Текст книги "Хорошие деньги"

«Да, не спорю – лохмотья», – дивился Василий прозорливости этого чёрта Коровкина.

Из провалов своего тёмного окологлазья Коровкин неожиданно заострённо взглянул в глаза Василия: казалось, намеревался глубже в него пробраться, пробуравиться.

«Да он, вижу, гусь ещё тот!»

28

– Одно остаётся, Василий, но самое верное и самое честное средство, чтобы остаться человеком, не опуститься, не отчаяться, не озлобиться, – бороться за себя. И – любыми способами, если уж с нами, маленькими людьми, не церемонятся.

Василий, горящий, в разлохмаченных чувствах и мыслях, едва промолвил пересохшими губами:

– Бороться? Любыми?

– Бороться. Любыми. – Прапорщик усмехнулся: – Ну, пойми меня правильно: не убивать, конечно же, но… но… интерес свой нужно и необходимо отстаивать жёстко и безо всяких слюней и сомнений. Мужиком нужно оставаться, – вот что я хочу сказать, Василий. Му-жи-ком!

«Про мужика говорит – будто мои мысли читает. Что-то, однако же, есть от чертовщинки в этом прапорщике. Ишь дьяволёнком передо мной выплясывает. Но чего, чего ему надо от меня?»

– Подумай-ка сам, Василий: на севера ты зачем ездил? Только чтобы нос морозить, спину гнуть да на досуге воздухом романтики подышать? Нет! Или же, преодолевая тяготы и препятствия, чтобы заработать, как ты говоришь, хорошие деньги? Ну, конечно же, конечно же, ради денег, хороших или не совсем (зачем-то улыбнулся и снова подмигнул прапорщик) хороших денег, подвергал ты себя испытаниям и опасностям. Боролся? И с людьми, и со стихией? Было, было, Василий, и то, и другое. Да и со своей молодецкой ленью, наверное, тоже бывал не в ладах. Правильно? Правильно: вижу – покраснел, засмущался, как мальчик. Но ты всё преодолел – и получил-таки свои хорошие деньги, свой, так сказать, приз от жизни. Ты – молодец, честь и хвала тебе! Вот это мужские поступки! Напролом пёр. Родственникам помог, самого себя, уверен, зауважал, – очень мне нравятся такие люди, Василий.

«Ух, бисером рассыпается и блещет! Да чего ему, чёрт побери, наконец-то, надо от меня?»

Василия смущала и даже раздражала похвальба Коровкина, но с его размышлениями и выводами, однако, он готов был согласиться. Разве жизнь не борьба? Борьба. Разве, если сам о себе и близких не позаботишься, кто-нибудь другой позаботится? Нет, конечно! Но о мечтаниях и алых парусах он загнул, ясное дело.

Коровкин потрепал напряжённого, горящего ушами и щёками и прячущего глаза Василия за отвердевшее и ставшее неподатливым под его рукой плечо, сказал вкрадчиво, улыбчиво, на взлёте голоса, который зазвучал почти что торжественно, как оглашение со сцены:

– У меня, Василий, деловое предложение для тебя. Де-ло-во-е! Хочешь в дивизионе служить поваром?

Помолчал, вглядываясь в Василия, который по-прежнему горел, охваченный волнением, смутой, однако не шелохнулся ни единой жилкой.

– Ты мне действительно приглянулся: вижу, труженик ты, ответственный, мастеровитый, смекалистый, покладистый парень. О, а выдержка в тебе – на зависть любому разведчику! Правда, варишь ты пока несколько доморощенно, или, так скажем, неэкономно, однако с заботой о людях, на совесть, прилично, вкусно, – просто объедение. Живёхонько, полагаю, набьёшь руку, проштудируешь немудрящие технологические карты поваров и-и-и – в бой, как говорится. Станешь, уверен, вскоре мастером в поварском деле. К тому же мне нужен человек, который хочет взять от жизни больше, чем ему предлагают обстоятельства и люди. А ты именно такой. Я прав?

«О чём он говорит? Чего я хочу взять больше? А глаза, глаза у него – натуральные пауки. Охотники, хищники, – так и плетут паутину!»

