Текст книги "Хорошие деньги"

– Де-е-еньги, де-е-еньги!

Снова помолчал: могло показаться, выдерживал какую-то необходимую паузу. «А он и точно артист ещё тот!» – забавляло Василия выступление командира взвода.

– И хорошие, и не совсем хорошие, и совсем не хорошие деньги равно, дружище Василий, могут и радовать нас, и всякими злоключениями и бедами по башке колотить. Видишь ли, ты молод, юн ещё, и не знаешь, что многое чего в жизни исключительно от нас самих зависит. Но что ни говорили бы мы о деньгах, как не костили бы, без них, окаянных, – никак! Что называется, ни туды и ни сюды. Пробуксовочка сплошная выходит в мыслях и делах наших. Что ж, благодарю за работу и за интересный разговор. Отдыхай, Василий.

«Какой-то он чудной, странный, – подумал Василий, усаживаясь в ленкомнате за письмо к матери. – Ей-богу, душу у него крутит и ворочает… какая-то чертовщинка. На военного он мало смахивает, но человек, кажется, неплохой. Деньги назвал окаянными – надо же, куда загнул! Прямо-таки поэт. И артист заодно».

Наконец – отбой. Но перед ним сызнова – построение, перекличка, подсчёт, пересчёт. Истомились парни, нервничали, злились, на бледных скулах подпрыгивали косточки желваков, а сказать ничего нельзя вслух, тем более начальству. Только между собой – ропщи, кости, но тихонечко-тихонечко, не слышнее мышиного писка. «Неужели этот бардак на все два года?» – кто-то украдкой за спиной Василия выжал сквозь зубы. «Терпи, казак, атаманом будешь», – мысленно подмигнул Василий этому ворчуну. «Взвод, равняйсь, смирно, вольно! Отбой по полной форме!» «О-о-о!..» В восторге – прыжками, едва не на перегонки к кроватям. Они железные, без матрасов, но подушки, по два одеяла и бельё, слава богу, имеются. «Вот так номер: поспи-ка на пружинах!» «Издеваются, что ли?» – клокочут праведным гневом, но общаются шепотком. Оказывается, хотя и готовился дивизион к приёму новобранцев, многое что сделано для них, однако матрасы из пропарочной не успели сегодня подвезти. «Н-да, порядка точно маловато», – перетирает Василий в себе негодование, но рад, только что не ликует открыто: вот она, койка! Хоть железная, хоть каменная, хоть с гвоздями – неважно! Бух – и дрыхну, как сурок!

В самой казарме явно не разморишься, не разомлеешь, потому что на улице к вечеру заморозило не на шутку. Зима, – что сделаешь! «А батареи отопления греют ли?!» «Попробуй пойми, братан!» «Едва-едва живы они!» Разоблачились живо, а через секунды – уже зуб на зуб не попадает, хотя труба качегарки – поминутно заглядывали новобранцы в наскоро надышанные ими проталины на толсто замороженных окнах – тем не менее дымит и вспыхивает искорками. Разрешено укрыться поверх одеяла – такого тонюсенького – шинелью. Свет дневальный выключил, однако от ружкомнаты фонарь красно-кроваво льёт и точит повсюду, – как-то тревожно с непривычки, даже жутковато. По расположению шепотки словно бы на цыпочках бродят: «Эй, спартанцы, как оно ничего?» «Курорт, а не армия, земеля». «Ну, денёк, братцы!» «Да-а, всем денькам денёк». «Экономят, сволочи, на угле, что ли?» «Забыл: экономика должна быть экономной?» «Чиво?» «Проехали! Спи давай, а то сортир заставят драить». «Зубной щёткой». Засыпают мгновенно, – как сражённые наповал. Самые стойкие успевают прошипеть, но лишь себе под нос: «Не армия – дурдом!» «Куда меня занесло!..» – и тоже проваливаются в сон, как в пропасть.

«Солдат спит – служба идёт», – вспомнил Василий слова одного монтажника на северах, зарываясь с головой в одеяло и шинель. Тяжко, неприютно, тело погудывает и потряхивается, голова – кругами, однако, на диво и отраду, в душе сами собой запели два словечка, дорогие и далёкие словечка, дорогие и далёкие, чуял он, как детство:

Мама… Саша…

Мама… Саша…

С ними и забылся сном блаженного и очарованного.

