можно было бы принять за капитана, если бы не выражение беспредельного холуяжа на холеном лице, как у маститого деятеля советской культуры. У переднего качка сзади за поясом торчал пистолет, выглядывала одна рукоятка. Компания направлялась к черному «мерседесу-600», стоявшему у обочины. Задний качок с помощью дистанционного пульта отключил сигнализацию на машине, которая крякнула и мигнула поворотниками.

– Кому плохие времена, а кому хорошие, – произнесла Инга вроде бы насмешливо, но и не без злости.

– Страна перевернулась вверх дном, потому что наверху мути было больше, чем внизу.

– Та муть была светлее, – сказала она.

– И плавучей, скоро опять поднимется. А эта уже оседает, поэтому и кажется, что ее больше.

– Поскорее бы! – пожелала Инга. Увидев идущих навстречу двух милиционеров, таких же квадратных, как бандиты, только вооруженных короткостволыми «калашниковыми» без приклада, она сказала: – И не боятся милиции!..

– Они настолько боятся киллеров, что на милицию ничего не остается. Не хотел бы я оказаться на их месте.

– Тебя и не возьмут! – разозлившись вдруг, бросила она. От нее пошел сильный фон агрессивности, готовность нагрубить, а потом развернуться и уйти. Смотрела под ноги, которые переставляла так, будто давила дождевых червей, выползающих на тротуар во время ливня: чмяк, чмяк, чмяк!..

– Когда ты злишься, твои глаза расширяются и вспыхивают и лицо становится чувственным, очень женственным. Это тот огонь, на который мужчины слетаются, как глупые бабочки.

Инга перестала давить червяков и произнесла как можно равнодушнее:

– Спасибо за комплимент. Тем более, что глупыми ты считаешь только женщин.

– Глупости оба пола покорны, но дам принято пропускать вперед.

– Между прочим, американцы измерили уровень интеллекта у Шарон Стоун и он оказался такой же, как у Эйнштейна, – язвительно заметила она.

– Тесты, конечно же, не могут быть неточными. Видимо, испытуемые находились в неравных условиях: Эйнштейн был в трусах, а Стоун – как всегда.

Инга засмеялась и заглянула в лицо. С удивлением впитав любовный посыл, потупилась и произнесла так, как сообщают о том, что узнали только что:

– А ты злюка!

– Есть немножко.

– Интересно, а что ты обо мне говоришь? – поинтересовалась она.

– Ничего никому.

– А Макс? – хлестко спросила она.

– Мы почему-то уверены, что люди думают о нас лучше, чем мы о них.

– И ты думаешь то же, что и он? Или еще хуже? – тихо задала она вопрос.

– Я о тебе не думаю. Я тебя люблю.

Инга не смогла сдержать радостную улыбку.

– Мне еще ни разу не объяснялись в любви посреди мокрой улицы, – молвила она низким голосом.

– Место имеет значение?

– В этом случае – да, – ответила она.

Улица, правда, была не так уж и мокра. Больше сырости было в людях, которые с озабоченными лицами шли по ней. После второго октябрьского путча большинство поверили, что коммунизм больше не вернется, что можно быстро и легко разбогатеть, и зашустрили. Судя по все увеличивающемуся количеству новых магазинов с дорогими товарами, кое-кому удавалось сказку сделать былью.

Инга посмотрела вверх, как показалось, на крыши домов вдалеке.

– Что там?

– Смотрю, где ты вчера Венеру нашел, – ответила она.

– Венеру я на земле нашел.

Инга остановилась.

– Ух, ты! – произнесла она высоким счастливым голосом. Взгляд ее, приглушенный сумерками, уколол глубоко и коротко. – Стихи не пишешь случайно?

– Совершенно случайно.

– Интересно, какие? – стронувшись с места и повернув в сторону Столешникова, спросила она.

– Величиной с ладонь.

– Даже так?! – вроде бы с насмешкой, но и подзадоривающе произнесла Инга. – И о чем?

– Все стихи о любви.

– И о смерти, – резко сменив голос на низкий, сказала она.

– Смерть – это конец одной любви и начало другой.

– Смерть – это смерть и больше ничего, – возразила она и сразу переменила голос на нейтральный и тему разговора: – Где-нибудь публиковался?

– Нет. Предложил в один журнал, а там отказали: публикуют только модернизм. Я даже обрадовался, потому что считаю, что модернизм – это лазейка для бездарей. Отнес к их противникам, а там заявили, что модернизм им не нужен. Я понял, что публикуют только своих, и больше никуда не предлагал.

– Прочти что-нибудь, – попросила она.

– Не умею. Мне кажется, что произнесенные чувства вянут.

– Странно, ты все время говоришь то, что я мечтала услышать, но меня это не радует, – сказала она печально.

– Странно другое. Если мы влюбляемся в кого-то, значит, этот человек является лучшей парой для продолжения рода. Следовательно, и для этого человека мы – лучший выбор. А получается как в компьютерной графике – сплошные треугольники. Видимо, на наш выбор влияет не только природная целесообразность, но и наши комплексы.