Василий молчал, всё не желая прямо и пристально посмотреть в глаза Коровкина. Он не столько думал о предложении, неожиданном, скорее, даже внезапном, но, несомненно, лестном, сколько переживал сердцем услышанное и то, что может быть. Он знал, что самые сытые, самые довольные, самые независимые, самые уважаемые из срочников люди в дивизионе – повара; а ещё – хлеборезы и каптенармусы. Но тем не менее особое, только что едва ли не почётное место занимали повара: они были свободны от каких-либо учебных занятий, строевой подготовки, муштры, построений, караулов, нарядов. Они уединенно, в своё удовольствие, поговаривали в солдатской среде, обретались в уютно обставленных каморках при столовой, жили как им хотелось, главное – чтобы вовремя было сварено и подано на столы. Когда бы Василий не увидел их – ребята бодрые, весёлые, очевидно, что выспавшиеся, наевшиеся вволю; причём, было известно, столуются они не из общих котлов, а приготавливают для себя отдельно, по-домашнему. Не чудесная ли жизнь, не рай ли? Однако интендантскую службу Василий считал не настоящей. Жило и упрочивалось в сердце его: служба – так служба чтобы, а не абы как. И жизнь вся дальнейшая – чтобы настоящей была: перетерпишь трудности и невзгоды и потом скажешь себе, что я смог, что я – мужик! Вот такой должна быть служба и жизнь! Разве не так? В душе Василия вздронуло памятными, глубоко и крепко запавшими словами, произнесёнными когда-то прапорщиком Коровкиным: прожить надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Правильные слова, на всю жизнь хватит их. Про что-то там ещё речь, да жаль – не запомнилось. Надо будет почитать книгу.

Коровкин терпеливо ждал ответа, не сбрасывая с губ дружелюбную улыбку, однако Василий приметил, что прапорщик в сцепке сдавливал пальцы.

«Похоже, очень уж я нужен ему. Что ж, попробовать, не попробовать?»

«А служба, парень, и военная специальность побоку, что ли?»

Не могло не вспомниться, как однажды в отрочестве мать сказала сыну, впервые и, кажется, с задумкой приведя его на обед в столовую родного лесозавода: «Верная и надёжная судьба, Василёк, быть поваром. Завсегда сам и семья в сытости и благе. В тёплушке круглогодично обитаешь, почитай что в раю находишься. Всяких дефицитных продуктов тут – море разливанное, а потому, глядишь, какая-нибудь лишняя денежка может перепадать». А после отбывавшему на севера сыну сказала, но нетвёрдо, даже робко, по-видимому, без надежды какой-либо, что прислушается: «Шёл бы ты, сыночка, лучше уж в пэтэу на повара. Готовить, вижу, любишь, сытно и вкусно получается. Подумай, зачем тебе жилы рвать да коченеть на этих окаянных северах? Знаешь, денег, если умеючи поступать, молодому человеку можно заработать хоть где. Это уж нам, старичью, догнивать потихоньку в своих напастях и неудачах».

«Ну, что, попробуешь?»

«Попробуй, попробуй. Не стошнило бы».

Молчание затянулось уже до неловкости, до странности, до непонимания друг друга. Перед Василием – нежданное перепутье, точно бы в сказке: куда шагнуть, направиться? Чует, что Коровкин – не тот подсказчик и советчик. Но кто тот?

Обронивший улыбку Коровкин решительно и громко кашлянул в кулак, словно бы Василия будя и себя взбадривая:

– Ты, Василий, кажется, мечтаешь стать сержантом? – по-особенному, не насмешливо, но и без должной серьёзности, сказал Коровкин «мечтаешь».

Василий неопределённо и как бы нехотя пошевелился туловом; кажется, хотел что-то сказать, да промолчал.

– Обещаю, что в неделю-две ты получишь уже младшего сержанта. Месяца через два – сержанта. Уйдёшь на дембель старшим сержантом или даже в звании старшины, то есть – генерала среди вас, срочников, – в дрожании вновь возбуждавшейся на щеке улыбки подмигнул Коровкин. – Ну, как оно теперь, товарищ почти что младший сержант? Ну?

«Разнукался. Я ему что, лошадь». И что-то тяжёлое, но цепкое сдвинулось с места в груди у Василия. Однако отозвался он хотя натянутым, напряжённым, но предельно ровным голосом:

– Справлюсь ли, товарищ прапорщик?

– Справишься! – снова раскинулась по лицу Коровкина приятная улыбка. – Неделю-другую со своим сменным поваром поработаешь и в свою и в его смены и освоишься, уверен, быстро, – ты же парень неглупый и шустрый.

«Что ж, если только попробовать. А потом взять да отказаться, вернуться в боевую роту, дослужить по-настоящему, как и требуется от мужика», – бродили в голове, как в потёмках, тускло озарённые душой мысли.

– Ничего, ещё как справимся, Василий! – приобнял Коровкин Василия за размякшие и осевшие плечи, и Василию показалось, что они вместе пошатнулись и вот-вот упадут, даже не в силах помочь друг другу.

