Текст книги "Хорошие деньги"

– Да какая ж ты старая! Хорошо, не сожгу, перенесу в сарай ваше добро, – невольно усмехнулся он.

Помолчали, ощущая вдруг явившуюся между ними неловкость чувств. Сын зачем-то прокашлялся, громко и хрипато по-мужски в кулак, но хороня глаза.

– Мама, послушай меня. Смотри, смотри-ка, сколько у меня денег! – вынимал снова загорающийся Василий из карманов в банковской перевязи сытно-толстые пачки и аппетитно похрустывающие отдельные купюры. – Они – для тебя. Они – чтобы ты стала счастливой, чтобы, наконец-то, изменила свою жизнь. Понимаешь? Понимаешь? – Но ответа, уже находясь пылающей душой где-то очень высоко и очень далеко от мамы, не ждал, словно бы не надеялся расслышать, понять: – Не упирайся – пойдём! Хуже не будет, вот это точно!

Мать с усилием улыбнулась:

– Помню, Вася, ты так же когда-то в детстве хвастался перед Натальей и мною собранными на улице конфетными фантиками. Ой, чего несу! Не обиделся? Ну и ладненько. О счастье, кажется, ты сказал? Да разве ж, Василёк, деньги могут сделать человека счастливым? Счастье… счастье, ведь оно такое дело… – Стушевалась, замялась, похоже, с трудом подыскивая нужные слова. – Купишь ли его? Вот что, думаю, главное. Эх, чего уж рассуждать и умничать, когда лучшие годы уже где-то там позади. Но у меня ты да Наталья – о вас и думаю, для вас у Бога счастья и прошу. А деньги… деньги… Что деньги? Когда счастье имеешь рядышком – и они, конечно же, в радость, а не в тревогу да смуту души и ума. Но с деньгами, сыночка, нужно быть поосторожнее, в особенности со всякими большими, шалыми: они, окаянные прилипалы, душой и головой твоей могут завладеть настолько, что как слепой и одурманенный будешь жить. Да что там: не жить, а мыкаться и чахнуть будешь. Понимаешь, родненький?

– Понимаю, мама. Понимаю.

Но понимал Василий по-своему, с высоты своих непрестанных подростковых и северных размышлений и уже немалого житейского опыта. Что кто не говорил бы, а его деньги – хорошие деньги. Они душисто пахнут горьковатым потом и обожжёнными резаками и сваркой руками с болячками. Помнились и жили в нём, тревожа, волнуя, приоткрывая что-то важное, задушевные разговоры с Колей Дунаевым; говаривал суровый бригадир и приветливый земляк о правде жизни: «Привыкай к хорошим деньгам – в них сила». Согласен Василий. «Надо жить, где бы не осел человек, крепко и безбедно. Ты, вижу, парень неглупый, – живо раскумекаешь, в чём соль жизни». Согласен Василий и уже раскумекал. И слова нервного, упрямого, но чистого помыслами Лабыгина помнились, тоже беспокоящими волнами-поминалками, те, которые созвучны с мыслями мамы: «Деньги, деньги, эти проклятущие деньги, сколько же они приносят нам бед! Путают, изматывают человека, подгоняют нас, как пастухи скот, мелкими бесам взмыливают нам мозги и вспенивают мутью кровь, и мы бездумно и оголтело мчимся или карабкаемся за удачей и успехом, а – жить-то когда, братцы, скажите на милость? Просто жить? Понимаете – просто?» Все они, близкие, родные ему люди, конечно же, по-своему правы, каждому можно и нужно посочувствовать. Но сейчас не время и неуместно рассуждать перед мамой, тем более как-либо уличать её, обижая доводами из своего непростого, но непостыдного опыта. Сказал себе: если решил, дружище, действовать – так действуй! Ты – мужик, а потому нечего краснобайствовать, и уж совсем не к лицу было бы метаться в сомнениях. А мама поймёт своего сына; если же что не так получится у него перед ней, то непременно простит и даже пожалеет своё заблюдшее дитя.

Сказал бодро, перебивая налегающие на душу грустные, разноречивые чувства:

– Ну, что, мама, айда в магазин?