Очнулся до подъёма – озноб гвоздил: наверно, вертелся и метался во сне – шинель сползла на пол, одеяло скомкалось в разбитую вдрызг гармошку. Укутался плотно в трясучке каждой жилки, но согреться до самого подъёма так и не получилось. Поскрипывая зубами, наперекор всему размышлял, бодрился, скалился улыбкой кому-то или чему-то невидимому: «Ничего не скажешь, тяжелёхонько оно, дело-то наше. Да, братцы-кролики, русский солдат, говаривали мужики в лихие годины, где не пропадал, ан жив-живёхонек! Пользы-то всё одно больше будет для нас, сопливых пацанов: возмужаем, закалимся, мускулёшку поднакачаем, военное ремесло освоим, – сгодится по жизни. О-го-го, сколько всего будет! Мужиками станем окончательно! Е-ей, хотите верьте, хотите нет!» А он верит, он почти знает, что выдюжит, что станет настоящим солдатом, мужиком, защитником отечества; даже, может статься, и впрямь в сержанты выдерется. Что ж, не помешало бы.

Вспомнил, что перед сном вопреки всему душа его пела, посвёркивала песней, и она, будто одаривая и поддерживая, заново потянула далёким детским голоском:

Мама… Саша…

Мама… Саша…

Всего-то два слова в песне его, но какие же они желанные и тёплые лаской и светом неизъяснённым! Греют, веселят, зовут!

25

Минуло несколько месяцев, – нелёгких, вихревых, студёных погодой и человечьим бесчувствием, жарких до кипения страстей, покойных, улыбчивых, голодных, сытых, крикливых, тихих, – разных, всяких, и чего не чувствовали бы и не думали бы новобранцы – всё же интересные и необыкновенные дни приключаются сейчас и ныне в их молодой жизни. Позади уже много чего: торжество и озарение души во время принятия присяги, первые стрельбы на полигоне в тряской неуверенности, но и одновременно с пацаньей жаждой пальнуть, ежедневные кропотливые, с подробными конспектами занятия в спецклассах по изучению радиорелейных и другого рода мобильных станций связи, ставшая не тягостной, а какой-то роботно-механической строевая подготовка, первые, и все жутко ответственные, круглосуточные наряды караульной службы в автопарке, потные, но сытные дежурства по столовой, где за ночь скребками нужно было начистить пару баков картошки и других овощей, беспокойное, все сутки напролёт на глазах вечно придирчивого начальства дневальство по расположению, а также бесчисленные, полезные и бесполезные, хозработы от старшины. Особо чтобы даже призадуматься о чём-либо постороннем, сугубо личном – некогда, а подчас и невозможно вовсе. Команда «отбой» – и сразу ликующие взлёты в прыжках к сновидению. Топить в кочегарке стали лучше: выяснилось, что дожигали какой-то прошлогоднего завоза от недобросовестных поставщиков серый уголь, а сейчас новый подвезли, настоящий, чёрный, – «Жару даёт: будь здоров, Иван Петров!» И матрасы, лишь через неделю-другую, наконец, привезённые из пропарочной, оказались очень даже ничего – толстые, плотные, без шишек свалявшейся ваты. Служба как служба, не курорт, ясное дело, но жить можно, – коротенько отписывался домой Василий и – примерно так же его сослуживцы, об неурядицах и тяготах забывая нацарапать даже пару слов.

Жизнь солдата расписана его отцами-командирами по часам и минутам: на неделю, и больше, наперёд известно, что, и даже как, будет. Из этого серошинельного, строго и неумолимо уставного однообразия, нередкой монотонности гарнизонной жизни за последние месяцы выбилось и даже каким-то занятным зайчиком вспыхнуло лишь одно событие: после сетований и жалоб солдат и последовавших проверок был снят с должности некий прапор – цепко укоренившийся заведующий столовой и продовольственным складом. Говорили: заворовался вконец. И уточняли: присосался клоп и потягивал кровь на дармовщинку. Был он человеком пожилым, незаметным, десятилетиями тенью где-то обитал в лабиринтах из ящиков и мешков своих складов и сараев или в закрытых от посторонних глаз тёмных и душных служебках столовой. Василий лишь единожды увидел его, и то мельком, будучи в суточном кухонном наряде, – мужичок-замухрышка в мятой шинели и шапке с пятнами от нечистых рук; пахнуло от него стойким перегаром. Отдали ли под суд трибунала сего ретивого служаку – осталось неведомым, но из дивизиона он исчез, улетучился. Предположили: высокое начальство втихаря разжаловало его на гражданку, чтобы самому не впасть в немилость у ещё более высокого начальства. Что ж, бережёного, говорят, бог бережёт. Решалась судьба и старшего повара – солдата-срочника; поговаривали, скорее всего и он испарится. Кормили теперь приличнее: компот стал сладким, в супах появилось мясо, пайки сливочного масла засияли приветным цветом настоящего масла, а не, в лучшем случае, – маргарина или растительного жира.

