Текст книги "Хорошие деньги"

И вот с минуты на минуту прибыть автобусу из соседнего села, люди, волнуясь, кучкуются, каждый выгадывает местечко, чтобы очутиться у самых дверей и – вломиться в салон, чтобы занять пустое сиденье, если, правда, таковое окажется. Неожиданно перед толпой с лихим вывертом затормозило что-то сияющее, – не тотчас все поняли, что именно. А одна женщина вроде как с перепугу вскликнула:

– Батюшки: «Волга»!

Из машины вышел весь не без некоторого форса разодетый Вася, Васька, то есть Василий Окладников, северянин наш, аж верхолаз. И всем понятно, что облачён он в импорт с городской барахолки, на которой, знали, как знают всё обо всех в небольших селениях, на днях и прибарахлился. Он торжественно, или даже несколько торжествующе широким жестом отворил игриво и приманчиво сверкающую дверку и произнёс голосисто-отчётливо и почти что громко, словно бы заодно и для всего честного народа, сгрудившегося в нервном и по-охотничьи нацеленном ожидании автобуса:

– Саша, карета подана! Прошу!

Но Александра вдруг обомлела, даже, кажется, испугалась и попятилась, попятилась за спины, рискуя запнуться и упасть.

– Садись, садись, Саша! Нам по пути: я тоже в город, – подпрыгнул к ней Василий, озадаченный, однако, и несколько обескураженный даже, неохотно, но неумолимо утрачивая улыбку и решимость.

Она горячо шепнула в его ухо:

– Вася, мне стыдно! Поезжай один, пожалуйста. Я – со всеми: в автобусе.

«Стыдно?! Да что, чёрт возьми, она такое говорит!» – даже стал он озираться, вроде бы как за подмогой и разъяснениями.

– Фу ты гнуты! – молодцевато присвистнул жёлто-прокуренный и блаженно-пьяненький мужичок дядя Петя Самохвалов, дико заросший торчащими во все стороны волосьями бороды, усов и того, что можно назвать причёской. – У-у, ажно в директорской «Волге»! Какие ж люди в Голливуде! Да ты ли пред моими праведными, но косыми очами, Васька?

И ему подпел другой, такой же разудалый и балагуристый по причине всеночного принятия на грудь мужичок, его закадычный дружок и коллега по сторожевому ремеслу:

– Ай, расфуфырился, гляньте, люди добрые! Аккурат женишок!

Василию померещилось, что передёрнуло и ворохнуло вверх-вниз и влево-вправо и как-то ещё все его внутренности. Но выдержки он железной, верхолазной, – улыбнулся, однако лишь сморщившейся невольно щекой:

– Дядя Петя и все другие, физкульт привет вам! Как поживаете, земляки? – Но тут же – к Саше: – Поедем, поедем! Ну, что ты ей-богу?

– Вася, никак на этакой шикарной каравелле прямиком в ЗАГС Александру покатишь? – искренно и ласково полюбопытствовала его учительница начальных классов Дарья Ивановна, одновременно и настойчиво подталкивая к «Волге» своим массивным округлым боком своего другого ученика – упиравшуюся Александру, и наговаривала ей тихонько: – За ним, северянином, не пропадёшь, Сашенька, ласточка ты наша. Ступай, а лучше беги и лети, если кличет.

– Посмотрите-ка: перепугалась девка, аж столбняка дала!

– Ты её, Вася, ненароком, не запамятовал предупредить, что в жёнки берёшь?

– Молодец, паря: тащи девку под венец, пока дурёха дурёхой она и молочненькая!.. – смеялись люди.

– Да чего вы, уважаемые земляки, городите такое! – покраснел и окончательно потерял улыбку Василий. – Какой ещё может быть ЗАГС? Мне в армию не сегодня-завтра. Шагом арш, ать-два левой! – ясненько? Просто хочу человека подбросить до города. Что в этом плохого? Саша, садись, в конце концов!

И Василий, всё же вдохновлённый, чем уязвлённый, этими добродушными подзуживаниями из толпы, за руку решительно, но не грубо, а с потягом мягким, бережным, сдёрнул, не без помощи Дарьи Ивановны, Александру с места и подпихнул в «Волгу» – в сияющую чёрную «Волгу» его мечтаний и грёз. Девушка хотя и покорилась, однако на заднем кресле забилась в противоположный уголок, склонила лицо. Василий хмуро-деловито захлопнул за ней дверку, хозяином воссел на переднее место, хотя изначально и мечтательно намеревался рядышком с Александрой пронестись словно вдоль по Питерской, Питерской, – с вечера в предвкушении сам собой наигрывался у него в голове мотив любимой песни в исполнении Муслима Магомаева.

