Текст книги "Хорошие деньги"

Коровкин поднял вверх указательный палец и слегка подзакатил к потолку глаза.

– Кто – кто!? – скажет и укажет, какой мерой измеряется счастье человеческое? Откуда и до куда вымерять прикажете, пророки, а с ними вкупе всевозможные всезнайки? Столько, Василий, загадок, тайн в жизни сей, что сколько не говори о них, а всё одно по одному: новые, свежевыченные и часом более каверзные загадки, тайны, вопросы будут открываться и обнаруживаться вдруг, будто дразня, перед тобой, загонять чаще в тупик, чем звать и вести куда-нибудь вперёд, к достижениям, к истинам. Запомни, Василий: счастье твоё и твоих близких – вот самая благородная цель в жизни. А средства… а средства… что ж, зачастую сами люди, окружающие нас, и сама жизнь вокруг и повсюду ограничивают нас в средствах для действий. Не во всём бывает виновен сам человек! Не во всём! Так-то оно, брат Василий, брат по книгочейству и раздумьям.

Коровкин, торжественно вскинув лицо, значительно помолчал. Василий сидел с понурой головой.

Подолжил Коровкин вкрадчиво, в бархатистости тихого голоса:

– Не те же ли самые мысли и чувства, Василий, погнали тебя, ещё тогда юнца, на суровые, но денежные севера за длинным рублём? Не те же ли самые мысли и чувства, Василий, подбивали тебя к поступкам, когда выбор был один-единственный? Видишь, я перед тобой искренен. Но будь и ты открыт. Что молчишь? Произнеси хотя бы словечко. Или, на крайний случай, – промычи.

Василий не шевельнулся и не отозвался; его зубы были сцеплены накрепко.

– Боишься сказать, что оба мы с тобой одним миром мазаны, что оба склонны ко всякого рода непонятным даже для нас самих поступкам и действиям? Что души наши – считай, два кровных родственника? Молчишь да помалкиваешь? А согласись всё же, что так оно и есть, как я сказал! Приучай себя смотреть правде в глаза – полегче будет житься тебе и твоим близким. И не будешь лишний раз изводить себя неразрешимыми вопросами нашей человечьей сути и жизни.

Василий пошевелился, кажется, хотел отозваться, однако зубы не расцепились, челюсть свело и жилы, казалось, одеревенели. Ни – слова, ни – движения более.

32

Коровкин чему-то усмехнулся, вздохнул глубоко и протяжно и сказал голосом почти безучастия, почти утомления, почти скуки:

– Заместитель командира по тылу поинтересовался у меня на днях: куда твой поварёнок, то бишь ты, Василий, деньги на почте переводит и где он, сукин сын, берёт их?

В Василии тотчас что-то встряхнулось, будто, установленное и закреплённое когда-то, сорвалось с надёжного, верного места. Он, подобно раненному, поражённому, едва приподнял голову и исподнизу, возможно, в страхе и трепете, взглянул на Коровкина, – тот привычно мягко, привычно ласково улыбался, но губами до мертвенности высиненными, поджатыми.

Пропал я! Мама… мама… Что я наделал! Мама… мама…

Не столько мысли – душа взывала и рвалась.

– Вижу: взвинтило тебя. Успокойся. Будь мужиком. Я, Вася, товарищу подполковнику сказал, что ты матери, хворой и одинокой, на лекарства своё денежное довольствие высылаешь. – Коровкин помолчал, мимическим упражнением расправляя свои губы, подтягивая к ним более непринуждённую улыбку. – Понял ли ты меня, товарищ сержант? Молчишь. Смею думать, что понял. Будь самим собой, не изменяй своим мечтам – и мало-помалу установится полный и безоговорочный Ordnung, то есть порядок по-немецки. К слову, старшего сержанта ты получишь через месяц-другой.

Василий сидел с отброшенной на грудь головой, с туловищем, сломленным в сторону от выхода из склада. Коровкин с невольно, но, возможно, жалостливо, сморщенными губами посматривал на него.

Неожиданно Василий услышал какую-то песню. Непонятно – издалёка она, изблизи; может быть, – сверху, с самого неба долетает. А мотив – очень, очень знакомый, так и ложится на сердце, так и нежит его чем-то родным и близким. И этот незатейливый напев напомнил ему и колыбельную, и молитвенные звуки, которые он когда-то давно слышал в каком-то кино о старой, малопонятной ему жизни.