«Ай, будь что будет! Сержантом, говорит, стану и даже старшиной на дембеле? Что ж, хотя бы чем-нибудь порадую маму. Да поварскому делу обучусь. Чего она и хотела. Сгодится по жизни. Разве не так?»

«Захотел лёгкой жизни, парень?»

«Эй, ты, знай помалкивай, умник!»

29

В поварской должности с первых же дней Василий почувствовал себя как – дома; потом уточнил для себя – как рыба в воде. Готовить ему нравилось. И он желал всей душой, чтобы его блюда радовали солдат, были им приятны, полезны, желанны, а главное, чтобы они были вкусны, сытны, достаточны. Так и выходило. Почти так, как дома, когда готовила и накладывала мама, и была счастлива, если все её дорогие домочадцы оставались довольны. После приёма пищи солдаты и сержанты нередко подходили к раздаточному окну и благодарили этого новенького, такого ответственного и уже шарящего повара. «Отличную ты, Васька, забабахал уху!» «Молоток, кашевар!» «Так держать, кентяра Васян!» «Земеля, спасибо: ублажил моему брюху!» «Сразу видно – наш пацан!»

Но поварская работа очень даже непростая: в жаре, в пару, в дыму, в напряжении и волнении непрестанных всю суточную смену. К тому же ночью нельзя и вздремнуть: солдаты кухонного наряда работают на заготовке и обработке продуктов – нужен за ними глаз да глаз. Соблюдение технологий приготовления пищи и правил санитарии – жесточайшие. Непрестанное переживание, а то и страх: получится ли, как надо, понравится ли? Всё же готовить для семьи – одно дело, а на сотни ртов – о-о, не сравнимо и близко, тяжелёхонько! Порой сущий ад творится на кухне – с беготнёй, криками, матами, с выкипающим через верх мясным бульоном, прыскающим кипятком, подгорающим луком, с плюхнувшейся на пол свиной тушей в крови и жире, рассыпанным, прохудившимся или рухнувшим с плеча мешком с крупой, сахаром или мукой, с растянувшимся на пролитом подсолнечном масле солдатом; и чего только ещё не приключается в большом, время от времени по-сумасшедшему хаотичном, суматошливом кухонно-столовском хозяйстве.

Однако потом следует отдых, – можно поблаженствовать. Сменился – вволю отсыпайся в своей тихой каморке, отгороженной надёжной дверью, стенами и занавесками от всего мира. Тут же, валяясь на топчане, – пожалуйста, читай книги и газеты, смотри телевизор, слушай радио, даже принимай приятелей из роты, готовя им в домашних кастрюлях и сковородках что-нибудь этакое изысканное. Да и делай всё, что тебе заблагорассудится, – говорил своим поварам и хлеборезам этот приятный, улыбчивый прапорщик Коровкин. Похоже, что правду говорят в дивизионе: служба поварская по большей части – в удовольствие. Все тяжёлые заготовки и хозработы – на солдатах кухонного наряда человек в пять: чистка овощей и рыбы, всевозможное мытьё, в том числе этих огромных котлов и массивных противней, перетаска и складирование тяжеленных мешков с сыпучими продуктами, мясных туш, плах замороженных кур и рыбы.

О чём и обещал Коровкин: и месяца не минуло – Василий нашил на свои погоны лычки младшего сержанта. О-го-го! Тотчас сфотографировался – карточку отправил домой. С неделю не мог понять, отчего улыбка с губ и щёк не спадает: будто прилипла или присосалась. Дошло: гордынька в рот попала, растягивает губы и надувает щёки. А чем, собственно, гордиться? Стал нахмуривать брови, – и можно было подумать, что отпугивал своё неуместно легкомысленное настроение.

Вскоре ещё одна приятность – Коровкин принёс в каморку отдыхавшего после смены Василия денег, сумму немаленькую, даже значительную. Сказал по привычке торжественно, всовывая банкноты Василию в карман гимнастёрки и цветясь дружелюбной улыбкой:

– На! Твои, Василий: заработал. Молодец!

– Э-э… то есть как, товарищ прапорщик? – мгновенно отчего-то насторожился и даже несколько принаклонился с подачей тулова вперёд Василий, словно, почуяв опасность, изготовился к броску. Хотя какая и в чём могла быть опасность, если – заработал? – Я обеспечен денежным довольствием, как и все солдаты и сержанты нашей части. Вчера расписался в ротной ведомости и получил мои кровные. Кажется, что-либо сверх мне не положено: я же срочник, товарищ прапорщик.