Но настроение скомкалось, песня души смолкла, и он едва ли не сквозь зубы распорядился:

– Погнали, шеф!

Однако люди подхлынули к «Волге»:

– Миха, Вася, пустой салон-то! Ещё, добры молодцы, двоих-троих не захватите?

Василий, с ужатыми губами, промолчал. Отозвался Михаил, усмехаясь:

– Меня не просите: Васька хозяин – барин.

Александра метнулась на выход, однако Василий проворным броском перехватил дверную ручку:

– Саша! – отчаянно зашелестел он пересохшими и отвердевающими губами. – Сиди, угомонись. А? А? Эх!..

Бледная и жалкая Александра, может быть, сжалилась, – попросила:

– Возьми, Вася, людей. Пожалуйста. – И зачем-то, как и он, промолвила: – А? А?

– Сам знаю, – пробормотал он и порывисто выбрался наружу. – Вы, вы и вы, – указал он пальцем на нескольких старушек, – садитесь! Эх, чего уж!.. В тесноте, да не в обиде, – правильно, что ли?

– Правильно, правильно, родненький! Молодец, Вася!

– Ой, до чего ж мяконько и запашисто здеся! Истая благода-а-а-ть, а не жизнь у нашего директора. На небесах я уже, ли чё ли, бабоньки?

– Не думала, не гадала – впервинку за всю жизнь в самую «Волгу» чёрт меня занёс!

– Окстись, грешница…

Старушки с их переполненными хозяйственными сумками и корзинами и Александра стиснулись, притёрлись друг к дружке на заднем сиденье. Дядя Петя Самохвалов и его дружок-компаньон напросились в багажник; благо, у Михаила там хранилась толстая и щирокая войлочная полсть, которую он использовал для ремонта под днищем «Волги». Василий, пасмурный и нахохленный, восседал впереди.

– Ну, что, пошиковал… капитались? – подмигнул своему хозяину-барину Михаил, мягко трогаясь с места и стараясь ехать предельно плавно, можно сказать, заботливо.

Василий не ответил и молчал всё время пути, задумчиво вглядываясь в дали бескрайних, кипящих зеленью хвои лесов и в щедрый, приветный распах высокого, пронзительно светлого неба. Он понимал, что Михаил не со зла так сказал; если же и сказал с не совсем справедливым намерением поддеть, уколоть, то очевидно, что в каких-нибудь молодых забиячных чувствах, чтобы, понятно, впредь не задавался его фартовый и денежный земляк. «Вот тебе, хозяин да барин, и получилось красиво!» – хотя и досадовал Василий, хотя и подрагивало в груди раздражение, однако смех, пощекотывающий, весёлый, здоровый, забраживал и напирал в нём. Но надо бы сдержаться, а иначе совсем уж будет несолидно и даже глупо! Теперь Василию становилось всё понятнее и яснее, отчего Саша сказала ему о стыде: старики тряслись бы в этом ужасном, старом автобусе, дышали бы пылью, обливались бы потом, хватались бы за сердце, а она бы, как барыня, ехала бы в полном барском удобстве, наслаждаясь жизнью. Нет, Александра у него не такая! Она самая прекрасная, самая чистая душой и помыслами девушка! Таких, кто знает, может быть, больше уже и нет на свете белом. И Василий глубоко и печально задумался о том, что ему в другой раз необходимо прислушиваться к жизни своего сердца, в котором ежесекундно случается много чего занятного и полезного, а в суете мы нередко ничего не слышим из него, мало что понимает о нём так, как надо бы. В сердце непременно, размышлял и уверялся Василий, трепещет такая самая, наверное, тоненькая-тоненькая жилочка-струнка, едва уловимо сообщающая тишайшими звуками, может статься, песенными нотками и мотивами: «Будь человеком, что бы ни было с тобой». Вспомнилось, как однажды мама, вздохнув, обмолвилась: «Трудно быть человеком, а надо, Василёк».