Вслушался и осознал – надо же: а ведь в нём самом звучит и поёт! И – что!? Она – его песня, его палочка-выручалочка, каким-то чудом долетевшая до него из детства и отрочества этими двумя словами:

Мама… Саша…

Мама… Саша…

Снова, как и в первый день, в тот жуткий, невозможный день начала службы, когда после долгожданного отбоя в постели измотанное тело погудывало и ныло, в голове тяжко круговоротились кусками, клочьями какие-то мысли, он услышал эту же песню. Надо же: два слова – и песня! Но – каких два слова! Именно эти два слова и нужны были ему тогда – и они явились как дар и поддержка, оживив душу. А сейчас они для него – тот же воздух и вода, без которых невозможна жизнь.

Коровкин – громко в кулак:

– Гх! Что с тобой, Василий? Тебе плохо?

– Мне? Нет, хорошо. Разрешите идти, товарищ прапорщик?

– Иди. Но – без глупостей. Ты меня понимаешь?

– Понимаю.

– Погоди-ка минутку. Чуть было не забыл за своими рассуждениями и излияниями души! – Коровкин вынул из портмоне деньги и положил их на ящик возле Василия: – Бери. Смелее. За сахар, – натуженно вглядывался он в Василия.

– За сахар?

– Так точно, товарищ сержант, почти что старший сержант: за сахар, – не отрывал бдительный Коровкин своего невозможно тёмного, тёмного до дремучести, скорее, чёрного взгляда от лица Василия. – Но – сам возьми.

– Сам?

– Так точно: сам.

Пропал. Окончательно. И взять не могу, и не взять не могу. Пропал, пропал, и нет мне прощения. Но – мама, Саша! Как же они? И как же мне дальше жить без них?

Василий, казалось, полусонный, заколдованный, кончиками пальцев, точно бы к чему-то горячему или особо опасному, коснулся денег и – подскрёб их к себе, сминая.

– Вот и славно. Что ж, иди, мой юный друг, наш доблестный поварёнок, работай да служи на благо отечества. И смотри: без выкрутасов мне!

Поварская смена – день и ночь, утро и вечер – волочилась и изводила бесконечным бредом и угаром. Страх, злость, отчаяние, бессилие, – метались и смирялись его чувства, как в клетке или западне.

Потом в каморке Василий закрылся на щеколду, упал лицом в подушку.

Что делать? Как жить? Кто поймёт меня?

И на этих подбрасывающих вверх или же роняющих вниз волнах отчаяния и надежды, ужаса и облегчения вдруг снова зазвучала, поначалу тихо-тихо и робко, но набираясь сил, она – песня его.

Мама… Саша…

Мама… Саша…

Она живила, она спасала, она призывала, она обещала, взблёскивая маячками, как кристаллами, этих его всего двух, но бесценных слов.

И в какой-то момент он почувствовал в себе силы к действию, к совершению чего-то важного, значительного. Рывком поднялся с топчана, – можно было подумать, что кто-то вдруг попросил его о чём-то или приказал – действуй! И он – начал писать. Ей. Ей!

А кому же ещё? Маме? Маме – потом. Потом! Мама умеет ждать и терпеть. Мама непременно простит и пожалеет, если что не так сотворил её сын, не проявил к ней должного и вовремя внимания. Маме, говорил его внутренний голос, пиши, когда покойна и тиха твоя душа и чиста и легка совесть, чтобы не проронилось ни единого лишнего, неверного, дурного слова твоего, способного принести боль и страдание маме, наполнить её жизнь тревогами и переживаниями, которых у неё и без того с лихвой. Конечно же, хочется написать маме прямо сейчас, да полыхает грудь пламенем, а разум сотрясается и трещит. Переждать надо, потерпеть. Кого-кого, а маму надо жалеть всю жизнь!

Когда написал – не перечитал, а тотчас же запечатал в конверт эти свои стремительным скользом испещрённые листки. Почему не перечитал, чтобы поправить что-нибудь, а может быть, и переписать наново? Потому что никак нельзя, просто непозволительно передумать, дать слабину! Написал – написал и – точка! Немедля отправить!