– Что ж, айда, – улыбнулась мама, без натуги и даже задорно, молодо зарумянившись щёками. – Айда, коли не жалко тебе, сына, денег для матери. Глянем, что имеется в продаже. Кое-чего, конечно же, не машало бы заменить в нашем доме, а то и взаправду обветшала я душой в нём с такой-то жизнью.

В магазине Василий в весело-напускной хмурости скупал лучшие вещи и предметы обихода, едва мать заикнётся, что надо бы, да дорого. А тем более брал тотчас, без разговоров, если она вскликнет: «Ой, а цена-а-а! Батюшки!»; или одёрнет сына, зашипит на него: «Хватит, Вася, угомонись!», «Да прекрати ты, наконец-то, сорить деньгами!»; а то и притопнет ногой: «Всё-всё: идём домой!» Чуял Василий, как от минуты к минуте всё крепче хмелел он от своей же щедрости и решительности; душа, на невероятных высотах парящая, трепетала и голосила. Как не упиралась и не протестовала мать, – купил-таки, что задумал: диван, мягкие стулья, кровать, стол, ковёр и многое что ещё по мелочи, потребной в хозяйстве. Продавцы и покупатели изумлённо и восхищённо пялились на Василия, и узнавая, и не узнавая в нём того «тихого, себе на уме пацанёнка».

– Гляньте, никак второй Коля Дунаев у нас появился, – услышал Василий где-то за спиной обласкавший его душу шепоток.

Тем же днём Василий нанял троих местных мастеровитых мужиков – плотников-столяров и печника; закупил на лесозаводе струганые обшивочные доски и рейки высшей сортности и матери объявил строго и важно:

– Меняем обшивку дома, чиним кровлю, трубу, крыльцо, ограждение, и ещё работёнка сыщется. – Подумал и присловил мягко, вкрадчиво, загораясь щёками и ушами как мальчик: – Мама, ты будешь жить в самом красивом доме Покровки. Вот увидишь!

– В самом красивом? – прятала ладонью свою счастливую улыбку мать.

– Да, в самом-самом.

Как сказал, так и получилось: дом через три-четыре дня хотя и недоремонтированный, недообшитый, но уже засиял и заблистал смолёвым, узорчатым золотом гладеньких сосновых досок. Соседи подглядывали из окон и через заборы огородов; какая-то бабка набожная даже – «Господи Иисусе!» Кто и когда по большому размаху чинил у себя в Покровке дом – никто не упомнит столь дивного события, кроме как, вспомнили, – у Дунаевых несколько лет назад с приездом сына-северянина в отпуск сотворилось такое дело. Останавливались перед домом прохожие и умилённо, растроганно покачивали головой, прицокивали.

Следом дом основательно проалифили и покрасили. Краска любимого у Василия колера, сам намешивал, – северного густо-черно-синего (с переплывом на фиолетово-искрасный) неба полярной ночи (зимы), когда путаешь день и ночь и – работаешь и работаешь, почти в усладу, не особо замечая времени и мало уставая, потому что мороз постоянно и заботливо, шутили монтажники, взбадривает. «Трудовой цвет», – пояснил Василий матери и мужикам; они не поняли, но он не стал растолковывать, улыбался тихо, в себя. «Северное сияние подрисовал бы, да люди засмеют», – думал, размахивая кистью. Север он полюбил и хотел, чтобы напоминания о нём встречались на глаза, и почему бы не так – цветом неба. Установили на окна новые, резные наличники и ставни, кровлю покрыли лучшим, восьмиволновым, заказанным в городе шифером. Забор теперь – не корявые необрезные доски, безжалостно выкрученные ненастьями и солнцем, а – культурный, просушенный штакетник с козырьком поверх на всю длину.

Поглядывает Василий на дом, на ограждение и на ещё не поправленные хозяйственные постройки, которые деды и отец его рубили, – думает, не дом, а настоящая усадьба получается. «Славно! Всем на радость будет». Помнились слова Дунаева про усадьбу; и само слово тогда понравилось, даже полюбилось: и судьба (у судьбы) в нём слышится, и свадьба, и сад, и усадка, то есть когда уже крепко что-то стоит на земле, дало усадку в неё. «Умное слово!» «Куплю на материке, – сказал ему однажды Дунаев, – где-нибудь на югах, домок бравенький. Там усадьбы с садами – шик!» Не надо Василию югов – чем плоха родная его Покровка? Вот, и на одной из её улиц появился ещё один бравенький домок – дом Василия и Марии Ильиничны Окладниковых, как говорится, живи да радуйся. Разве не так?