– Да, надо, конечно, надо. А как иначе-то? – невольно вслух, но шепотком, произнёс Василий, полагая, что лишь только думает, размышляет в себе.

– Что? – расслышал какие-то слова Михаил.

Василий потерянно улыбнулся, зачем-то поискал взглядом и поймал в зеркале заднего вида глаза Александры – бдительные сейчас, но наполненные тем же обаятельным, даже чарующим бархатистым покоем, и уверенно сказал, по-видимому, уже для всех:

– Надо, говорю, дядю Петю с дружком живыми и в здравии довезти.

– Не боись, Вася: помню о наших героях, их даже родина не забудет, – бодро отозвался Михаил и, явно молодечествуя и щеголяя несомненной мастеровитостью вождения, легонько и виртуозно объехал вереницу маленьких выбоин и бугорков. Заметил с прихохатыванием: – Н-да-а, непростёхонькие наши русские пути и дорожки.

16

Доехали до города благополучно. Все вышли из «Волги», старушки стали рассыпаться в благодарностях, чмокали, тискали Василия и Александру, приговаривали, прицокивая:

– Голубки, голубочки!

– Да сущие ангелочки!

– Чего уж говорить – пара! Смотри, Саша, дождись Василия из армии, такими хлопцами не разбрасываются. Вишь чего он удумал – королевой провести тебя. Таким, увидишь, и по жизни будет для тебя.

– Дай Бог вам, ребятушки.

Укатанные и уснувшие дядя Петя и его преданный компапьон с трудом очувствовались, но тут же категорично и громогласно заявили, что не вылезут, покамест их, за маеты и пытки, не опохмелят. Михаил вежливо, но хватко вызволил обоих из багажника, указал на ближайший ларёк:

– И – с песней: топ-топ, топает малыш!

– Спасибо, Василий батькович: уж покатал, так покатал меня, старика, на «Волге», – хитровато щерился усмешкой в лохматинах своих диких волосьев дядя Петя, цепко пожимая руку Василия. – Приведётся ли ещё разок угодить в директорские хоромы на колёсах. – Неожиданно перешёл на шёпот, заговорщически озираясь и за руку притягивая к себе Василия: – Слыш, крепко-накрепко держи Саньку возле себя, как сказал бы великий Пушкин, лелей и услаждай её. Во каковская девка! – в кулаке выставил он вверх свой ломаный, с толстым копытообразным ногтём большой палец. – Эх, если б помоложе я был!.. Слыш, а чтоб всё оно по уму пошло да поехало у вас – дай-кась, многоуважаемый Василь Палыч, рублик-другой на шкалик: за ваше счастье с дружком дербалызнем! – И, чтобы, видимо, бесповоротно перетянуть Василия на свою сторону, задобрить его, пустился в пляс, голосисто-мощно, почти что баритонисто и почти что под Магомаева, напевая:

Широкой этой свадьбе было места мало,

И неба было мало и земли...

Василий, наконец, рассмеялся и даже поддержал дядю Петю приплясом и подпевкой. Дал щедро, но следом насилу избавился от обниманий и лобызаний этих мокрогубых, непротрезвевших мужиков.

Когда все попутчики разошлись, а Михаил уселся за руль и непреступно-важно, но в терпении добросовестного служаки стал ожидать очередного распоряжения, Александра сказала Василию:

– Вася, не обижайся, но назад я поеду на вечернем автобусе. Я же не королева, – в мягкой насмешливости, но и повинно улыбнулась она. – И деньги тратить попусту – не дело, согласись.

Казалось, того и ждал Василий, но хотел возразить тотчас: «Почему же не королева?!» Не возразил, однако: чуял, что-то такое важное ещё недозрело в его сердце, не прояснело в голове, а потому лучше будет, если до поры до времени всё же – не надо бы разбрасываться словами. Но важнейшее препятствие для таких слов в том, что Василий не хочет и не будет награждать Сашу свою всякими сомнительными похвалами, изношенными словечками. Королева, принцесса или что-нибудь в этаком духе и роде, – глупость! Блёстки мишуры для пустых барышень! Да и никакая в целом свете королева или принцесса не сравнима в его сердце с Сашей! Так чувствовал Василий, так жило его сердце.

В ответной улыбчивости он как бы раздумчиво и сдержанно-сжато покачал головой – понимаю, понимаю; подошёл к Михаилу:

– Шеф, поезжай в Покровку без нас. Мы вернёмся автобусом.