Когда же, однако, опустил конверт в почтовый ящик, то неожиданно подумал: а, собственно, о чём написал? что сообщил? Помнил, что ни слова не было сказано о любви – «любимая», «люблю», «жить не могу без тебя» и обо всём таком в этом же роде. Потому что любовь свою – догадывался – он не смог бы вместить ни в какие слова и фразы, даже ни в какие самые просторные, самые свободные, самые своевольные мысли. Ни чёрточки, ни то что бы слова единого, не было сказано в письме о Коровкине, о своей интендантской должности, о своих званиях. Потому что презрение своё он не смог бы вместить ни в какие слова и фразы, а если – в мысли, даже самые просторные, самые свободные, самые своевольные, то они были бы омерзительно гадки, они, возможно, звучали бы в такой словесной оболочке, в какой подчас звучала крепкая мужичья речь монтажников-верхолазов, когда они бывали чем-нибудь недовольны, спорили, ругались. А разве любимой девушке позволительно такие письма отсылать?

Но о чём же его письмо, если не о том главном, что его теперь заботит и возмущает, чем на срыве живут его разум и душа?

Вспомнилось кое-что: от строк письма его исходило трепещущее алое сверкание.

– Алые паруса, Грей, Ассоль, море, – как вполне и совершенно счастливый, шептал он перед этим синим почтовым ящиком, который, наверное, можно смело вообразить частичкой моря с подкатившей к ногам волной.

Правильно сделал, что рассказал девушке о своей любимой книге. Но о чём-нибудь, должно быть, ещё написал? Неужели о том, что построишь для неё корабль с алыми парусами и уплывёшь с нею… уплывёшь?.. Но – куда, куда?

Не суть важно, куда!

Разве не видите, что мы с нею уже плывём? Эй, люди, там, на берегу! Как вам наш корабль и алые паруса? Я не хвастливый, но, согласитесь, – я смог!

33

Ещё не смог. Ещё ничего не смог.

И – не сможешь!

Поварская работа обернулась ненавистным, часом неподъёмным ярмом, и пыткой, унижением, презрением к себе. В отличие от первых месяцев пребывания в этой захватывающе новой, интересной для Василия, к тому же такой духовитой должности, часто становилось невыносимо скучно, даже противно изо дня в день, изо дня в день заливать в огромные котлы воду, засыпать в них крупу или покрошенную картошку, опускать в воду куски мяса, после размешивать, ворочая деревянной лопатой, добавлять соли и приправ, пробовать на вкус и, наконец, увесистым черпаком разливать по кастрюлям, чайникам и с солдатами кухонного наряда выставлять их в раздаточное окно для ротных дежурных и дневальных. Когда солдаты принимали пищу, Василий внимательно и пытливо смотрел на них из раздаточного окна и тяжело, но с усмешкой на губах думал: «Эх, ну хотя бы кто-нибудь встал бы да врезал бы мне по морде! Ну, ну, – кто?! Эй, вы!»

Он в каждую свою смену ждал, высматривал, как вымаливал.

И однажды – случилось. Из-за стола по команде сержанта поднялась рота, в которой Василий служил до ухода в повара, и поднесла к раздаче полные миски с супом. Парни поочерёдно забросили их, как гранаты, к ногам Василия в варочный цех.

– Спасибо, Вася! – гоготали и тешились они.

– Вкуснятина!

– Похлебай и ты, да смотри, не захрюкай!

– Кажись, робя, уже слышу «хрю-хрю»!..

Утром, пожелтевший до черноты, с какими-то слоистыми ржаво-синими кругами под глазами, Василий сдавливал зубы и поджидал, настырно, наперекор своей, как считал, трусости высунувшись из дыры раздачи. Но к нему никто не подошёл, на него никто даже не взглянул, точно бы он отныне не более как пустое место.

Потом, ссутуленный, убитый нравственно, сидел он в каморке на топчане, не понимая хорошенько – день ли, ночь ли сейчас, спит ли он, бодрствует ли. Но голова, память работали надёжно, отстукивая в сумрачную тишину какими-то словами и мыслями, ощущениями и образами. Вспоминалось, невольно и спасительно вперебивку мрачным чувствам, самое родное, самое нужное сейчас – дом, мама, севера и она, конечно, она. Сколько же добра было, сколько любви, преданности, надёжности, с которыми иди всю жизнь – и будешь верно счастливым! Даже вспомнился друг детских времяпрепровождений под замком – безногий бедняга Буратино. Сколько с ним было совместных игр и как бывало жалко его, где-то навечно потерявшего свою ногу, будто своё хотя и деревянное, но всё же счастье! Горько усмехнулся Василий, что и он удался по жизни таким же наивным Буратино, его собратом по несчастью. Что и для него нашёлся свой кот Базилио; и угодил он в страну Дураков, и – чего же лишился там? Ноги, как его Буратино? Нет. Может быть, – ума? Нет, нет, и ещё раз нет! Не самой ли души лишился? Нет, не лишился души своей, однако, бывало, отталкивал её от себя, приказывал ей помалкивать, если она, такая неугомонная и настырная, призывом совести и стыда начинала говорить в нём.