– Успокойся, Василий, расслабься, дружище: эти деньги – хорошие деньги, – по привычке, в какой-то механической весёлости подмигнул Коровкин. – Они тоже, что и твои северные капиталы, пахнут потом. Трудовым! Поверь: самым что ни есть тру-до-вым. С горчинкой и перчинкой.

– Но… но… откуда они?

– Какой же ты въедливый и неспокойный, однако! Твой сменщик получил, поблагодарил и чуть было не гаркнул: служу Советскому Союзу. А ты?.. Эх!.. Что ж, слушай. Вы, повара, когда получаете у меня продукты по накладным и меню, взвешиваете их там же на складе при мне?

– Нет. Доверяем вам.

– Молодец, молодец! И правильно поступаете, ребята: надо друг другу доверять. Я же, Василий, хотя предварительно и взвешиваю, однако на килограммчик-другой могу ошибиться. Могу?

Василий мрачно молчал, уставившись в пол и зачем-то тесня губы.

– Могу, Василий? – сужалась, но как будто сгущалась, тьма в огологлазье.

– Ну-у… с кем не случается.

– Верно-с! – с театральной азартностью стал потирать руки прапорщик. – Вот-с, к концу месяца, товарищ дознаватель-с, и набежала капля за каплей разница сия. Радуйся: в нашу пользу она. То есть сэкономили мы с вами, ребятушки дорогие мои, но, нужно уточнить и понимать, – нечаянно, неумышленно. Но при всём при том – солидненько. Излишки продуктов ушли на реализацию. Согласись, не выбрасывать же их!

– Куда, куда ушли?

– Экий ты неугомонный и вредный! Отвечаю: ушли к надёжным людям на гражданку. От них я получил выручку, то бишь деньги. Наши деньги, – стал прапорщик на ударных словах ребром ладони рубить воздух. – Хорошие деньги. Понимаешь меня? Я от тебя, Вася, ничего не скрываю. Я – честный, открытый человек, таким и впредь буду с тобой и твоим сменщиком. Ты же не глупый человек и парекрасно понимаешь – я мог бы ни копейки вам не дать. А – дал! Потому что мы должны и будем друг другу доверять и друг другу помогать. Что ж, кажется, мы наконец-то друг друга поняли. Мне пора: дел невпроворот, хозяйство у меня, сам знаешь, большое и непростое. Отдыхайте, товарищ младший сержант, набирайтесь сил. К слову, месяца через два подам рапорт на имя командира части о присвоении тебе и сменщику сержанта.

Василий остался один, и можно было почитать, или завалиться спать, или часами глазеть в телевизор, или сообразить для себя самое наилучшее блюдо, – воистину, делать можно всё, что тебе заблагорассудится. Однако какая-то внутренняя, пронизывающая и в тоже время призывающая к чему-то, но покамест смутно и тихо, всю его суть сила сковывала не только его желания, какие-то вольно или невольно рождающиеся мысли, но и не позволяла после ухода Коровкина совершить и малейшего физического движения. Он сидел на топчане заледенённо, но одновременно будто бы объятый огнём, жаром, не понимая, что с ним происходит. Однако, упорный, пытливый, он всё же норовил, изловчался понять своё внезапное состояние. Говорил себе: страх? Отвечал: нет. Трусость? Нет. Что же, что же?

Просидел в раздумьях и тревоге долгие часы; за окном был день – стала ночь. Заставлял себя думать, что ничего особенного, а тем более страшного не случилось в его жизни. Дали денег, сказали, что хорошие деньги, – он взял. Так. Так. И – что? Что? Трогал, мял банкноты – новенькие, дружеским шепотком шуршания отзываются. Вобрал носом воздух – чем пахнут? Усмехнулся вкось. Краской, свежей, кажется, даже сластящей потянуло. Духовитые, – любимое слово мамы. Деньги как деньги; уже понавидался их в жизни Василий. Всё просто, всё понятно, однако отчего же не пригаснет тревога, не спадёт тяжесть с груди?