– На, возьми часть денег: мне, уже знаешь, лишнего не надо.

И хотя Михаил довольно проворно нырнул пятернёй в карман пиджака, однако же не поспешил что-либо вынуть оттуда.

Приметчивый Василий понимает Михаила, Василий великодушен, Василий нисколько не жадный:

– Пожалуйста, оставь все деньги себе. Спасибо тебе, братан.

– Что ж, бывайте, ребята.

Михаил крепко пожал руку Василия, подмигнул обоим и, фанфаристо посигналив в их честь, газанул, а руль лихо и красиво вывернул, – и был таков. Будто и не было никакой «Волги», тем более чёрной начальнической, и ничего такого прочего.

Василий и Александра остались друг против друга; всё лишнее отлетело от них и пропало. Надо бы говорить о чём-нибудь, надо бы глаза в глаза смотреть, но не могут. Смущены, растеряны, внезапно оробели. И не мудрёно, потому что они ещё ни разу не оставались друг с дружкой наедине, потому что встречались в этой своей ещё, понимают, не совсем взрослой, послесеверной для Василия жизни либо дома у Александры в догляде её родственников, особенно егозливой и злоязычной младшей сестрёнки Ленки, либо степенно прогуливаясь по улице. Чуть стемнеется, Александра хотя и с виноватинкой в голосе, но твёрдо говорит, что домой пора. Родители у неё строгие – это хорошее дело, понимает Василий.

Он помолчал, стреноженно переминаясь с ноги на ногу перед вдруг разгоревшейся до кончиков ушей Александрой. Ощущает в отчаянии и досаде – и сам неумолимо и предательски краснеет, почти что полыхает уже, стремительно теряя столь свойственную ему уверенность, деловитость, забывая нужные, заготовленные слова. Однако – коли мужик, то говори первым! Заставил себя сказать то, что предполагал:

– Саша, ты, вижу, уже догадалась, что «Волгу» я подрядил только ради тебя. Я хотел, чтобы перед моим уходом в армию у нас с тобой получилось… получилось, понимаешь… красиво.

Но неожиданно подступило и стало расти осознание, что слово красиво какое-то такое неубедительное, даже бледное. Неубедительное и бледное оно по сравнению с тем чувством, которое наполняет и освещает душу его влюблённую и беспокойную. Неубедительное и бледное оно перед Александрой – непохожей ни на кого в целом свете, одарённой природой такими красивыми глазами, которые мягко и заботливо обволакивают твою душу свечением. А её чисто и приветно журчащий голос? А её тоненькие прозрачные, как солнечные лучи, руки? А её ум – в школе была отличницей, сейчас учится в институте? Всё, всё в ней необыкновенное и желанное для Василия.

Опять теряются и забываются заготовленные Василием слова.

– Гх, понимаешь, Саша… чтобы помнила ты меня по-доброму. Но, сама видишь, вышел из моей затеи, как любит сказать мама, – и смех и грех. Понимаешь? А-а?

– И не смех, и не грех, а.. а… Да, да, красиво получилось! Именно красиво. И не сомневайся! Спасибо тебе, Вася.

– Правда, красиво? Не очень глупо?

– О-о-чень красиво. Благородно. И нисколечки не глупо.

– А ты не врёшь? – сузились глаза Василия в пригляде вдруг явившегося детского недоверия.

– Очень, очень красиво, – поверь. «Волга», к тому же чёрная, да в придачу ещё и аж директорская – ну, просто красота, Вася.

У обоих, однако, вдруг начинают раздуваться щёки, – невозможно сдержать нечто такое, нарастающее в груди. И вдруг – оба прыскают смехом. Как дети. И свой такой внезапный смех дети порой могут объяснить тем, что в рот попала-де смешинка. Так и сказали оба, почти что враз:

– Попала смешинка.

Наконец-то смогли, открыто и прямо, посмотреть друг другу в глаза. Какая же это радость – смотреть в глаза любимого человека!

Василий парень настойчивый – хотя бы чего-нибудь из задуманного, а надо бы добиться, настояв на своём:

– Смех смехом, Саша, а знаешь, что ещё я хочу для тебя сделать?

– Наверно, на вертолёте покружить над городом и нашим посёлком. Что ж, не откажусь – приглашай, миллионер!

