Текст книги "Хорошие деньги"

И зима, услышала ли, не услышала ли мужиков, вскоре явилась первыми приморозками, хрустящими под ногами наледями, обвальными снегопадами. Василию понятно и радостно: на то-де и Север, да к тому же самый что ни есть крайний, арктический, чтобы неимоверными стужами, сугробами с дом высотой, ураганными метелями, сбивающими с ног, царствовать большую часть года на своих землях и просторах, а – не пылью, духотой да жарой, как тремя-четырьмя неделями ранее.

Наконец и морозы установились, день ото дня закрепляя свою власть над всеми этими великими северными привольями, но пока что не лютовали, где-то в таёжных глубинах, видимо, набирались мощи и норова. Окна в общежитии обмёрзли, и Василий иногда подходил к ним, дыханием и ладонями протаивал лунку и подолгу смотрел в заоконье, как когда-то в детстве делал то же самое в ожидании мамы. Он, казалось, всматривался, но как-то рассеянно, задумчиво, в какое-то далёкое далеко – возможно, в далёкое прошлое, но и одновременно в далёкое будущее, не замечая, что перед ним безбрежный, в бело-сине-мглистых волнах океан лесотундры, и не думая, что зима в этих краях долгая-долгая, а накатывавшаяся полярная ночь неумолимо поглощала остатки дневного света. И отныне месяцами сутки напролёт обретаться людям в сумерках и тьме. Но чем холоднее и темнее становилось, тем, однако, легче были мысли и чувства Василия. Мысли и чувства эти подкрепляли мечту его, что недалёк тот день и час, когда он привезёт маме… нет, нет, не деньги, а привезёт он – счастье. Так и думал – счастье привезу, будто можно было его уложить в кошелёк или чемодан. Подумает так – и улыбнётся, потому что само по себе начинало напеваться в его душе: что ни говорите, а славно жить с мечтой и верить в себя и в людей, с которыми ты оказался волею случая или самой судьбы рядом!

9

Время жизни Василия Окладникова в трудах и испытаниях, казалось ему, просто летело на Севере. Начало смены – ан уже конец её; а охота ещё поработать, добавляя и добавляя в общую копилку под название сменная выработка и объём. И если случалось, что надо было остаться на вторую смену по зову бригадира, – Василий охотно оставался. И вроде бы только что зима началась, а вот уж и конец ей, завершение холодам и потёмкам дневным и ночным. Зиму пережил, с неустанными морозами, о которых говорили, что они, когда хотя бы чуток ветерок дунет, морду в узел связывали, – и ничего: не обморозился, ни разу не поболел серьёзно и затяжно. А если и недужилось как-то, то всё одно вместе со всеми бригадными мужиками, молодечествуя и гордясь собою, лез на верхотуру, где удвоенной, а то и утроенной силы ветер – хиус – щёки и нос пропекал так, что сдавалось – не на морозе ты, а в жаровне. Кровь, мнилось, кипела в жилах и сердце. Диво дивное, а не жизнь у монтажника, у северянина! Теперь снова солнце по горизонту круглые сутки сказочным катится колобком, весело и задорно поглядывает на людей, а то и подмигивает.

Ремесло монтажницкое смекалистый и приметчивый Василий освоил столь быстро и досконально, что легко сдал на разряд и стал полноправным монтажником-верхолазом со всеми допусками и, соответственно, начислениями. И заработок тотчас взмахнул – удвоился. Деньгам взрослеющий Василий перестал удивляться, больше не носил, боясь, что украдут, в карманах сытно-пухлые пачки в банковской обёртке, не упрятывал их в постель, ни явно, ни тишком не любовался замысловатой вязью картинок на них: бумажки, они и есть бумажки, – вот что такое деньги. И в этом своём нежданно являвшемся презрении к бумажкам он был непритворен и горд, потому что такое же презрение, пренебрежение, равнодушие к деньгам выказывали – внешне – и бригадные мужики, и даже сам Дунаев. Но, как и принято на северах, кладёт рачительный и намертво держащийся своей задумки-мечты Василий с каждой зарплаты львиную долю в банк – под процент. Стоящее дело – процент: палец о палец не ударил, размышлял в себе Василий, а деньга за деньгой где-то там на счёте твоём отзванивает, подкапливается. Снова диво дивное. Маме, приедет, расскажет – вот же будет удивляться она, восхищённо всплёскивая руками, но и, в своей манере, явно недоверчиво покачивая головой. И чего только ещё мама не знает о настоящей жизни, а он ей расскажет, растолкует, покажет!

– Копейка к копейке, братишка, рубль, уразумей-ка! народится не сегодня-завтра, – с глазу на глаз говаривал любивший побалакать – как определял сам – за жизнь Дунаев своему юному земляку, почти что товарищу, с которым и ходил всегда в банк, чтобы положить и свои кровные. – А рублёк к рублику – ого-го чего может выйти! Как говорит мой батя – аж падла тыща!