И в этом нарастающем напряжении переживания и работы мысли ему неожиданно привиделся, возможно, как дар, как поддержка, как успокоение, как напутствие, как подсказка, наконец, свет – такой мягкий, ласковый, заботливый свет, протяшувшийся лучиком, понял и порадовался Василий, из далёкой-далёкой поры детства. Вспомнилось, что когда-то, карапузом, он без спроса, не совладав со своими желаниями, объел с двух пирожных, купленных мамой к какому-то празднику для него и Наташи, кремовые цветы и лепестки. Он помнил: это были волшебно красивые, невероятно нежные на вкус и дух бутоны роз, – и сейчас осознал, чуть улыбнувшись непослушными губами, устоять ли было перед ними! Мама и Наташа на минутку выходили по хозяйственным надобностям во двор, а когда вернулись в дом и увидели ужасно выпачканного кремом Васю возле приконченных пирожных, обе ойкнули и обмерли. Первой очувствовалась сестра: «Ты что, скотина безрогая, наделал такое?! И своё и моё испоганил пирожное, оглоед несчастный!» – взвизгнула она и ладошкой со всего маху хотела было хлестнуть брата по заднему месту, да мама перехватила её руку. Присела перед сыном на корточки, с плотно сжатыми губами сокрушённо покачала головой, выдохнула тихонько: «Как ты мог, Васенька! Всем нам праздник испортил!» Мать и дочь отошли и с повышенным усердием занялись делами по дому. На Васю – ни полвзгляда: его и вовсе не существует теперь для них. Он – один, совсем один, брошенный самыми дорогими для него людьми. В груди копилась горечь, подступала к горлу, к глазам, почти что жгла, мучила. Он осознал, что совершил что-то такое очень жуткое, гадкое и отныне не достоин прощения, милости, тем более любви и сочувствия. Стоял возле приконченных пирожных с понурой головой, не зная, не понимая, что же теперь делать. Внезапно сестра вынырнула из-за плеча, зловеще прошипела в самое ухо: «Можешь дожрать, единоличник, скотина!» – и нет её. Тут и хлынула наружу неудержным потоком горечь. Заплакал, завыл, заскулил, однако упорно, настырно пытался смять, придавить в себе звуки: чтоб ни мама, никто не услышали, не узнали о его горе. Да где уж там!

Он помнил эти благодатные, освежившие его сердце слёзы. Они не были слезами страха, испуга или злости на кого бы то ни было. Они были слезами стыда и раскаяния, слезами досады и отчаяния, они были следствием того самого сложного, самого неожиданного, самого неудобного на земле чувства, когда понимаешь, что натворил, а исправить уже никак невозможно. Никак! И от великого, неутешного горя рыдаешь, убиваешься, взываешь сердцем, да – поздно уже. Душа плачет и скорбит за тебя. И нужно время и правильные слова потом, чтобы – искупить вину, получить прощение, понимание со стороны людей.

Василий осознал: и тогда, перед мамой и сестрой, и сегодня, с Коровкиным и особенно после его ухода, где-то в груди, а может статься, и во всей его непростой человеческой сути, полным голосом внезапно заговорила, проявляя свою силу и власть, она – совесть.

Сидел на топчане, думал; за окном и в каморке тьма. Но в душе чуть-чуть посветлее стало, и казалось, что и вокруг какой-то свет являл себя. Хотелось, и нужно было, вспоминать, приглядываясь к прошлому, а значит, думая о будущем.

И вспомнился Василию, не мог не вспомниться, Север и верхолазная жизнь там. Вспомнились захватывающие дух высоты, беспредельные приволья лесотундры, белые ночи, северные сияния, невозможно воздушные кружева многотонных конструкций на стройплощадках, всполохи сварки и бензореза, морозы, а если в содружестве с ветром они бывали, то, весело вспомнить, скручивало морду в узел. И люди, люди вспоминались, прекрасные, отличные люди труда и выдержки. Помнились добрый и справедливый ворчун Лабыгин, лопатобородый богатырь и вожак Коля Дунаев, разношёрстное мужичьё из бригады, язвительно насмешливое, грубоватое, матершинное, но сплошь работящее, сноровистое, башковитое, весёлое, но крепко знающее какую-то свою неизреченную печаль о жизни и судьбе. Там, позади, но ещё не очень далеко летами, – какая-то важная и необходимая правда и справедливость жизни всей. Вспоминай – и радуйся, тешь душу свою!

Но там же, на северах, – и непосильные тяготы, и неодолимые соблазны, и никчемные, дурацкие стычки, ссоры, и пьяный угар в общагах. Много чего там осталось, в далёком далеке, но по-прежнему тревожит, нагоняет мысли. Вспомнилось возведение цеха, когда бригада осознанно и дружно нарушила и отодвинула в дальний угол все святые правила, инструкции, технологии высотного монтажа. Тогда Василий заработал свои первые хорошие деньги, и был горд, доволен, рад. Нарушения едва не привели к увечьям и гибели монтажников, однако эти же самые нарушения принесли людям счастье – деньги. Так думал Василий на северах, к той же мысли непростой житейский опыт потихоньку, исподволь, но неотступно склоняет его теперь. Конечно, нелёгкими оказались те деньги, не совсем правильными, однако добыты они были в трудах и честно.