– Неплохо было бы, да знакомого вертолётчика у меня нет. Поступлю попроще: можно я что-нибудь куплю тебе. Что-нибудь такое… понимаешь, такое, чтобы ты…

И снова слова не пошли: где-то в глубине груди, казалось, застряли, наткнулись на какую-то преграду. Василий едва не сказал своё заветное, столь тщательно с самого отрочества обдуманное и полюбившееся слово, и от него производные слова, – счастье. И сказать Василий хотел так: «Чтобы ты, Саша, была счастливой». В последнее мгновение палочкой-выручалочкой сверкнуло в сознании его, что-то там осветив и прояснив: так не надо бы говорить, по крайней мере здесь и сейчас. Догадывается Василий: что болит в человеке, о том и думает, переживает он, и что мысли – это одно, но эти же самые мысли, облечённые в произнесённые слова, могут обернуться чем-то иным, возможно, не совсем настоящим, искренним, правильным. Догадывается Василий и о том, что мысль, слово и желание не оказались бы теми тремя соснами из школьного учебника, среди которых можно заблудиться. Помнилось, монтажки, народ хотя и хмурый, солидный, но насмешники ещё те, время от времени на верхотуре говорили ему: «Век живи, Васька, век думай… а то зазнобы да любви своей вместе с жизнью лишишься, и охнуть не успеешь». На северах была высота в физических измерениях, тут, перед Александрой, тоже высота – высота чувств его, высота первой любви, но всё одно думать надо! – поёживается в себе, но и улыбается очарованный жизнью и своими мечтами и ожиданиями Василий.

– Саша, ты приехала сюда за курткой? За сапожками? Айда в универмаг! – широко отмахнул он и решительно потянул Александру за руку. – Не упирайся! У меня ещё остались северные деньжата – подумай, зачем они мне в армии? Умоляю, сжалься над бедным миллионером!

Она зажурчала смешком, молвила «что ж!..» и хотя не упиралась, однако шла за ним не совсем добровольно, без охоты, без радости. Может быть, не размышляла, но несомненно, что понимала глубинно: если тянет за собой – надо идти, потому как он мужчина, он лучше знает, что делать.

17

На ступеньке перед универмагом увидели старушку, которая продавала симпатичные ромашково-незабудковые букетики лугов и лесных опушек. Александра неожиданно остановилась и – подняла глаза к небу. Василий в недоумении – зачем Александре стоять возле незнакомой старушки и смотреть в небо? Конечно, оно сегодня какое-то необыкновенное, даже изумительное, – высокое-высокое, синее-синее, а необъятное-то какое – точно бы Вселенная вся перед тобой распахнулась. Захотелось и Василию в него смотреть, никуда не торопиться, не бежать, а просто смотреть, смотреть, и ввысь, и вдаль: он любит раздолья сибирские, ему любо небо разным. Однако, сейчас для него есть кое-что поважнее – нужно смекнуть, что такое особенное вдруг случилось с его Александрой?

И не мог не смекнуть прозорливый и многоопытный Василий: конечно же, нужно купить своей девушке цветы! Вот оно что! Так просто? Догадался, что ей пришлось прибегнуть к капризу и даже уловке, чтобы намекнуть своему незадачливому ухажёру, как же ему следует поступить. Всколыхнулось, забурлило в груди Василия: экий бестолковый он увалень! Мог бы ещё в Покровке не раз подарить Александре хотя бы цветочек, хотя бы какой-нибудь тощенький букетик. И даже не один, и не два, а каждый день, каждый день деньской надо было дарить. Благо, в мамином огороде целые цветочные заросли; она у него заядлый цветовод и огородница. Ну, тупица, ну, тугодум, а ещё высотником называется! На высоте секунда, полсекунды – и решение принято, действуешь уверенно и точно. Мужики узнали бы о его нынешней бестолковости – засмеяли бы до смерти, объяснили бы с шуточками-прибауточками ему насчёт зазнобы да любви, которые можно с лёгкостью потерять, если мыслями и чувствами подниматься бездумно слишком высоко.

«Покупай немедленно, горе ты ухажёр! Чего стоишь столбом!»

Купил один букет, подумал секундочку – ещё один и – ещё, который сиротливо словно бы жался последним в корзине старушки, от нежданного счастья охавшей и ахавшей в горячих благодарениях. Пышной охапкой с повинной улыбкой протянул Александре.