13

Мечтает Василий: отслужит он в армии, поработает потом на северах ещё какое-то время и вернётся в Покровку навсегда, заживёт тут домом, усадьбой. Здесь кругом леса дремучие – иди охоться, собирай сколько хочешь ягоды-грибы-орехи. Здесь река Кудинка широкая и глубокая – рыбачь, хоть зарыбачься. Здесь немаленький лесозавод – правда, руганый-переруганный поселянами за свою допотопность и вечно нерадивое начальство, да работу всё одно даёт он людям. А если по-хозяйски управлять им, так, как на стройках и фабриках Севера умеют ворочать большими и сложными производственными делами бригадиры, мастера, прорабы и другие руководители, – воспрянет завод, а Покровка будет жить богаче и веселее. Насмотрелся на разных начальников Василий – что говорить, крепкий, башковитый собирается народ на денежных северах, хотя бы одного такого сюда переманить, жильё построить ему, зарплату определить от выручки – живо и весело стружечные и опилочные вихри закружат по округе, взметнутся ввысь, как флаги, а духовитые, золотисто-медовые доски и брусья так и будут вылетать из станков. Дело, поскрипев несмазанной телегой, пойдёт-таки. Так вечерами посиживает у обновлённого и освежённого своего дома Василий и мечтает, порой, правда, посмеиваясь в себе над своими же мечтаниями. И смотрит, смотрит на дом, любуется им. А ведь несколько недель назад не дом был – развалюха, стыдоба, и только. Значит, умозаключение напрашивается одно верное и бесспорное: работай, человек, – и тебе дастся. Разве не так?

Отец, наслышанный о чудесах, творящихся в его прежней семье и доме, явился на встречу с сыном – несколько уже приссутуленный, прихрамывающий. Обычно предельно сдержанный в чувствах – сейчас трогательно разволновался, даже всплакнул, когда обнялся с сыном. О том о сём потолковали, но разговор нет-нет, да всё как-то к денежным помыслам и хлопотам сползал: на то не хватает-де да на это, то надо бы прикупить да ещё это бы не помешало. И чуткий сын не стал дожидаться, когда отец нравственно приклонится перед ним и попросит точно милостыню, – сам предложил ему денег и, не дожидаясь ответа от смутившегося отца, отсчитал щедро.

Потом, как и мечтал когда-то до отъезда на севера, дал и сестре; да и как не дать было, если маленький ребёнок у неё на руках, его племяш, да к тому же ждёт второго, – помогать надо родным людям. Хотя и не за любимого, годами неровню, но зажиточного мужика, знал доподлинно Василий, вышла его сестра, да который год уже живут вместе, говорят, что дружно живут-поживают, да и Наталия весела и бодра. Помнил он свои слова, сказанные как-то раз Александре, Саше своей, лучшему на свете другу, незадолго до отъезда на севера: «Хочу заработать много-много денег, привезти маме, положить перед ней и сказать: «Теперь ты, мама, счастливая». А потом ещё заработаю, заявлюсь к сестрице и скажу ей: «Бери, Наташка, сколько надо тебе, но живи с тем, кого любишь»». «Хм, красиво чирикал», – усмехается в себе Василий, перебирая в памяти былое. Что ж, рад брат, очень даже рад за сестру. Как говорят: всё к лучшему в этом мире.

Другим родственникам тоже дал, кто попросил, да и кто не попросил – тоже дал, хотя и не торовато, но и не скупо, ровно столько дал, чтобы не обижались, не почитали за сквалыжника. И от северных сбережений вскоре остались у Василия сущие крохи.