Без души пытался жить, а потому счастье временами искал не там, где следовало бы, не в той стороне.

Эх, парень, только с Буратино тебе и сравнение!

Что ж, выходит, заслужил.

А может, не ты виноват, а всякие путающиеся под ногами хитрецы, навроде твоего кореша Коровкина?

Нет, не Коровкин виноват, а я сам. Мне и отвечать.

Задремал, склонился на столешницу головой – поспать бы, провалиться бы в мир сновидений и грёз, забыть бы, что было и чему ещё неотвратимо настать. Очнулся, заслышав какие-то нарастающие звуки, приподнял отяжелевшую голову – и чудится, что мысли чёрными птицами мечутся вокруг и крыльями хлопают в этой ужасной тесноте каморки. Где-то бы, на улице, на просторе, возможно, и не расслышал бы, а здесь так и громыхает в воздухе, и мнится, что вот-вот крылья-мысли будут хлестать тебя.

Что делать? Как жить?

Внезапно – ударом, взрывом:

Жить? Тебе, поросёнок, – жить?!

Понял, обдаваясь одновременно и холодом и жаром страха: вот и край наступил! Явился подспудно, если не исподтишка, вызревший вопрос о смерти и жизни. Если жить, то теперь жизнь может быть только лишь какой-нибудь позорной, унизительной, немилой, такой, о какой маме и ей никогда нельзя будет сказать. А потому правильно и справедливо вопрос может стоять только лишь о смерти.

Сейчас или – попозже?

Однако произошло нечто невозможное, может быть даже – чудо. В каморку забежал запыхавшийся дневальный по КПП – контрольно-пропускному пункту:

– Эй, кашевар! К тебе приехала девушка. Ух, хор-р-рошенькая! – подмигнул он, прищёлкнул пальцами и вихрем скрылся.

Василий замер, прислушиваясь к перебойным и стремительным, но побудным и живительным ударам крови в висках.

Кто такая? Неужели?.. Неужели?!.

34

Жизнь в мгновение ока переворотилась, в неё впорхнули мириады блёсток, ослепляя и ошеломляя. Нравственно стеснённые и угнетённые молодые, здоровые силы словно бы вырвались наружу, на свободу, на свет, к людям, к другой жизни. И хотя скорби и печали не забылись, однако запутались в ворохе новых, подвижных чувств и ощущений, притихли в нерешительности и ожиданиях. Руки дрожали и не слушались, когда Василий смахивал щёткой с сапог подсохшую дорожную грязь; шинель застегнул в порывистом нетерпении, возможно, даже в состоянии сумасшествия, едва не оборвав крючки. Вдохнул-выдохнул перед дверью и выскочил на волю.

Весна, небо, Саша, жизнь!

Влажный и пахучий весенний ветер, ударяя в спину волна за волной, подсоблял Василию идти быстрее, ещё быстрее, потом – бежать, мчаться, и он секундами даже наперегонки припускал с этими мощными, удалыми потоками воздуха. Он бежал к Саше и одновременно, можно смело утверждать, убегал от своих нелёгких, сковывающих волю и совесть мыслей, от затхлости каморки, ото всего того мрачного, нечистоплотного, трясинного, что месяцами приводило его в смятение, мучило, настораживало, пугало, лишало будущего и счастья.

Вихрем влетел-ворвался в небольшой домок КПП, широко распахнул дверь в его вторую, гостевую, комнатку – и неожиданно как-то совсем уж с детской непосредственностью проголосил, почти на срыве связок, но певуче и тоненько:

– Саша! Ты? Ты?

И верил и не верил.

– Я. Я, – зачем-то повторила она, забавно качая в подтверждение головой.

Ему показалось, что сердце его не выдержит – сорвётся, и он умрёт. Как будет жаль! Однако душа его, распахнутая, раскрытая парусами, влеклась куда-то вперёд или даже ввысь, к реянию, к полёту, к приволью.

Александра и плакала, и улыбалась, всё зачем-то покачивая головой.

– Здравствуй, Саша, – отчего-то шепнул он, ощущая и в своих глазах влагу, как бывает на встречном сильном ветру.

– Здравствуй, Вася, – шепнула и она.

Шагнули друг к другу навстречу, но замерли в полушаге друг от друга. Не обнялись, как, наверное, уже надо бы было, смутились очень: а когда обнимались? – не было ничего такого! Растерянные, но улыбчивые смотрели друг на друга, разгадывая – что, как, почему?