– Мерси, – сдержанно, но мило улыбнулась она, тотчас утопая лицом в ромашковых и незабудковых кущах этого скромного, но желанного земного рая.

– А теперь ать-два левой, ать-два правой – за покупками! – торжественно протянул ей руку щедрый до последнего волоска Василий.

Александра не подала своей. Не вынимая лица из букетов, спросила:

– За покупками? – Василию показалось, что она поморщилась. – Вася, я хочу постоять под этим небом и просто… просто нюхать цветы. Можно? – спросила она как-то по-особенному: не заносчиво, но вроде бы взыскательно и строго.

И теперь она, можно подумать, в свою очередь, прищурилась на него, но глаза переливались улыбкой, светились цветами, а на носу и щёках жёлто-золотисто искрилась влажная цветочная пыльца.

– Эх, и почему я сегодня попадаю во всякие дурацкие истории! – искренно раздосадовался Василий.

И снова оба не удержались – рассмеялись.

– Пойдём, Саша, погуляем, что ли? А по дороге я тебе куплю мороженое. Не лишай меня хотя бы этого удовольствия. Лады?

– Лады… бедный наш миллионер… и безрассудный транжира!

– Куда пойдём?

– Куда-нибудь, – всё не отрывалась от цветов Александра. – Туда. Или туда. Куда ноги поведут.

И они пошли. Сначала шли прямо. Потом свернули, потом – ещё как-то и куда-то шли. Шли, похоже, куда смотрели глаза и вели ноги.

– Идём, Саша, как тогда, в детском саду, – помнишь, сбежали когда мы? Перелезли через забор, подались по улице, куда-то свернули, попали на жэдэ вокзал и хотели уехать куда-нибудь, где свобода, где люди счастливы и довольны жизнью. Помнишь, помнишь? – разволновался Василий.

– Помню, конечно, помню! Ты мне тогда в группе детского сада сказал – давай смоемся отсюда прямо сейчас. И далеко-далеко, навсегда-навсегда удерём. Какими же мы были смелыми! Отчаянные, но смешные ребятишки!

– У меня тогда не на шутку разыгралось воображение, и я представлял уже, как скачу на коне, лечу на самолёте, карабкаюсь на скалы, охочусь, и всё такое в этом роде. Сказка, а не жизнь причудилась. Как мне хотелось свободы, вольной жизни! Казалось: вот вырвемся из этого ужасного детского сада с его дурацкими порядками и плохими ребятишками и начнётся у нас с тобой какая-нибудь прекрасная жизнь.

– Бежать бежали мы, но и ты, и я душой всё же тянулись домой, где тебя обогреет, накормит и пожалеет мама. Тебе, помнится, захотелось, когда мы до дрожи закоченели и уже отчаялись, к своему одноногому Буратино, а мне к моему славному пупсику. Потом ты говорил мне, что даже готов был снова сидеть под замком, но только чтобы не вернуться в детский сад и делать то, что хочешь, и чтобы никто ни тебя, ни меня не обижал.

– Согласись, это был рывок в настоящую жизнь, где справедливость и свобода.

– Через годы ты страстно убеждал меня, что человек непременно должен быть независимым и свободным. А у наших селян, говорила мне мама, ты спрашивал: «Вы счастливый человек?», «Вы любите деньги?», «Сколько стоит счастье?» Помнишь?

– Помню, а как же! помню. Напролом лез в душу. Но как же мне хотелось понять жизнь, понять людей! Мне, Саша, хотелось разобраться, раскусить, почему одни люди счастливые, а другие несчастные. Но главное!.. главное, мне хотелось, чтобы мама стала счастливой.

– Потом ты встретился с Колей Дунаевым и стал уверять меня, что деньги – соль жизни, или что такое говорил. Помню, с какой страстностью ты убеждал меня, что наши деньги – наша свобода. Говорил: нет у человека капиталов – и он раб, ничтожество, даже плесень, кому вздумается – унизит, разотрёт, пережуёт и выплюнет его. А ещё говорил, что высшая свобода в деньгах. – Александра на ходу сбоку, но пристально заглянула в глаза Василия: – И теперь ты так же считаешь?