Однако он не раскаивался, не сокрушался, он – дивился: до чего же легко тратились, разлетаясь буквально искрами фейерверков, деньги его, его деньги, доставшиеся тяжкими, поистине великими трудами. Да, он не был жадным, не дрожал над копейкой, однако минутами что-то всё же вдруг вздрагивало, как-то глубинно и глухо, в его груди: вроде как становилось чуточку – лишь чуточку! – уточняло его бдительное юное сердце, – становилось жаль денег. Мог бы, понимал, потратиться только лишь на себя или же положить деньги в банк, а после армии получился бы капитал с процентами. «Аж капитал? Ого!» – подзуживалось в нём.

Но, повглядывавшись в себя, Василий отчётливо осознавал, что не мог не тратить деньги именно так – широко, открыто, без задних мыслей, и именно – на этих, на этих людей, дорогих, самых дорогих ему людей. И хотя не тянуло его к высоким словам, однако они рождались в его голове сами собой, – хотелось, понимал и радовался за себя, поступать благородно, совестливо, честно. Да, именно так. В минуты, когда Василий бойко отсчитывал купюру за купюрой, он чувствовал, как душа его начинала – напевать. А когда отсчитанные деньги уже отдаст, она – поёт, полными звуками, ясными напевами и даже, кажется, какими-то словами. «Поёт? Надо же – поёт, чертовка!» Он прислушивался к ней, и люди не могли понять, почему на его губах вдруг вспыхивает и разгорается улыбка. Это были прекрасные и незабываемые минуты его жизни.

Наконец, у Василия совсем не осталось денег, так, какие-то гроши наличествовали, они невесело бренчали и шуршали в карманах и портмоне. И он снова дивился, но дивился уже тому, что денег у него, такого богача, нет как нет. Ну, просто-напросто диво дивное: не сто рублей улетучились, пришло осознание, а – несколько тысяч. В какие-то недели, но скоротечные, горячечные, жаркие, наполненные делами и повершениями. Понимать надо: несколько тысяч! «Ах ты, глупый Буратино!» – поначалу, весело и задиристо, посмеивался Василий над собой, поглаживая своего уже ветхого, почернённого налётом пыли друга детства и одиночества – одноногого Буратино, которого отыскал в кладовке и усадил на тумбочку возле своей кровати; детство вспоминалось и радостно, и грустно, душой легчал.

Однако посмеивался, тем более весело и задиристо, Василий недолго, потому что стал замечать за собой странные состояния в груди: вроде бы внешне бодр и деятелен, беспечален и даже радостен, да внезапно подступит обхватом к самому горлу какое-то тяжёлое и липкое чувство; и казалось, что оно пытается перекрыть воздух. «Что такое? Что за чертовщина?» – не поникал, а напрягался всесь, точно бы для броска в драку, Василий. Чувство удушья подкатывалось всё чаще, всё плотнее обхватывало, и он, наконец, понял, что с ним стало твориться, – это тоска заявляла о себе, разрастаясь, наливаясь силами ото дня ко дню. Но тоска по чему или о чём? – спрашивал себя растерявшийся Василий. Однако ответ исподволь уже сам по себе открывался перед ним – чувство тоски и грусти по деньгам.

Тоска и грусть по деньгам стали липучими, а память цепкой. И как забыть и не переживать, если деньги несколько ярких и сумасшедших недель кряду безгранично предоставляли ему свободу выбора, свободу поступка, свободу действия, а главное и самое желанное – возможность быть щедрым, благородным, как бы находясь, хотя бы на чуток, над людьми, над невзгодами и тяготами жизни. Он понял, и загрустил пуще прежнего, – беда состояла для него в том, что он сроднился с деньгами, со своими деньгами, с кровными. Они, потраченные, улетучившиеся, разметавшиеся искрами его доброты и щедрости, успели-таки стать частью его жизни, даже частью его души, частью его переживаний, частью его радостей, частью его мечтаний, мыслей, надежд, любви. Но теперь их – нет. Нет! И ему минутами начинало казаться, что перед ним или внутри него образовывалась пустота. Она пугала его.

Во сне, ярко и прекрасно, ему виделись его деньги. А потом, и во сне, и наяву, начала крутиться в его голове одна неосязаемая, но неотвязная пластинка: «Мы были, мы были, а теперь нас нет у тебя, и ты стал таким же, как все! Подумай, что ты можешь сделать для людей или для себя без нас?» – хором посмеивались его деньги над ним. В переменчивости настроения ему становилось то смешно, то грустно, а то и раздражение со злостью закипали.