А – сейчас? Разве лодырничает Василий на своём поварском месте, разве не старается изо всех сил? Не лодырничает, старается, даже можно сказать, усердствует, беспрерывно, только что не на бегу изучает, осваивает это новое для себя и очень даже несладкое ремесло. И «спасибо» ему говорят. А что сказал Коровкин про эти какие-то нечаянные излишки? «Не выбрасывать же их». Не поспоришь: верно говорит. Хотя понятно Василию, что обманывает этот оказавшийся хитромудрым и тёмным человечишкой прапорщик: даёт им, поварам, крохи, копейки какие-нибудь, чтобы помалкивали, не болтали где не надо лишнего, а сам, конечно же, наживается. Да что же теперь роптать, коли ввязался, можно сказать, влип по самые уши! Одно хотя бы немножко успокаивает: блюда по-прежнему сытны, вкусны, всегда найдётся добавка, и народ доволен. И Коровкина, по-видимому, при всём при том можно понять: ему жену надо лечить, к дорогим докторам возить по стране, на курорты. Эх, мысли, мысли!

Однако ж будя ковыряться! Надо ложиться спать, вздремнуть хотя бы часок – поутру на круглосуточную смену. Лёг. Но уснуть невозможно: мысли, мысли, нет им преграды и помехи, сами по себе, похоже, рождаются и живут. Взгляд – бесцельно в потолок, по которому уже бродят изломанные тени восхода. Закроет глаза – тени-мысли сгущаются, обвислыми кусками качаются над топчаном; а то – наползают-отползают тушей, будто нарочно сердят, попугивают. Нет, не уснуть! Встал, ушёл в варочный цех – лучше заняться делом, лучше быть на людях, разговаривать с кем-нибудь. Где-то слышал: дело к делу – мыслей меньше; а мыслей меньше – дела больше. Ещё припомнилось, кажется, Коля Дунаев сказал: жизнь сама выведет куда надо, а ты живи – не тужи, человек.

В работе, в пару и дыму, в толкотне людской помалу душа пригасла, расслабла, сама в себе забылась.

«Деньги, – уже полегче думается Василию, – надо отослать маме. Да и отцу с сестрой немножко бы помочь».

30

Месяц, два, три и больше получал Василий и другой повар сэкономленные деньги. Оба стали сержантами, – великое дело, есть чем гордиться. Но на этот раз Василий не сфотографировался и домой в очередном письме даже никакой другой карточки не отослал, хотя скопилась их уже целая пачка, чтобы потом дембельский альбом украсить. А о том, что уже который месяц он служит поваром, интендантишкой, в хозроте, или роте обслуги, как в обиходе именовалось его подразделение среди солдат, – ни словечка. Мама благодарила за деньги, дивилась – откуда-де, сынок. Василий не пояснял, но высылал исправно; и отцу, и сестре помог. Самому ему денег не надо было, ни этих, никаких других: едой-одеждой-кровом обеспечен – что ему ещё надо? Ничего; правда, может быть, – кроме покоя в груди. Но такой покой денег, кажется, не стоит, его не купишь, не обменяешь на что-нибудь ценное. Он стоит дороже денег и любых драгоценностей.

В одном из писем мама приписала в конце:

«Саша, Александра наша, справлялась о тебе, Вася. Не знала я, что вы не переписываетесь. Прости, что лезу в твои личные дела: спросила у неё, что да почему. Побледнела, чего-то, бедненькая, пролепетала в ответ, вдруг сослалась на занятость – убежала. Ай, а какая же она славная девушка!..»

Не смог Василий сразу дочитать – в глазах резнуло, строчки смазались, перемешались. Потом, отдышавшись, дочитывал, и перечитывал, и думал всласть, и обдумывал, как нежил, каждое вычитанное словечко о ней. Наша. Надо же! И чудилось ему, что каким-то свежим, чистым, но и духовитым родным воздухом навевает на него из того прекрасного её далека, их общего далека с Покровкой и даже с целой Сибирью. И тотчас же – думается легче, дышится легче и живётся хотя и на чуть-чуть, но полегче. Что-то да будет ещё, – вроде как сам воздух нашёптывает.