Помнил Василий о своих крепких, как самосадный табачок, словах перед отъездом на севера. Говорил он тогда Александре ещё и о том, что хочет заработать много-много денег, привезти их маме, положить перед ней и сказать: «Теперь ты, мама, счастливая». А сестре намеревался сказать: «Бери, Наташка, сколько надо тебе, но живи с тем, кого любишь». Да, да, ему нужно было много денег, очень много, но не для какой-нибудь ерунды и блажи, а для большого дела, для жизни надёжной, наконец, для счастья. Но считает ли он и теперь, что высшая свобода в деньгах? – покусывал он губу, мял за спиной пальцы. Что ему сказать напряжённо, но привычно деликатно дожидающейся Александре? Он молчал, вглядываясь в дымчатый, но осиянный солнцем простор Ангары, которая перед ними неожиданно и прекрасно открылась из-за поворота тенистой улицы, заботливо пахнула в лицо свежестью и прохладой. Здравствуй, Ангара! – невольно дрогнули его губы улыбкой. Не хочется отводить глаза – манят сердце эти великие, но родные дали сибирские. На той стороне трудится с вагонами и локомотивами наш Транссиб – самая длинная в мире железная дорога. Слева в сторону истока величественно высится наша гидростанция; она всем даёт свет и тепло, она двигает станки на заводах и фабриках. Он рабочий, он строитель, он понимает, что такое красота и необходимость того, что человек создаёт своими руками, своим трудом. А сама наша река здесь, в городе, всё одно что Байкал, из которого вытекает где-то там, за далёкими синими сопками и взгорьями нашей бескрайней тайги, – вода её здесь, в городе, среди тысяч людей и машин, самая-самая чистая в мире. Байкал отдаёт ей, своей дочери, хотя и сбежавшей от него к своему жениху, но дочь есть дочь, отдаёт ей всё самое лучшее, что есть в нём самом, – слышал Василий ещё в школе от учителя слова, вплетённые в красивую бурятскую легенду.

Куда смотрит Василий, туда смотрит и Александра, и тоже улыбается; может статься, и думает о том же самом, о чём и Василий.

Так что же сказать ему Александре? – всё же отвёл он глаза от реки, однако взгляд сам собой, как по магниту, следом приподнялся к небу. Оно по-прежнему и на радость высокое-высокое, синее-синее, а необъятность его, наверное, до самой Луны или дальше. Что ни говорите, а какой сегодня необычный, красивый день: хотя немало принёс он неловких, досадных минут, но душу грел и ласкал. Так только в детстве себя чувствовал Василий. Рядом с мамой. Да, рядом с мамой.

Но что же, что же сказать Александре? Разум и нешуточный житейский опыт преисполняли Василия верой и твёрдостью, что высшая свобода – в деньгах. Да, да, в деньгах, и не надо сомневаться, не надо обманывать самого себя и людей. Не надо наводить тень на плетень! – говаривал в бригадных спорах неуступчивый и искренний до последнего волоска Иван Семёныч Лабыгин. Но душа Василия, юная, мятежная душа его, что-то, прислушивался он, иное напевала – тоненько так, ненавязчиво, даже в умиротворённой мелодичности, однако неуклончиво, беспрерывно, одним сквозным мотивом. И словно бы в перебивку голоса души он, наконец, сказал, правда, неровно, в волнистых перепадах от мягкости к строгости и наоборот:

– Что бы мы, Саша, не думали о деньгах, как бы не уверяли друг друга, что они зло и что-нибудь ещё этакое ненормальное – слышал не раз, особенно в школе! – и даже гадкое и вредное, но как не крути – счастье для человека без денег невозможно. – Помолчал коротко и присловил отчётливо, почти что чеканно: – Так я думаю.

У него по-особенному – хотя и негромко, прижато, но крепко и высоко, – прозвучало и «так», и «я», и «думаю».

Александра и Василий под влиянием какого-то, похоже, единого и сильного чувства враз приостановились и посмотрели друг другу в глаза. Он неожиданно разглядел в её глазах Ангару – переливы зеленовато-небесных отсветов этой девы-реки, о которой они с детства привыкли думать как о прекрасной дочери славного и священного нашего батюшки Байкала.

– У тебя в глазах течёт и сверкает Ангара, – сказал ей Василий.

– А у тебя поселилось в глазах, точно бы у себя дома, небо.