Александра показалась Василию какой-то – не совсем знакомой, необычной. Ни из детства, ни из отрочества, ни из доармейской юности он не помнит её такой. Необычность её в какой-то едва уловимой загадочности, затаённости. Она притягательна – смотреть бы и смотреть на неё! Любоваться! Всю жизнь! Её глаза сияли зрелыми, взрослыми, почти взрослыми, оттенками, полутонами чувств, мыслей. И этот их свет мягко, заботливо, чуял в трепете и признательности Василий, обволакивал, облекал его душу, вроде как создавал для неё защитный кокон, убежище, домик. Она стала краше, стройнее, милее; да он и всегда знал, что она у него всем красавицам красавица! Однако по лбу её приметно пролегла продольная бороздка; такая же, вспомнилось Василию, у Марии Ивановны имелась, беспощадно строгой училки физики. Но Саша, конечно же, не такая, хотя к своему обучению она относится со всей ответственностью и строгостью. К ней оттого прицепилась эта лишняя для её возраста и нрава отметинка, что она, повинно понимает Василий, – настрадалась с лихвой. Натворил делов, тишком укатил в армию, – эх, дикий человек! Только о себе и думает!

А что в Александре прежнего? Она такая же беззащитно и трогательно тоненькая, прозрачная, лёгонькая вся, как маленькая девочка. Вот ворвётся с улицы ветер, подхватит его подругу, – ищи потом её. Приметил: тонкие, сквозистые, подобные лучикам солнца, пальцы её покручивали пуговицу на пальто. Волнуется! А я стою и молчу дурак дураком.

Сказал с наклоном головы, постеснявшись открыто и прямо посмотреть в её глаза:

– Простила ли ты меня, Саша?

– О чём ты, Вася? Ах, об этом! Прекрати! Мы были оба хороши.

– Ты ни при чём. Я, дурило, виноват во всём. Самолюбивый и вспыльчивый.

– Не надо, прошу! Ты хотя и бываешь самолюбивым и вспыльчивым, но ты добрый и отзывчивый. Таких людей мало на свете.

– Правда? – не хотел, но улыбнулся Василий, вспыхивая ушами и щёками.

– Самая правдивая правда!

Они разом засмеялись и как-то незаметно для себя, на сантиметры, принадвинулись, приближаясь друг к другу.

– Я, Вася, так была рада твоему письму. Какое оно необыкновенное и загадочное! Знаешь, если честно, не ожидала от тебя! Алые паруса. Море. Мы с тобой на корабле. Счастливы и уверены в себе. Но неожиданно разбойником налетает ураган, рвёт в клочья наши такие прекрасные паруса, а мы с тобой стягиваем их, спасаем. Наконец, отчаиваемся, устаём смертельно, – не получается. Я тебя правильно поняла: главное в жизни – спасти свои паруса, то есть мечту?

– Саша, я глупый и наивный мальчишка! Бестолковый Буратино! Порви письмо! Забудь о нём навсегда.

– Нет, нет! И не порву и не забуду. И не наивный и не глупый ты. Да и никакой ты не Буратино. А если и Буратино, то, известно, его злоключения неплохо закончились. Правильно и справедливо: нужно бороться за свою мечту и не позволить, чтобы её растерзали и вышвырнули из жизни наподобие ненужного мусора или ветоши. Ни ветры, ни люди – никто и ничто не смеет покушаться на мечту! Но в конце письма ты нежданно-негаданно сказал: «Нет лучше жизни, как без мечты». А дальше приписал: «Саша, я хочу в наше прошлое! Помнишь, мы убежали из детского сада? Снова убежать бы или уплыть с тобой в какую-нибудь новую жизнь». Я встревожилась, Вася. Не смогла после твоего письма и дня усидеть на месте, – так и колотило меня: с тобой что-то стряслось, ты в беде. Отпросилась в институте, взяла билет – и вот я здесь, Вася. Думала увижу – угомонюсь, скажу себе – «показалось». Но… но… мне по-прежнему неспокойно.

– Если бы ты не приехала, я всеми правдами и неправдами, наверно, вымолил бы у начальства краткосрочный отпуск и примчался бы в Покровку. К тебе, Саша. Понимаешь, к тебе! И маму хотелось повидать, сестру, отца. Расскажи, как они там?

Александра послушно, но рассеянно рассказывала, и пристально и смятенно вглядывалась в Василия. Неожиданно спросила:

– Вася, почему ты избегаешь смотреть в мои глаза?