И Василий отчётливо понял, что уже никогда не сможет жить в скудости, в безденежье, по крайней мере жить так, как живут его земляки покровцы: понимают, что копейка к копейке – может получиться рубль, однако, знает Василий, рубль, рубль сбережённый, не потраченный на нужды дня сегодняшнего, редко у кого получается. Он не знал наверняка, где ещё добудет денег после армии. Лучшее, конечно же, если бы, как и мечталось, не в какие-нибудь сомнительные дела-делишки вмешиваться, не ждать у моря погоды, то есть милостей от судьбы, а снова ринуться на эти надёжные, денежные севера и попасть в бригаду к Дунаеву, в которой господствует неколебимое и неизменное правило – любой ценой нужно сегодня-завтра заработать хорошие деньги, даже, бывает, подчас подвергая себя нешуточной опасности, даже, и такое случается, как-нибудь безрассудно, но смело нарушая технологию монтажа, а также вкалывая днями и ночами на износ, с короткими, урывочными пересыпами прямо в бытовке. Как бы то ни было, а хорошие деньги, какими бы путями они к тебе не пришли, – это, знает и верит Василий, добро. Они – к добру, к счастью. Разве не так?

Но даже если он не попадёт на севера – жизнь, ещё в отрочестве подметил он, выдумщица на всевозможные повороты и зигзаги, – если даже Дунаев к тому времени уже укатит на свои благословенные юга, чтобы холить свою усадьбу-судьбу, выращивать под ласковым солнцем фрукты и овощи, Василий твёрдо решил и сказал себе, что деньги, большие, хорошие деньги, у него во что бы то ни стало будут. И хотя он совсем, ну, нисколечко не жадный, однако денег у него будет и должно быть много. Много – и точка! Но много настолько, чтобы жить не то чтобы богато, скопидомничая, ограничивая себя, а – крепко. Крепко жить-быть, чтобы родным и близким было рядом с ним полегче, чтобы жилось им в радость, чтобы всегда они находились под покровом его доброты и щедрости. Много денег, – чтобы, наконец, чувствовать себя человеком. Разве не так должно быть?

14

В эти, порой до безрассудства, деятельные, стремительные, долгожданно щедрые предармейские недели у Василия случались и другие радостные и жданные события. И самые желанные, самые сокровенные из них – он, весь обретаясь в делах и заботах, хотя и изредка, но неизменно в трепетном переживании виделся с Александрой, с Сашей своей, которую про себя, как-то нечаянно и незаметно, стал ласково, но немножко насмешливо в отношении себя, величать любезной подружкой. Она – прелестная девушка, умница, студентка, домоседка, тихая, скромная, приветливая; она, наконец, красавица. И хотя красота её не броская, не яркая, не тотчас являвшаяся и раскрывавшаяся перед людьми, однако сердце Василия она в первую же их встречу очаровала и не отпускала. Дивился и радовался он: как же Александра изменилась за время их разлуки – уже девушка, барышня, и – какая!

Посмотришь, однако, мельком на Александру – вроде бы бледненькая, неприметная она, к тому же одевается всегда однообразно и просто. По-простецкому одевается и не мажется, что особенно радовало Василия, всякой дрянью навроде помады и крема; какая есть – такая есть. Одно слово: свой человек! И родители у неё простые люди – из рабочих, из заводских цеховых мастеров. Бледненькая и неприметная – да, не поспоришь, но вглядчивый Василий разгадал красоту её и особенности этой красоты. Красота её в разных неожиданных и не таких, как у других девушек, проявлениях: во внезапной трогательно-пунцовой вспышке щёк её перед подходящим к ней Василием; и он, видя её волнение и трепет, тоже пунцовел, если не рдел. А как покорливо мило, когда слушает Василия, она наклоняет голову, подаваясь при этом вся к нему, но как бы только ухом: кажется, не может позволить себе пропустить и полсловечка его. Необыкновенна, неповторима она и во взгляде своих мягких сереньких глаз: никогда не посмотрит прямо, тем более с какой-либо твёрдостью, с нажимом, а – скользяще мимо, пёрышком летящим; однако Василию кажется, что прямо в душу его смотрит Александра, но не глазами, а – всею собою. «Ну, кто ещё может так смотреть на меня?» – думает восхищённый и очарованный Василий. Дивила и умиляла его прозрачно-бледная тонкость рук её, особенно пальцев, которые порой как листики или былинки на ветру трепетали. Причёска – всегда тугой хвост на спине, волосы по всей голове стянуты ото лба гребнем или лентой, однако пучками выбиваются этакими шаловливыми, непослушными кружевными завитками. «Да всё-всё в ней не такое и не так, как у других!» – уверен Василий, любуясь своей любезной подружкой.