Затем, на следующий же день после исчезновения трудолюбивого клопа, другое событие позабавило и развлекло гарнизон ещё одним вспыхнувшим зайчиком: нежданно-негаданно на освободившуюся должность попросился, именно попросился, подав рапорт, прапорщик Коровкин. Он никак не тянул на прапора: подтянутый, рослый молодой мужчина, вышколенный строевик, интересный своим приятным умненьким лицом закоренелого интеллигентика, жуткий аккуратист, чистюля, книгочей, всезнайка, – так судачили о нём, хотя и с лёгкой насмешливостью, однако уважительно. Он числился в дивизионе, и, поговаривали, даже у высокого гарнизонного начальства, подающим надежды командиром взвода; а из прапорщиков, известно, мало кто попадал на командирские, офицерские должности. Коровкина считали человеком целеустремлённым, решительным, настойчивым – чего стоит, что уже пятый год он заочно учится в гражданском институте на гуманитарном факультете, а значит, со временем, получив наконец высшее образование, может сделать блестящую карьеру, став командиром роты и – пойти, устремиться выше. В дивизионе были крайне удивлены и озадачены, что такой человек подался в какие-то кладовщики, в завхозы, в прапоры с вечно красно-синими носами выпивох – в недолюбливаемое, если не сказать, презираемое в армейской, как в офицерской, так и в солдатской, среде интендантство. И офицеры, и даже солдаты, но из старослужащих, давно знакомых с ним, с явным сочувствием спрашивали у него – зачем. Он, слегка пунцовея и вроде как отшучиваясь, с присущей ему изящностью речи ответствовал:

– Понимаете, други мои, родина-мать призвала. Сказала – «Надо, хлопец!» Я незамедлительно – «Есть!» И – «Ать-два, левой!» на кухонно-складской фронт. Ну, и всё такое в этом роде, братцы.

Но, замечая недоверие и даже неудовольствие в собеседниках, вынужден был и по-другому говорить – предельно серьёзно, без игривостей и театральных красот речи:

– Согласитесь, товарищи, надо, в конце концов, навести порядок в нашем снабженческом и столовском хозяйстве. Сколько, скажите, можно терпеть!.. – И что-то ещё, высоко и строго, объяснял, доказывал, обосновывал он.

Прошелестели по ротным и батальонным канцеляриям и солдатским расположениям толки, что у Коровкина очень красивая, прекрасная, при этом изумительно кроткая, добрая, приветливая жена, что он любит, боготворит её до безумия, до молитв и собственного сочинения стихов, носит – видели – на руках часами. Однако совместная жизнь у них весьма даже не простая, скорее, безрадостная, потому что несколько лет назад случились несчастливые роды – их долгожданный первенец умер, а саму роженицу частично парализовало, – и она, говорят, обезножила. Они ютятся в коммуналке барачного типа военного городка и, по причине своей бездетности, улучшению квартирных условий в ближайшие годы у них никак не бывать. К тому же жилище их не только стародавнее, наспех сбитое как временное, но ставшее постоянным, – оно ужасно, до безобразия ветхое, с печным отоплением, без удобств, вода из уличной колонки. Василия дивило и поражало, что офицеры, командиры его, могут столь плохо, на пределе убожества и бедности жить. Одно отрадно – денежное довольствие у военного человека приличное, можно что-то скопить, а потом, по выходе в отставку, обустроиться, осесть, где пожелаешь, купив дом, квартиру, а то и получить от государства жильё. К тому же – даровые поездки и перелёты во время отпусков для всех членов семьи. И Коровкин возил жену на самолучшие курорты и в клиники страны, тратился на всевозможных столичных и не столичных светил и даже знахарей, однако помогало мало. Бедная, во цвете молодости и красоты женщина оставалась малосильной, угасала, чахла, едва, как старушка, передвигалась по комнатке, зачастую не имея возможности даже добрести до общей кухни, чтобы приготовить себе и мужу покушать. Офицерские жёны пособляли ей, выручали, кто чем и как.