И обоим ясно, что ещё чему-то, непременно очень важному и красивому, в их жизни бывать впереди; и оба почувствовали свою целостность и слитность и с этой прекрасной округой, и с этим чарующим небом, и друг с другом, и с чем-то ещё, радующим, обещающим, бодрящим, зовущим, прекрасным, но покамест непостижимым, возможно, таинственным. Василию стало понятно ещё и то, что сейчас и, уверен, в последующем он уже может и будет говорить о счастье открыто, без навязчивости стеснения, с искренностью до донышка, не боясь брякнуть чего-нибудь не то и не так, не опасаясь быть неправильно понятым, потому что он теперь и, конечно же, навсегда вместе с Сашей – с самой умной, самой чуткой, самой красивой, самой желанной девчонкой в мире. Она единственный задушевный друг его; с ней можно говорить обо всём. И он ощутил себя на верхотуре; оглянись – и можно увидеть вблизи мужиков-монтажников. Они непременно тебе подмигнут, подбадривая, но насмехаться не будут: они завсегда верно знают, когда можно и даже нужно поддеть человека, а когда нельзя его трогать, потешаться над ним. Они, конечно, народ грубоватый, матершинники ещё те, но с головой люди. И с душой. Да, с душой этот народ.

Александра, покоряясь и отступая, первой отвела глаза, не возразила Василию: он мужчина – он знает, что и зачем говорит и делает. Он похож на её папу: тот никогда ничего лишнего не скажет, а если уж скажет – так будто отрезал или поставил большую-большую точку. Счастье, говорит Вася, без денег невозможно? – что ж, поживём, как говорится, увидим. И она мягко, даже вкрадчиво, чтобы, возможно, не показался грубым переход, заговорила совсем, совсем о другом, и он охотно поддержал беседу.

Они, увлечённо обсуждая и то и другое и ещё что-то, неспешно и временами как будто в забытьи, в каком-то розовом, тёплом, ласковом туманце гуляли по набережной, уплетали мороженое и пирожки, накачивались лимонадом, смеялись и толкались, и можно было, наверное, подумать о них – дети детьми ещё. Но порой они останавливались и подолгу, каким-то единым глубоким взглядом смотрели на Ангару, на холмы, на небо – на прекрасные дали родной земли. Помолчат так – помечтают вслух, желая увидеть и понять: а что же там – завтра, послезавтра, через месяц и даже через годы и расстояния? По мостку переходили на островок Юности, где, по обыкновению, на лавочках в надёжной тени деревьев жались друг к дружке парочки. Василий же и Александра не поцеловались ни разу, ни сегодня, ни раньше, они даже не взялись за руки.

«Хм, надо же, и к мизинчику её не прикоснулся… притворный скромник, святоша!» – мрачно-весело раздумывал Василий уже дома в постели, сладостно изведённый бессонницей и мыслями. Припоминая каждую чёрточку нынешнего дня и вечера, слова и взгляды, он снова и снова ощущал себя на верхотуре – душа его находилась где-то высоко, очень высоко, может быть, – над самой планетой, над людьми, над обыденной жизнью всей и даже, кажется, – далеко от мамы. Он понял: как просто быть счастливым – люби и будь любимым! И будь везде и всюду самим собой, не заносись перед людьми. Разве не так, люди добрые? – спрашивало у потёмок его счастливое, не желающее засыпать сердце.

Но юный Василий ещё не знал, что подчас могут понадобиться немалые, а то и неимоверные усилия души и разума, чтобы сохранить и укрепить свою только-только народившуюся любовь, оберечь ещё зыбкую свою душу и не дать погаснуть чистым и искренним помыслам своей юности. Что там впереди? – всматривался Василий в тёмное, но уже загоравшееся зарёй небо за окном, за тем окном – вспомнилось манящими радостными искорками, – у которого в детстве он терпеливо и настойчиво дожидался маму с работы, зимами протаивая в стекле лунку. Тогда всегда, как гостинец, наступала радость – приходила мама, сестра. Что ни говорите, а замечательное времечко – детство! И теперь Василий был уверен, что впереди и даже на жизнь его целую – и радостей всяческих будет довольно, и счастье не обойдёт стороной ни его самого, ни его близких. И, конечно же, деньги у него будут водиться, непременно хорошие деньги, то есть большие, но при этом такие, за которые не будет ему стыдно перед людьми. Мама в посление дни нередко говорит: «Всё к лучшему в мире», и Василий не сомневается, что так и есть.