Конечно же, надо написать Александре, Саше своей, бег времени и событий переворотили душу, стряхнули с неё накипь – чище она стала, податливее, мягче. Надо бы, надо бы! Но возьмётся за ручку, положит перед собой на стол белый лист бумаги – да не может начать: не идут слова, не идут, глубоко где-то в нём сидят, не хотят выходить на свет, являть себя мыслями и чувствами. Какими должны быть эти слова – вот вопрос! Надо подождать с письмом. Что-то, догадывается Василий, ещё недочувствовано им, недовызрело в нём, а он любит, чтобы по-настоящему выходило, безо всяких придумок и украшений. Хотя и догадывается, какими бы им, словам этим, быть и жить, да кажутся они, подошедшие, то незрелыми, то случайными, то чуждыми вовсе, то слишком холодными, то слишком горячими, то слишком открытыми, то слишком осмотрительными. Почему так? Даёт ответ самому себе: неправильно, гадко он теперь живёт. Душу время от времени мутят собственные поступки и мысли. Грязнотцу в себе, липучую, скользкую, нарастающую день ото дня, ощущает Василий. И мысли сползают к одному и тому же:

«Эх, этот Коровкин! Вцепился, клещ!»

«А сам ты разве не виноват?»

«Эх!..»

Да, надо подождать. Зашевелятся в душе слова правильные – само письмо, уверен, напишется, да – вмиг. На том и остановился. Ожиданием стал жить – ожиданием слов, а значит, перемен в жизни и в мыслях.

31

Но словам, настоящим, живым, жданным, необходимым, как, говорят, воздух, чтобы остаться человеком, неоткуда взяться, догадывался Василий, кроме как из самой души. А душа его что не день новый – тяжелее, но и слабее; изводится и устаёт она до омерзения, до гадливости.

«Эх, этот Коровкин! Какой же он ненасытный, какой же он паразит!»

«А на себя не хочешь посмотреть, да повнимательнее?»

«Вижу и себя!»

Знал Василий из осторожных и оглядчивых разговоров в дивизионе, что Коровкин, помимо пайка обязательного продуктового довольствия, снабжал – задаром – дефицитными продуктами нескольких важных офицеров из штаба, а других офицеров и прапорщиков – по бросовым ценам. Говорили, что все они для него если не стали друзьями-товарищами, то покровителями, а он для них – нужным человеком. Недовесы, излишки становились подчас непомерными. «Наглеет, сволочь!» – минутами сотрясало Василия озлобление. Уловчиться сварить в огромном солдатском котле, чтобы получилось вкусно, запашисто, питательно, – не всегда получалось. Василий придумывал разные приправы, обжарки, но – тщетно. Солдаты перестали говорить «спасибо», а некоторые уже исподлобья поглядывали на Василия.

Однажды он, получая на складе сахар, поднял загодя завешенный прапорщиком мешок, чтобы забросить его в столовскую тележку, – лёгкий, совсем лёгонький. «Да он что, этот прапор, совсем одурел!» И Василий тут же перед насторожившимся Коровкиным впервые перевешал, – недостача выявилась немаленькая. Глаза в глаза посмотрел Василий на Коровкина, не испугался, как раньше, тьмы его жуткого окологлазья, этой ямы неведомых чувств и мыслей:

– Товарищ прапорщик! А как же быть с нормами закладки в котёл? Поймите, наконец-то, ведь совсем не сладко будет.

– Кому сладкая жизнь, кому – солёная, товарищ сержант, – на особенном, вызвышенном и одновременно насмешливом, подъёме голоса произнёс он «товарищ сержант». – Мы, люди, – разные. К тому же от сладкого зубы болят.

– Всё бы вам шуточки! Я вас не понимаю!

– Угомонись, Василий. И голос, пожалуйста, не повышай на старшего по званию! Присядем, поговорим. Да сядь ты, упрямец чёртовый! Сядь, кому сказано!

Василий, полыхающий, дрожащий, со сведённой вкось челюстью, присел на краешек ящика, но к прапорщику боком и туловом наклонился вперёд к выходу из склада: мол, некогда мне тут рассиживать с вами.