Потолковал, посудачил дивизионный люд и сердобольно, негромко заключил в своих товарищеских кружках: а что, может быть, семье прапорщика Коровкина будет полегче житься, если он пристроится к складскому и столовскому пирогу, чтобы потихоньку и скромно отщипывать от него. Какая-никакая, но – поддержка, экономия денежек на лечение жёнки и на всё такое прочее. Говорить говорили таким манером, однако никто всерьёз и близко не верил, что интеллигентик и умняга Коровкин способен опуститься до того, что будет тянуть из государственного кармана, то есть красть. Нет, он не прапор-клоп!

Василий, наслушавшись разговоров-пересудов, думал о Коровкине, в волнении размышлял о его жизни и судьбы, сочувствовал, переживал за него и его жену. «Вон оно что – любовь! На руках носит? Надо же!» Думая о жене Коровкина, он зримее, трепетнее, желаннее вспоминал свою Сашу: и она тоже очень красивая, она прекрасная, кроткая, добрая, приветливая. А – умная! Если бы, мечтал, Саша стала его женой, то он тоже носил бы её на руках часами. Да что там часами – всю жизнь бы! И сердце в таких раздумьях и волнениях начинало ныть, острее и горче ощущать неуют и несправедливость жизни, но и песней пробивалось в тишине и сумраке после отбоя, когда можно поблаженствовать душой и телом, заветное словечко:

Саша… Саша…

Хотя всего одно словечко, а всё равно – песня!

Но не отступает, настырно подкрадывается порой мысль: преодолеть ли обиду? Понять ли себя, её? Сердце уже не кровоточит, однако коросту трепетной и живой этой болячки Василий чует в себе.

26

Однажды, через неделю-другую, между Коровкиным и Василием состоялся важный разговор, внезапно поворотивший солдатскую судьбу Василия, внёсший неразбериху и смуту в его крепчающее, но доверчивое в своей юности и открытости сердце.

Отделение взвода, в котором служил Василий, временно направили на полевой пункт связи для выполнения плановых учебных оперативно-технических заданий. Позади – учебка: ежедневные занятия в классах, торопливое конспектирование слов преподавателей офицеров, шелест страниц основательно потрёпанных технарских учебников и справочников, контрольные работы, зачёты и даже экзамен. Чему-то и как-то склонные, только присядут, к засыпанию и к ещё не забытой гражданской, домашней разнеженности, солдаты, конечно же, научились. Однако видели и робели: а техника-то чертовски сложна, заковыристая какая-то, с ходу да на дурака не даётся – потребна изрядная практика, иначе позор и бесчестье на учениях, особенно, когда выведут тебя перед строем и отчитают, как мальчишку. Чтобы вникнуть и стать спецом, докой, мастером, нужно самому покрутить, перещёлкнуть тумблеры, выключатели, развернуть антенну или протянуть кабель в массивной бухте, завести бензиновый электродвижок, понажимать кнопки, врубиться в смысл мигания многочисленных датчиков, услышать в наушниках таинственный шорох и треск эфира, найти нужную волну и правильно передать по кабелю или через антенну правильный сигнал. И важно и интересно, чтобы – сам! Здесь тихо, кругом леса, сопки, здесь нет как нет строевой подготовки, несчётных и нервирующих построений по надобности и, что чаще, без надобности и утренней трёхкилометровой пробежки, здесь муштровка и зычные голоса ни к чему, здесь – «Кумекать надо, мозгой шевелить, орёлики! Вы – интеллигенция армейская! Врубаетесь или как?» – важно и гордо выговаривал солдатам, в напряжении сидевшим за уже не учебным, а – боевым оборудованием, цаплей расхаживавший туда-сюда на своих тонких длинных ногах майор-инструктор.