И не мог налюбоваться вдосталь, сколько бы не смотрел на Сашу свою: какая она у него, посмотрите же, какая! Но встретятся глазами пристальности, нечаянно или чаянно, – оба смутятся отчего-то, потупятся, порой покраснеют отчаянно, невпопад начинают что-нибудь говорить или же оборвутся и молчат, не находя в путанице чувств слов и мыслей. Только и оставалось ему – молчать как дураку и любоваться.

Он любовался ею и без неё рядом – в мечтаниях, осматривая взглядом души всю её, каждый завиток и ноготок, ещё раз вслушиваясь в каждое её слово и вздох. «Саня? Саша? Александра? Она ли?!» – радовался он даже своей недоверчивости и удивлению.

Однако возле Александры любовался ею исключительно тайком, украдкой, никак не выказывая, что она очень нравится ему, что он, возможно, любит её. А скрытничал потому, что был ошеломлён и никак не мог привыкнуть, что дружба их детская, отроческая, наполненная играми и весельем, душевностью и ссорами, искренностью и спорами, столь неожиданно, почти что вероломно преобразилась, за какие-то несколько часов при первой встрече и за день-два последовавшей разлуки, преобразилась в ослепляющее, разжигающееся чувство, ещё неведомое его тихому и крепкому до безмятежности сердцу. «Влюбился, что ли?» – спрашивал он себя строго, будто хотел отчитать: мол, да что за глупости и телячьи нежности, Василий! А другой раз ему мнилось: если кто прознает, что он втюрился, то непременно услышит за спиной, как случается в детстве и отрочестве: «Жених и невеста, поехали по тесто!»

«Влюбился, втюрился! – немного погодя стал он говорить себе уже помягче, но не без иронии и насмешки. – Хм, жених, посмотрите-ка, выискался тут!»

Если хотя бы день не видит он Александру, не слышит её вкрадчиво журчащего голоса, не заглядывает в серенький бархатистый покой её глаз, не видит её тоненьких прозрачных рук – томится и тревожится без видимого повода. Но повод вскоре разгадался-таки: «Ясное дело, ревную: а вдруг – кто-нибудь подкрадывается к ней или – сохнет она о другом? Ну-у, нет! Вижу, не дурак: она хочет и должна любить только меня!» – был уверен он и даже сжимал пальцы в кулаках, хмуро воображая того, кто подкрадывается.

Ещё когда приехал с Севера и первый раз пришёл к Александре, раздумывал, переживая: подарить ей что-нибудь, не подарить? Чтобы подарить цветы, просто цветы, – как-то стыдно, зазорно было: так не принято ни в его семье, ни вокруг в полудеревенской, рабоче-заводской Покровке. Да и что люди, прежде всего родители её да младшая сестра её, злоязычная Ленка, подумают или скажут, кроме как – «Гляньте-кась: жених, жених!» Потом насмелился – сказал себе решительно: всё же надо чего-нибудь подарить Александре; но, может быть, – тайком, как-нибудь этак от людских глаз подальше, что ли. И если уж дарить, то непременно что-нибудь этакое дорогое, чтобы – удивилась, чтобы – восхищалась им, таким щедрым, богатым. Да, чтобы восхищалась, как и другие восхищаются, кому он преподносит что-нибудь, отдаёт деньги, если не сказать, жертвует их, – припомнилось точное и верное слово из школьных уроков литературы.