– У влюбленных комплексов нет, – сделала вывод Инга.

– Получается, что любовь – это утилизатор комплексов.

– Заткнись! – весело приказала она.

В окне комнаты Макса и Олега метались голубоватые блики телевизора. Наверное, и Рамиль там сидел, потому что в его окне было темно.

Перехватив взгляд, Инга сказала:

– Уверена, что порнушку смотрят по видео.

– Эротику.

– Их интересует только порно, – настаивала на своем Инга.

– Разница между эротикой и порнографией – это величина наших предрассудков.

– Надо же! Теперь буду знать, что я из одних предрассудков! – язвительно молвила она, но продолжала держать под руку, направляя к входу в подворотню ее дома.

– Мы с удовольствием смотрим фильмы об убийствах – о самом противоестественном, античеловечном, а секс – то, что служит продолжению жизни, – считаем постыдным и пачкаем грязью. Наверное, потому, что искусство помогает виртуально разгружать инстинкты. Одни – жажду убийства – надо разгружать виртуально, другие – продолжение рода – только в жизни.

– Помолчи, а? – попросила она, отпустила руку и пошла впереди по узкой лестнице подъезда.

Обтянутые юбкой ягодицы покачивались вверх-вниз и из стороны в сторону, будто на невысокой крутой волне. Инга зашагала чуть медленнее, ягодицы задвигались плавнее, сексуальнее. И сильнее запахли духи, тревожные, с дымком, словно Инга пропитала ими юбку, бродя по только что потушенному пожару. Возле двери она замерла, ожидая, когда схлынет подкатившее обоюдное желание. Плавным, замедленным движением она всунула в замочную скважину большой ключ с широкой и длинной зубчатой бородкой и, сделав короткую паузу, повернула его. Замок неприятно хрустнул и этот звук сбил вожделение до того уровня, когда оно перестает слепить.

– Это я, баб Валь, – нейтральным голосом произнесла Инга в прихожей.

Дальше она все делала молча и избегая встретиться взглядами: дала полотенце, большое, махровое, желтое с красными и синими продольными полосами у краев, махнула рукой в сторону ванной комнаты и стремительно и словно не замечая, стянула юбку, причем не через голову, как обычно делают женщины, а дала ей упасть на пол и потом вытряхнула, оставшись в телесного цвета колготах, надетых поверх светлых трусиков. Сзади на правом бедре в колготках была дырка и проглядывающая кожа казалась неестественно белой.

Минут через десять она уже была в халате, том самом, фиолетовом, в котором видел ее из окна напротив. Верхний свет потушен, горел ночник. Постель была расстелена. Ничего не сказав, Инга ушла в ванную.

Без нее комната приобрела странный запах: создавалось впечатление, что здесь долго никто не жил, а совсем недавно заглянула женщина, пометила углы своими духами, сразу тремя, которые нейтрализовали друг друга, оставив от себя лишь терпкий осадок, и ушла, чтобы никогда не вернуться. А чистое постельное белье пахло морозным воздухом и если закрыть глаза, казалось, будто кровать вынесли на улицу, стоит посреди Столешникова переулка, негромкий и привычный гул которого залетал в приоткрытую форточку. Почему-то хотелось, чтобы с этой стороны переулка звуки слышались иначе, другим своим боком.

Когда Инга вернулась в комнату, запахи словно ожили – стали насыщеннее и как бы завибрировали. Она добавила к ним аромат крема, которым, сев перед трельяжем, смазала кисти и ступни. Делала это так, будто одна в комнате. Два пальца, указательный и средний, погружала в белую баночку с золотисто-розовыми надписями, вдавливала их в крем, погружая по ногти, покрытые сиреневым маникюром, потом зачерпывала движением на себя и кверху, подносила руку к лицу, ко рту, словно хотела слизнуть желтоватую массу, разворачивала ладонь книзу, опускала на другую руку или ногу и медленно втирала, проводя много раз по одному месту. Чудно было наблюдать эту процедуру с другой точки. Казалось, что Столешников скрутили, сделав намного уже и поменяв стороны местами.

Инга закрыла баночку с кремом и перешла к креслу. Она развязала пояс на халате, под которым больше ничего не было. Волос на лобке стало заметно меньше, треугольник превратился в неширокую полоску. Женщины почему-то считают, что так сексуальнее. Свет ночника падал как раз на середину полоски, то опускаясь, то поднимаясь, «играя», и создавалось впечатление, что Инга не просто раздевается, а еще и подразнивает. Но взгляд у нее был отсутствующий. И груди не прикрыла рукой. Она легла рядом, осторожно, будто боялась задеть, выключила свет и тихо попросила низким голосом:

– Поцелуй меня там.

Ее кожа была сухой и пахла кремом, отчего казалось, что собираешь его губами, чуточку солоноватый. Инга как-то совершенно по-домашнему раздвинула ноги и легла поудобнее, но в теле ее чувствовалось напряжение. Лишь когда язык раздвинул губки и скользнул по клитору, вздрогнула, всхлипнув, и сразу расслабилась. Стонала тише, чем в первый раз, но чувственнее и доверчивее, и голову не сдавливала руками, изредка поглаживала.