Василию нравилось, что он теперь уже по-настоящему военный человек, что он уже врубился, и, кажется, раньше многих, что и как нужно вертеть и переключать, какие сигналы в наушниках правильные или же какие, поданные майором, команды только лишь для того, чтобы посадить тебя в лужу, поморочить тебе мозги, помучить, но – так, для порядку. Этот майор, поняли солдаты, ох как хитёр и каверзен: запутывает бедных солдатиков своими бессчётными вводными, вопросами, замечаниями, да Василий-то начеку! Он на северах и не таких хитроумных мастаков встречал, которым зудилось пошутковать над молодым монтажником, – да не тут-то было! Солдаты недовольны майором, ворчат, между собой величают его занудой и педантом. А Василию, напротив, этот задиристый майоришко очень даже по душе: понятно и ослу, что стремится он не унизить солдата, не запутать окончательно и бесповоротно, а – мозги его выправить, сделать из оболтуса и растяпы мастера, если не виртуоза своего теперь родного военного дела. Василий сказал себе, что станет классным спецом, – так тому и быть! Да и про сержантские лычки не забывал.

Помимо технической ВУС – военно-учетной специальности – пришлось Василию здесь, на полевом пункте связи, нежданно-негаданно освоить ещё одно ремесло – поварское. Никогда и думать не думал о такой профессии, с мужской пренебрежительностью считал её женской, но как варит, готовит мама или взрослевшая сестра – сыздетства присматривался и сам себе, когда сидел дома под замком, случалось, что-нибудь немудрящее кухарил; а сахарных петушков на электроплитке – так едва не каждый день изготавливал. Штатный повар для отделения солдат не предусматривался в полевых условиях, возить за десятки километров готовую пищу из дивизиона – конечно же, не дело, затратно очень, поэтому на сутки назначался дежурный по кухни. Он и кашеварил, и дрова припасал, и посуду мыл, и воду с реки приносил, и всё такое прочее выполнял по хозяйству, но при этом и какую-то часть занятий обязан был посещать. Третьим или четвёртым заступил в кухонный наряд Василий; откушали солдаты и офицеры его завтрак, потом обед и ужин, – и все в голос нахваливали, восклицая, облизывая ложки, а то и миски: «Вкуснятина!» «Молодец, Васька!» За ним ещё два солдата отдежурили – у кого-то после приёма их варева расстройство желудка приключилось, кто-то отказался есть эту баланду, кто-то едва не побил горе-повара. А впереди ещё более двух недель полевой жизни. Подумали, поразмыслили вечерком солдаты, сержанты и офицеры, да стали чуть не хором уговаривать Василия: дружище, побудь, пожалуйста, поваром до конца сборов. Не соглашался Василий, даже слегка разобиделся: «Я что вам, самый лысый, что ли? Нашли кухарку!» Но народ не отступал, офицер в канцелярии душевно, мягко-вкрадчиво, только что не заискивая, побеседовал с Василием. Умаслили, уломали, – сговорились-таки. Однако – на его довольно жёстких условиях: дровами, печью, водой, мытьём посуды и чисткой картошки занимаются по очереди все солдаты, он же только лишь кашеварит, чтобы было достаточно времени для настоящего обучения на полигоне, а также чтобы участвовал в суточных боевых дежурствах на радиостанции. Василию хотелось оставаться настоящим солдатом, военным и по итогам сборов получить квалификационный знак и, может, даже лычки.

Продукты раз в неделю привозил прапорщик Коровкин; Василий пересчитывал, взвешивал мешки и корзины, въедчиво сверялся с накладными, расписывался за получение, закрывал на замок в складе.

Прапорщик улыбчиво говорил:

– Какой ты, однако, Василий, недоверчивый.

– Порядок люблю, товарищ прапорщик.

Когда ещё в первый раз Коровкин приехал, то после обеда подошёл к Василию:

– Отлично готовишь! Спасибо большое! Да у тебя, дружище, вижу, дар, талант: ты прирождённый повар. После армии – прямая дорога у тебя на самую первостатейную ресторанную кухню, и забудь ты про всякие стройки, про северные, как ты говоришь, хорошие деньги, а они не иначе даются, как через ломовую работу с горчащим потом на износ. В поварах кум королю будешь жить – поверь! Где, расскажи, научился готовить?

Василий, пунцовый от смущения, пожал плечами:

– Нигде. Жизнь иногда подсказывает. Что-то дома видел, что-то – в общаге, а о чём-то просто легко смекнуть.