Но когда Василий думал об Александре, он не полагал, что и ей что-нибудь преподнесёт или пожертвует, как всем остальным. Он думал по-иному: он думал, что ей, как и маме, он должен принести и принесёт счастье своими деньгами, своими подарками, своей щедростью, своей заботой. Да, именно так – счастье! И он догадывался, он почти что уже знал: её предполагаемое восхищение им – ничто, пустяк перед его сокровенным и нежным желанием восхищаться ею, но и восхищать её, радовать её, но и радоваться вместе с ней, заботиться о ней, но и ожидать чуткости от неё.

«Что же подарить ей?» – являлся и не отступал не досужий вопрос.

Василий не сразу, но понял, что нужно подарить, как нужно поступить.

Поступить нужно так, чтобы было, хотя бы немножко, похоже на то, что он однажды нечаянно и ярко увидел в далёком северном аэропорту. Он помнил и любил ту необыкновенную и прекрасную в его ощущениях сценку – с задиристой лихостью подкатившая роскошная чёрная «Волга», в чрезмерной хлопотливости суетящийся полный мужчина, бегучий, угодливо несущий чемоданы шофёр и они – два, казалось, легкокрылых и, уж точно, отстранённых от мира сего создания. Вспоминая, Василий, бывало, мог вздохнуть, вздохнуть с невольно зацветавшей на губах улыбкой: как же легко и грациозно она и он взбегали-взлетали по ступеням к своему московскому рейсу, чтобы потом очутиться в каких-нибудь непременно чудесных, счастливых краях! Очевидно для Василия: ничто в этой жизни их не обременяло, ничто не отяжеляло их душу и разум. «И я так же, и я так же…» – очарованный, шептал он тогда, озадачивая стиснувшего зубы Дунаева и не понимая хорошенько, что так же, зачем так же. Он видел с обнажённостью переживания и не тотчас обнаружившей себя обидой: они беззаботны и довольны жизнью, а – что он?

Да, а – что он? – случалось, спрашивалось в нём и после, и даже сейчас в Покровке.

Василию хотелось и хочется доныне, чтобы и он был так же лёгок по жизни, уверен в себе, благообразен и благороден (какие красивые бывают слова!), как, мнилось ему, тот молодой человек с тоненькими щеголеватыми усиками. Думая сейчас о Саше, ему хочется, чтобы и она… чтобы и она… чтобы.. Однако, что чтобы и она? – обострённо чувствуя, даже сердясь, запутывался он в своих желаниях и мечтах.

Но он монтажник, к тому же высотник, северянин, у него позади испытания и тяготы, какие некоторым и не снились даже в самом дурном сне, а потому, научившись принимать решения в непростых обстоятельствах и выражать желания свои предельно понятно, ясно, но и кратко, а потому ответ нашёл: «Чтобы Саша была счастливой и довольной мною».

«И подарок ей будет, каких Покровка не видывала!» – уже в полный мах мчалась его молодая, смелая, прорывистая мысль куда-то вперёд, в будущее. У него ещё хватает денег, чтобы поступить не только как-то достойно, но и, что очень важно для него, красиво, а значит, благообразно и благородно.

Красиво. Как это важно – красиво чтоб было в жизни!

«Благообразно, благородно. Какие же красивые бывают слова!» – восклицал он в себе, гордясь, что может быть выше и сильнее всего того, что тянет человека вниз, к жизни грубой, приземлённой, к жизни по преимуществу без высоких мыслей и душевности. «Без души люди живут» – говаривала ему мать в свои грустные минуты, в минуты раздумий и, возможно, сомнений. – А ты, Вася, душой живи, не стесняйся никого. Дурак, может статься, и поскалится над тобой, а умных-то людей всё одно больше на свете. Верь: поймут, оценят». Размышлял Василий: «Мама таким меня воспитала: куда бы чёрт меня не занёс и как бы плохо мне ни было, а, не смотря ни на что, хочу красоты. И чтоб мне, и чтоб другим она доставалась». Помнил, и любил эту свою заветную памятку, как мать ежевечерне, а также по субботам и воскресеньям, занималась с ним уроками: сколько стихотворений они вместе выучили, сколько замечательных книжек он вслух при ней прочитал, сколько написал сочинений. И всегда-то мать не преминёт осведомиться у сына: «Слышишь, Вася, какое слово красивое?» «Слы-ышу, мама», – важно ответит Василий. Она и сама была завзятым книгочеем, и потихоньку приучила сына и дочь к чтению. Отроком Василий уже добровольно и охотно читал, и на северах в общаге не забывал о книгах, хотя читает-читает – да уснёт, вымотанный на стройке.