Затем медленно, давая поцеловать ее живот, ложбинку между грудей, шею, притянула голову к своей голове и поцеловала в губы. Язычок ее протиснулся между губами, дотронулся до кончика другого, отчего «стрельнул» разряд, от которого обоим стало щекотно. Инга хихикнула, выдохнув носом горячий воздух. Отпустив губы и прижавшись щекой к щеке, прошептала, касаясь влажными губами мочки уха:

– Теперь я тебе.

Тело целовала там и так, как ласкали ее. А вот член долго целовала у основания, а потом, сделав паузу, набравшись решительности, как будто делала это первый раз в жизни, обхватила головку губами, но шершавый и горячий язычок ее заработал сноровисто. Придерживая член у основания большим и указательным пальцами, она задвигала головой вверх-вниз, имитируя половой акт. Волосы на ее голове были мягки и пушисты. Когда ладонь проходила над теменем, через нее передавалось внезапно возникающее, приятное чувство, от которого немела кожа. Что-то подобное чувствовала и Инга, потому что замирала, наслаждаясь, а потом продолжала с большей нежностью. Доведя до оргазма, подержала член во рту до тех пор, пока не обмяк. Она легла рядом и спросила низким голосом:

– Тебе было хорошо?

– Очень.

– И мне, – призналась она. – Знаешь, я сразу почувствовала, что ты не случайный человек в моей жизни, что-то важное будет связывать нас. Тогда, когда перепутала двери. Ты так смотрел на меня!

– Влюбился.

– С первого взгляда? – игриво спросила она.

– Да. Но первый был раньше.

– Когда? – задала она вопрос и сама ответила: – А, на улице видел меня.

Она задумалась о чем-то приятном. Губы ее приоткрылись. Они казались более пухлыми. Может быть, от поцелуев.

– Не смотри на меня, – попросила Инга.

Половицы холодили ступни, отрезвляя. Они будто покачивались на мертвой зыби.

Лампа на проволоке посреди переулка высвечивала желтый круг на мостовой и тротуарах, по которым неспешно шли пары и чуть быстрее – одиночки. Последних было больше – верный признак тяжелых времен. В окнах второго этажа дома напротив не горел свет, не было и голубоватых телевизорных отблесков. Зато в крайнем правом промелькнула тень, кажется, женская. Она как бы проплыла от окна вглубь комнаты, маня за собой, и канула в монитор компьютера, отчего возникло щемящее чувство безвозвратной потери – затяжное и такое неприятное, что стало тошно.

Инга прижалась к мужской спине грудями, а потом животом, и обхватила руками за талию. От нее сильно пахло кремом, а духов совсем не стало слышно.

– Не бойся, никуда от тебя не денусь, – пообещала она, обдавая шею теплым дыханием. – Я так боюсь остаться на зиму одна. Весной и летом еще есть надежда, чего-то ждешь, а осенью…

Она замолчала, глядя на отражения в оконном стекле. Затем ее взгляд проник дальше, до правого крайнего окна на той стороне переулка. Создавалось впечатление, что она стоит там, в комнате, и смотрит сюда.

– Ты подсматривал за мной? – догадалась Инга. В ее голосе было не столько возмущение или обида, сколько удивление.

– Да.

– И давно? – спросила она так, словно было совершено что-то сверх человеческих возможностей или абсолютно не свойственное людям.

– Да.

– Много узнал? – она отстранилась телом, но руки не убрала.

– Хотелось бы больше.

– Ты можешь хотя бы иногда соврать?! – возмущенно произнесла она.

– Тебе – нет.

– Боже мой, ну, зачем ты меня так любишь?! – произнесла она с горечью, но прижалась крепко. Не дождавшись ответа, сказала: – Пойдем, я замерзла.

Инга легла на спину, закрыла глаза. Найдя ощупью мужскую руку, сжала в запястье. Пальцы ее оказались цепкими.

– Ты хочешь знать обо мне больше? – начала она низким голосом и дальше перешла на высокий. – Хорошо. И я тебе расскажу то, что никому не рассказывала. Первым мужчиной у меня был папа. Мне было тринадцать, ничего еще не понимала… – с детскими нотками в голосе произнесла она последнюю фразу, затем оборвала себя и выпалила взросло: – Вру! Все я понимала! И хотела этого! – Она замолчала, прислушалась к чувствам мужчины. Не уловив отрицательных, продолжила: – Сначала он просто меня целовал, ласкал: в губы, шею, грудь. Но я хотела большего. И однажды он не сдержался… Это продолжалось почти три года. А потом он завел любовницу. Она была на восемь лет старше меня, работала вместе с ним. Он собирался на свидание с ней, я не пускала: или я, или она. Папа выбрал ее. В тот же день я ушла жить к бабуле. Маме сказала, что хочу закончить свою школу, мы тогда собирались переезжать на новую квартиру.

Resynch failed. Files are too different.[13]13
  – англ.: Ресинхронизация не удалась. Файлы слишком различны.


[Закрыть]