Почему у других солдат получалось неважнецки, ахово, Василий догадывался: однажды увидел, случайно заглянув на кухню, как очередной горе-повар уплетал из банки тушёнку, хотя она должна была целиком пойти в котёл. Василий даже в мыслях ничего такого не мог позволить себе. Каждое блюдо он старательно обдумывал, говорил себе, что надо перво-наперво прикинуть, помороковать, вспомнить кое-что. А вспомнить воистину было о чём. Заправку для борща и супов он научился готовить ещё дома: мать на сковороде поочерёдно обжаривала лук с томатами, ещё – мясо с морковкой, добавляла в жарёху щепотку приправы – свежей или сушёной зелени с огорода, никогда не забывала о любимых её чёрном перце и лавровом листе, – получалось изумительно душисто, аппетитно и, конечно же, полезно. Дома же научился заводить, месить и раскатывать тесто, печь пирожки и блины. Не поленился, но и самому было интересно, получится ли, – пельменей несколько раз сварганил – наспех слепил; не очень красиво выходило, но сытно и, главное, от души. Даже шашлыком побаловал свой служивый народ: посолил, замариновал мясо, дал ему выстояться несколько часов. Потом на опушке леса развёл костёр, над жаркими угольями установил валявшуюся в металлоломе решётку, положил на неё нанизанные на прутья куски – получите, товарищи, по шашлыку. Все обалдели, ахали, ухали, а он – ничего-де сложного. Но самым вкусным, смачным, коронным блюдом, полагал Василий, получались макароны по-флотски; в общаге на северах мужики на плитках вечерами в жилых команатах готовили. Пяток минут покипят макароны, сливаешь воду, опрокидываешь в кастрюлю тушёнку из банки, а то и ещё из одной, перемешиваешь, добавляешь обжаренного лука, специй – и подавай на стол. И быстро, и сытно, а вкуснятина-то какая! Пальцы, если что, не облизывай, – откусишь нечаянно!

Каждый день Василий непременно готовил какое-нибудь этакое новенькое блюдо, или же прежнее чем-нибудь освежал, но зачем так поступал, усложнял себе довольно простую задачу – приготовить чего-нибудь, чтобы уписать, и дело с концом, – и сам хорошенько не понимал. Может быть, для сослуживцев и офицеров хотелось сделать что-нибудь приятное, раскрасить их непростую серошинельную жизнь, позабавить; а может статься, просто пощеголять, выхвалиться хотелось своими умениями. Возможно, возможно. По обыкновению размышлял на досуге о том, что даже свою собственную душу разгадаешь не сразу, не поймёшь её желаний и порывов; поживёшь – может, и поймёшь, что к чему и зачем было, есть и, возможно, будет потом.

27

В один из своих приездов, когда Василий дежурил на радиостанции, прапорщик Коровкин заглянул к нему.

Неутомимо-бодро отстукивал на улице движок, подавая на станцию электроэнергию, в проводах и блоках деловито шуршало электричество, зелёные лампочки безмятежно горели, а красные дремотно посвёркивали на приборных панелях радиорелейной установки. Радостно и легко в груди, что полный порядок по службе, что связь устойчивая, а потому можно – помечтать, почитать, – в себе улыбается Василий. В такие затишные часы дежурств и нарядов Василий всегда читал. До книг он с детства был охоч, однако прочитать книг за свою жизнь пока что удалось буквально наперечёт, совсем-то чуть-чуть. Но теперь, в армии, в воисках интеллигенции – связи, кажется, можно будет понежножку навёрстывать упущенное. Василий понимал, что надо учиться, и он дал себе слово, что после армии закончит вечерку, а потом, кто знает, – может быть, даже и институт. «А почему нет? Заочно! Работай да учись себе в удовольствие! Так тому и быть! Пока же – книги. Какая уж попадётся. Просто чтение. Как говорила учительница: для души, для ума. Но если для души, для ума – это разве просто? Э-э, не всё так просто, брат Василий, в этой жизни!» – склонен был наставлять, поучать себя Василий, но посмеиваясь.