Вспоминает Василий – тихо улыбается, потому что предчувствует: столько ещё чего доброго и настоящего будет в его жизни. Разве не так?

15

И что же такое особенное, красивое Василий хотел сделать для Александры, чем удивить, порадовать свою возлюбленную?

Под большим секретом он уговорился об одном большом деле с шофёром «Волги» Михаилом Петраковым, соседским парнем. Не сказать, чтобы приятелями они были, но всегда сызмала привечали и уважали друг друга: оба работящие и самостоятельные ребята. Михаил, отслуживший в автобате, был шофёром, шофёром на такой же чёрной, празднично сияющей «Волге», и возил он на ней аж самого директора лесозавода. «Волга» действительно всегда сияла, хотя асфальта в Покровке отродясь не водилось – сплошь разбитые гравийки и глубокие просёлочные колеи, по которым и пыльно, и грязно, и нередко аварийно и ужасно тряско было ехать. Михаил любил порядок и чистоту и после каждого рабочего дня надраивал машину и технически тщательно обихаживал её. Василий любовался проезжавшей мимо «Волгой», подолгу, с печальной мечтательной улыбкой посматривал ей вслед, что-то такое непривычное для себя воображая.

Столковались они о том, что Михаил в один из выходных дней свозит Василия и Александру в город, покатает их там. Разумеется, сразу оговорил Василий, за услугу – приличная оплата, величину которой он, Михаил, сам пусть и назначит. Михаил назначил по-божески, однако уточнил, что ему лишнего не надо, но вот завгару, заведующему гаражом, чтобы воспользоваться гостранспортом не по назначению, придётся подмаслить. Василий не поскупился: дал столько, чтобы все были довольны. Зачем нужно было попасть в город да ещё кататься по нему – он Михаилу поведал бегло, уклончиво, поподробнее объяснил лишь, куда и как подъехать здесь, в Покровке. И главное – как! Безотлагательно отсчитал и вручил Михаилу деньги, чтобы у того, или у завгара, не было возможности увернуться.

– Ну, ты, кореш, даёшь, – посмеивался Михаил, выслушивая наставления Василия. – И не жалко тебе свои пропотелые гроши выбрасывать на ветер?

– Жалко у пчёлки, – добродушно отозвался Василий. – А пчёлка в поле. Иди – догоняй, Миша.

– Гх, гх, что ж, хозяин – барин, конечно. Деньги-то не мои, не я за ради них горбатился и нос морозил на северах.

«Что бы ты понимал, пенёк берёзовый!» – посмеивался и Василий, покровительственно потрёпывая худосочного Михаила за плечо.

От Александры он знал, что она такого-то числа намеревается съездить в город, чтобы купить себе обновки – осеннюю куртку, сапожки, ещё что-нибудь по мелочи. «То что надо, братцы! – потирал он руки. – Подарю ей день, целый день, праздника и счастья. Что она видела в жизни? Скудость, простенькую одежонку, а я для неё… а я… Эх, пусть она удивится и порадуется от души!» И весь в нетерпении и предвкушении стал дожидаться заветного дня.

Наконец, наступил этот день; Александра поутру пришла на автобусную остановку. Суббота; у покровцев много каких дел в городе: кто чего купить хочет, кто – продать, в основном огородные и таёжные припасы, кто – навестить родню и приятелей, а кому и в театр, музей, на стадион охота сходить. И, как обычно, народу собралось в ожидании автобуса, всего два раза в сутки, утром и вечером, проезжающего через посёлок, собралось столько, что, понятно, придётся стоя мотаться в душном, пыльном, забитом под завязку салоне маленького ПАЗика целый час, сотрясаясь и подпрыгивая на ухабах, покамест не вырулят на шоссе; да и шоссе отнюдь не безупречное.