– Уселся так, будто презираешь меня, будто неприятен я тебе! Эх, брат, не думал я, что столько мороки будет с тобой! Твой сменщик покряхтывает да помалкивает. И жизни радуется, точно телёнок. А ты, когда бы я не увидел тебя, – угрюмый, зубами едва не скрежещешь. Ладно, дружище, давай спокойно потолкуем. Уважительно, по-человечески. Как мужик с мужиком. Ты любишь откровенность и честность во всём? Знаю, любишь, – ценю! Я тоже к этим, так сказать, дамам неравнодушен. Послушай меня внимательно. И сердцем, сердцем прежде всего слушай, не закрывайся ты от меня, простого прапора, кладовщика, злостью своей высокомерной! Что у меня в жизни есть самого дорогого, Василий? Отвечаю начистоту: самое дорогое, бесценное, что есть у меня, – супруга моя Люся. Красавица, умница, но несчастная. Несчастная! Ты наверняка уже слышал о её страшной болезни, о том, что мы мотаемся по курортам, да пока что пользы никакой. А ещё очень дороги мне книги, – мои книги, библиотека целая из них составилась за годы, я собираю её с отрочества, лелею каждую книжку. Где только она со мною не бывала за годы службы! И ты, вижу, тянешься к книгам, к знаниям, – молодец, молодец! В твоей каморке, вижу, завелась уже стопка книг, – отродясь ничего подобного в нашем столовском хозяйстве не бывало. Знаю, покупаешь книги, – слава богу, теперь деньжата у тебя имеются всегда и в избытке, – зачем-то подмигнул Коровкин и намерился заглянуть в глаза Василия, но тот уклонился, не дался. – Я ещё тот книгочей. А почему? Потому что жизнь и людей хочу глубже понять. Дома, знаешь ли, сяду иной раз в кресло и долго любуюсь моей замечательной и родной мне по духу библиотекой, и о чём только не размышляю, Вася! Собранная, понимаешь ли, в одном месте тысячелетняя человеческая мудрость. Робеешь пред ней. Читаешь иную толковую, написанную на все времена книгу, читаешь, читаешь, да, бывает, вдруг задумаешься глубоко-глубоко: что же ты, человек, такое на земле, для чего ты появился на свет божий? Я рано стал задавать себе большие вопросы. Чувствую, что и ты такого же рода человек. Угадал? Молчишь, губы надул, как пацан. Эх, ты!.. Ладно, слушай дальше. А почему я такой человек – вдумчивый, въедливый, задаюсь всякими неудобными вопросами? Думаю, потому, что нелегко мне жилось и живётся, Василий. Детство моё – дрянь одна, а не детство. Отца своего я совсем не знал. Мать вспоминала, что он всё хотел её озолотить, сделать счастливой, да где-то, бедняга, мечтатель, сгинул. Может, в тайге нашёл свой последний приют. В нужде перебивались мы с матерью. Вкалывала она на железной дороге, пути подметала. Денег нам всегда не хватало, а больше мать работать не могла – была хворою. Всё лето мы ухаживали за огородом, и на зиму у нас бывало много овощей – они и выручали. Да поросёнка время от времени держали. В детстве и раннем отрочестве, Вася, я не задумывался, как живу, лишь бы мама была рядом: дитятко просто принимает жизнь. Но вот, дружище, посчастливилось мне, как лучшему ученику, уже на заре туманной юности, съездить – бесплатно, на халяву! – по путёвке в Москву. Что там видел, что чувствовал – неважно. Сам можешь догадаться. Вернулся я назад и чую: каким-то другим я стал. Иду с вокзала по родным поселковым улицам и – неуютно, даже тяжко себя ощущаю. Куда ни взгляни – всюду заборы, свалки мусора прямо возле домов, выпившие мужики и бабы возле винного магазина горлопанят. Бедность, неухоженность, тупость мыслей и чувств – вот наша действительность! Деревья, дома, снег, люди показались мне какими-то серыми, унылыми, даже противными, брат Василий. Эх, не умеем мы, русские провинциалы, красиво и разумно жить! Не жизнь – гнильё и ветхость у нас. Тогда, знаешь, я всерьёз призадумался: да неужели столь безобразно и неразумно суждено мне обретаться на свете этом прекрасном и белом, неужели я единственно для того и родился, чтобы оскотиниться здесь и убить свою жизнь? Нет, Василий, сказал я себе, задавлюсь, а не дамся. Не дамся – и точка! Лучше сразу сдохнуть, чем так жить, губить свой век, свою душу! Ушёл в армию с удовольствием – всё какие-никакие перемены в судьбе. Остался на сверхсрочную с радостью великой – не в ту помойку жизни возращаться же! Остался с верой, что поправится жизнь моя и судьбина. Не жалуюсь – денег хватало и хватает, жильё, хотя и убогое, но имеется, а в будущем, знаю, государство не обидит. Тут, не смотря ни на что, можно чувствовать себя человеком. Учусь в гражданском вузе, развиваюсь. Знаешь, как у Максима Горького? «Человек – это звучит гордо!» Да, здесь, среди военных, гордишься собой, здесь ты защитник отечества и всей правды жизни. Так и хочется только высокими словами говорить. Аж душа запела, Вася! Но… Но…