Сегодня в его руках нечто бесценное, понял он, – «Алые паруса» Александра Грина. Книжек на станциях водится немало, и все они зачитаны если не до дыр, то до обветшалости, обшарпанности, промасленности – точно. А «Алые паруса» зачитаны до того, что текст местами разобрать весьма и весьма сложно. Значит, она та самая книга, понимал Василий, которую не прочитать ему – вроде как грех. Увлёкся, втянулся с первых же строк, страниц, и образы вроде как сами собой стали входить в его душу и разум. Минутами ему даже дышалось тяжело – волнение, переживание испытывал такое, какое случается в настоящей жизни. Щёки, чуял, загорались; да весь иногда вспыхивал, полыхал. Какие же бывают замечательные люди, какие они способны совершать красивые, благородные поступки! Хочется походить на них, хотя бы чуточку пожить их жизнью, их мыслями, чувствами. И Василию представилось, что он – Грей. Мужественно и крепко стоит на качкой палубе «Секрета», который, решительно и дерзко пластая опасно и страшно вздымающиеся волны, несётся, не взирая ни на что, туда, где живёт она. Она, она! Она – конечно же, его добрая и прекрасная, что там! самая добрая и самая прекрасная девушка – Саша-Ассоль. Призакроет очарованный Василий книгу, словно бы уже не в силах вместить в себя всех её образов и мыслей, задумается глубоко. А о чём? – неведомо даже самому. Чудесно, высоко, но и печально чувствует себя Василий.

И хотя книга просто-напросто само какое-то невозможное волшебство, читал бы да читал бы её, да нынешний денёк, однако, выдался нелёгким, суеты было с лихвой, много поступило на занятиях заковыристых вводных от вышагивавшего горделивой цаплей майора – задремал Василий, уносясь счастливым сознанием и лёгкой душой в дали морей и небес, в иную жизнь и судьбу. Поначалу ему виделись яркие, пронизанные солнечными лучами алые паруса. Корабль бежал, несся как по воздуху. Однако вдруг налетел ураганный ветер, в мгновение ока смял и швырнул в пучину моря небо, взнял громадные волны. Но самое страшное и несправедливое для Василия – вихри хищно хватали и разрывали в клочья паруса. Его прекрасные алые паруса! Потрясённый, он отчаянно и настырно стягивал дыры, куски, обрывки, однако полотно всё равно расползалось, стремительно и неумолимо превращаясь во что-то безобразное, устрашающее. Он плакал, рыдал, кричал, грозился кулаками, однако чувство безысходности и бессилия побеждало, приходило осознание – не способен он спасти эти ставшие ему чем-то родными, необходимыми паруса, эти его прекрасные алые паруса, возможно, достойные самой красивой на земле мечты, самых благородных на земле людей.

Ему хочется выбраться, вырваться из сна, покинуть свою боль и разочарование, но сил уже ни на что не хватает, воля отступила, предала.

Однако неожиданно – вздрогнул и очнулся: не сразу понял, что кто-то дотронулся до его плеча, качнул слегка, деликатно. Перед ним прапорщик Коровкин. Воистину – как спаситель. Дружелюбно и очевидно заговорщически подмаргивает ему: мол, понимаю, понимаю, утомился ты, дружище, а потому задремал на боевом дежурстве. Но ничего, ничего: бывают и хуже обстоятельства. Из тёмного провала глазниц маслянится хотя и улыбчивый, но настороженный, проверяющий взгляд. «Не глаза – пауки какие-то», – подумал Василий, не желая смотреть глаза в глаза. К тому же было совестно и досадно, что застали спящим на боевом дежурстве, при выполнении хотя и учебного, но, как значилось в приказе командования, оперативно-тактического задания. Во время войны – под трибунал бы! В порыве смешанных, противоречивых чувств резко встал перед прапорщиком, однако тукнулся головой о низкий потолок. Больно, хотелось потереть зашибленную маковку, но самолюбие страдало, – а потому ни единого движения, ни единого вздрога мышцы на лице не позволил себе гордый Василий. Хотел было отрапортовать, да Коровкин отмахнулся:

– Садись, садись, Василий. Понимаю, понимаю тебя, – снова подмигнул он, явно выказывая: да я свой человек, расслабься, наконец-то! – Всё ли в порядке на станции? Связь устойчивая? Впрочем, вижу, вижу, Василий: ты уже спец и находишься, как говорят в наших войсках, на волне. Молодец, молодец!