– Тебе кажется! Видишь: смотрю на тебя открыто! Во все глаза смотрю, прямо-таки впиваюсь взглядом! – пытался он, отшучиваясь, улыбнуться, однако губы сминались и подрагивали.

– Ты страшно исхудал, какой-то бледный, черный, щёки утянулись, глаза провалились и нехорошо горят. Ты будто бы в горячке, в огне. Вася, Вася, что с тобой?! Что?!

Неожиданно Василий зажмурил глаза, сжал зубы. Стоял, стоял молча, покачиваясь, могло показаться, что какая-то невидимая и настойчивая сила подталкивала его, колыхала. И вдруг его подкосило – и он повалился перед Александрой на колени:

– Саша, милая моя Саша, мне и вправду очень горько, тяжело. И гадость, гадость скопилась в груди! Помоги мне. Помоги так, как тогда, в детском саду, – убежать. Убежать в другую жизнь. Понимаешь? Не понимаешь!

– В другую жизнь? – испуганно спросила Александра, невольно, как окутанная сном опускаясь перед Василием на колени.

– Да, в другую жизнь.

– Но станем ли, Вася, мы там другими? Изменимся ли? Далеко ли убежим от самих себя, от своей души, от своих мыслей?

– Да, да, от души и от мыслей не убежишь! Знай: я чудовищно грешный человек, Саша. И нет мне прощения. Нет! Перед кем грешен, спросишь? Перед тобой, Саша, перед мамой, перед мечтами, перед алыми парусами. Да перед всей нашей жизнью!

– Вася, умоляю, расскажи, что с тобой стряслось? Я помогу тебе! Ты ещё не знаешь: я – сильная, я очень, очень сильная и решительная! – с постукиваниями в такт слов прижимала она к груди свои тоненькие, сквозистые ручки.

Она обняла его, и стала, точно ребёнка, поглаживать по голове, с надеждой заглядывая в его глаза.

– Говори, говори! Я чего только не сделаю для тебя, Васенька! Не молчи, прошу. Люди знают, что хуже смерти ничего не бывает на этом свете. А ты – живой, здоровый, мыслишь и страдаешь. Только, чувствую, душа у тебя шибко надорвалась и устала. Ты совестливый, добрый человек, потому душа и не выдержала нажима от жизни и людей. Говори, говори, Васенька, не молчи, легче станет. А если заплачешь – ещё легче будет. Не бойся, я не засмеюсь над тобой.

– Понимаешь, Саша, мне нужно сказать одному человеку в глаза, что он подонок и паразит, и уйти от него навсегда, а во мне не достаёт мужества, я, оказывается, безвольный человечек. Тряпка! Я тебе обязательно всё расскажу, но – не сегодня и даже не завтра. Мне нужно собраться с силами.

Он, помолчав, вдруг весь встрепенулся, выправился своим крепким туловом – и оказался значительно выше над Александрой, она даже вынуждена была приподнять голову, чтобы разглядеть, что там в его глазах происходит.

– Саша, чего я горожу такое, дурачок я этакий?! Понятно как божий день: ты, ты и есть моя сила! Ты хотя такая худенькая, лёгонькая, пушинка, можно сказать, а стала с этих минут моей силой и подмогой! Самая сильная сила ты! У тебя дух и душа крепче и сильнее, чем у меня. Я об этом всегда догадывался, да и знал, а потому, чтобы выкарабкаться, не заплутать мне, дураку и простофиле, окончательно, только ты и нужна мне сейчас.

Он поосел весь, осознанно став вровень с Александрой. Она, всхлипывая, принаклонила голову к его округлому широкому плечу с погоном.

– Ты сказал, что я тебе нужна сейчас и только потому, что у меня дух и душа крепче и сильнее, – в лёгкой игривости слов и насмешливости неожиданно взблеснуло в её словах женское притязание.

Наконец, он смог улыбнуться:

– Не только сейчас и не только поэтому.

Стоя на коленях и впервые в жизни находясь столь близко друг возле друга, они почувствовали как одной душой, что превращаются во что-то единое, во что-то цельное, прекрасное, благородное, разумное, сильное, чему, несомненно, жить и расцветать. Он легонечко, точно ценнейший и тончайший сосуд мира сего, взял в свои большие, шрамистые, рабочие и в то же время нежные ладони её лицо и долго и напряжённо, словно бы через годы и расстояния, всматривался в её такие близкие, но невозможные глаза.

(1991, 2019)