Присел на стул, веером несколько пренебрежительно пролистнул страницы «Алых парусов»:

– Никак ты, Василий, монтажник, мужик, любитель романтических вещиц? Что ж, похвально. А я, знаешь ли, увлекаюсь трезвой прозой. Так сказать, прозой жизни. Знаешь, нередко житьё-бытьё наше озадачивает меня: как мы, люди, страстно, но всё же наивно верим в эти странные, никчемные алые паруса, они большинству из нас, подозреваю, мерещатся всю жизнь, зовут неведомо куда и зачем. Да, да, ждём, понимаешь ли, сказки, чуда, романтизму, как сказал в каком-то кино гениальный наш Георгий Вицин, и всего такого прочего в этом же духе. А на самом деле никаких алых парусов нет. Да, Василий: нет! Увы, увы! Что же есть, спросишь? А есть, и господствует над нашими интересами и устремлениями, скука будней, постоянное и порой слепое движение к своей цели, хорошая и плохая пища, хорошие и плохие вещи, хорошие и плохие люди, всякий же романтический бред, пойми, только мешает движению вперёд, да и просто жить, чувствовать себя уверенно и спокойно. О-о, ты после моих слов, вижу, окончательно проснулся: улыбаешься, и, похоже, иронично, даже, кажется, зловато.

– Человеку, товарищ прапорщик, всё же нужны алые паруса. Они как свежий воздух для его души. Без парусов и мечты человек, мне кажется, зачахнет и превратится в какое-нибудь скучное создание.

«Верно ли, что он носит жену на руках?» – зачем-то явился вопрос мрачневшему душой Василию.

– О-о, поздравляю: красиво сказано! Но, увы, не более того. И, извини, Василий, как-то заученно прозвучало, будто на уроке перед учителем-педантом отвечал ты фразой из учебника. Ты сам-то веришь своим словам? – Но ответа не ждал: видно было, что не терпелось прапорщику высказаться, возможно, перетягивая собеседника на свою сторону. – Постараюсь тоже выразиться красиво: паруса – чтобы плавать, а человеку нужна под ногами земля, на которой они совсем-то ни к чему. Ни алые, ни зелёные, ни самые-самые, знаешь ли, небесно-голубые даже.

– И всё же нужны паруса, – отчего-то стал упрямствовать Василий и зачем-то опустил свою широкую смуглую ладонь на «Алые паруса», почти что полностью закрыв книгу. – Человек хочет мечтать, летать в облаках, строить воздушные замки, преподносить своим близким безумные подарки… Вы же меня понимаете, товарищ прапорщик!

– Гх, понимаю, понимаю. Но чувствую, дорогой Василий, что не совсем искренни твои слова. Думаю, что ты пытаешься самого себя в чём-то убедить, взглянуть на жизнь с другого, выгодного для твоей теории боку. Вот что я тебе скажу, мой юный мыслитель: из нас хотели сделать новых людей – этаких, знаешь ли, высокодуховных, высокоморальных и всё такое прочее. А что получилось? Да что засело и проросло в самую суть нашу когда-то раньше, в веках, то никуда из нас и не подевалось, а только втихомолку закрепилось понадёжнее, затаилось до поры до времени. Усилия и десятилетия на обработку и выкорчёвывания потрачены на нас впустую! Запомни: человеческая суть вечна, её никакая революция, даже самая прекрасная, даже самая великодушная, да хотя бы даже с миллиардами миллиардов твоих алых парусов на каждом углу не изменит. Не изменят и никакие нововведения или реформы, даже самые благие, даже самые-самые человеколюбивые, гуманнейшие, да хотя бы даже провозглашённые самим всевышним. Вот ты говоришь, что мечтать должны люди. Да, наверное, должны, но как мечтать, как, если вся жизнь – сплошная, тотальная, каждодневная борьба, порой не на жизнь, а на смерть? Борьба, драка, мордобой, поножовщина, наконец, сама война – разновидностей хватает. А почему борьба? А потому, что каждый индивид или даже целая страна хотят урвать себе самый лакомый кусок, самую крупную сумму денег, побольше ресурсов, самую удобную территорию земли и тому подобное и тому подобное. «Я, мне моё!» – мудро поют ребята из «Битлз», разоблачают и уличают нас всех. И вся эта возня порождает единственно что? Отвечаю: нелепости, гнусности, грязь, фальшь, ложь. Э-э, не стоит, брат Василий, перечислять! Человека сталкивают с дороги, подпихивают к яме, к ловушке, мы сопротивляемся как можем, возмущаемся, взываем к справедливости и правде, однако незаметно для себя начинаем совершать тоже самое над другими. То есть бросаемся в борьбу, в общую мешанину жизни, – и что же остаётся от твоих мечтаний, от твоих красивеньких да аленьких алых парусов? Лохмотья, разочарование, которое непременно перерастёт в озлобление, в отчуждение!