– Ты-ы-ы-ща? – переспрашивал Василий, подыгрывая своему бригадиру наивностью удивления, но и чувствуя, как очевидным жаром задора начинает вспыхивать и подрагивать в груди. Понимал: что не говори, а деньги разогревают жизнерадостность, взбудораживают предприимчивость, дают, как, наверное, ничто другое в мире, уверенность в себе, обещают покой и радости всяческие. Деньги – сила!

– И тыща, и две, и чёрт знает сколько ещё тыщ. Вот что, Вася, значит копейка! Понимаешь?

– Понима-а-а-ю, Коля, – пелся голос сам по себе.

– То то же, братишка! Ещё не то и не так запоёшь, когда горстями сгребёшь все свои заработанные капиталишки и отчалишь на нашу богом забытую родину. А там, в нашей нищей и убогой Покровке с её захудалым лесозаводом, будь готов, люди зенки на тебя будут пялить и шептаться: смотрите, богач Васька-северянин идёт.

Василий тихонько присловливал, робковато перебивая бригадира:

– Мне деньги, Коля, не для богатства и баловства нужны – мне маме надо помочь. И сестре хотелось бы. И – отцу, хоть он и бросил маму.

– Молодец! Молоток! И я такой же – всем помочь хочу, и помогаю как могу. Думаю, что деньги, Вася, только потому и хороши, что пособляют людям жить по-человечьи, а не лямку тянуть из года в год. А если человек начинает ими сорить или жадничать – пропащая его голова. Свою деньгу всегда возьми, из глотки недруга, если что, вырви её, родимую, но – не жадничай, не сумасбродничай. Делись с людьми, но и про себя не забывай. Забудешь о своей выгоде – в дураки угодишь, люди над тобой смеяться будут. Жить-поживать, добра наживать, – вот оно как должно быть.

И ещё много других слов, выверенных непростой трудовой жизнью и думами, говаривал словоохотливый и сердечно распахнутый рядом с верным человеком бригадир. Василий любил послушать всякие эти разные поучения и наставления от своего многоопытного старшего земляка и товарища, соглашался с ним, никогда остро и тем более как-нибудь непочтительно не возражал, потому что правду и справедливость чуял за ним. Верил: деньги не зло, если трудом заработаны и потрачены на дело; а зло они тогда, когда возлюбишь их ради их же самих и закроешься ими от людей. Много толковых и полезных мыслей, да как бы в голове их удержать! – бывало, усмехался своей опаске Василий.

Жизнь тем временем шла буднично, размеренно, привычно, без высоких, умных слов, а чаще молчком с угрюминкой, в ежедневных допоздна трудах с горчащим в конце смены потом, с нередко смертельной, подкашивающей ноги усталостью. Монтажницкое ремесло, гордился Василий собою и мужиками, не каждому по силам; и профессия монтажника самая героическая из мирных профессий на земле, был он уверен. Дела в бригаде продвигались по накатанной: если решено и сговорено – хоть кровь из носу, а выполним; а чего не могём, того, извините, не могём. Но могли мужики всё по строительно-монтажному своему ремеслу и делу и никогда и ни от чего не отказывались перед начальством или бригадиром, хотя в своём кругу поворчать любили, костеря, и чаще всего матами, самыми сокровенными и отменными, недотёп и неумех начальников и, заодно, законы и порядки в стране. Цех для обогатительной фабрики был успешно и с приятным для начальства опережением сроков достроен и дунаевскую бригаду, слывшую на северах одной из лучших, по разнарядкам сверху стали направлять в командировки, весьма выгодные, – по стране, особенно на Севере, строек больших и малых в те благополучные и спокойные годы зародилось бессчётно, и повсюду требовались, и высококлассные, и разные, рабочие руки. К повышенной (трудились на аккордах) зарплате добавлялись солидные суточные, – ещё одна нежданно явившаяся отрада в жизни Василия. Отрадой оказывались и сами поездки – тешили и зачастую изумляли новые места, порой среди глухомани таёжной или лесотундровой прекрасный, удобный, ухоженный город-городок представал перед его по-детски загоравшимися глазами, забавляли и влекли перелёты в разного типа самолётах и даже в вертолётах, восхищали тёплые, современные ведомственные гостиницы со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами и вышколенным, обходительным персоналом, – насмотрелся любознательный, сыздетства наголодавшийся (под замком) по впечатлениям и познаниям Василий на многое что удивительное, красивое, разумно обустроенное. Увидел и понял – мир несказанно велик и, несмотря ни на что, несмотря на наши личные тяготы и неудачи, он, в нашем воображении, ещё и прекрасен, и приветлив, и добр, и хлебосолен и даже бывает великодушен. Всюду люди со своими радостями и горестями, и везде человек обустраивает свою личную и общую жизнь-судьбу, и хочется жить-быть в этом уютном, понятном потоке-движении жизни, а не где-нибудь на обочине обретаться, там, где скучна и скудна жизнь, где главный интерес – выжить бы, прокоротать бы день нынешний и привычно сном забыться до утра, а потом – будь что будет.

Но Василий знал за собой, что он будет биться за другую жизнь, за другую долю в ней и – не отступит. Он знает, что ему надо.

10

Как-то однажды по весне бригада возвращалась из очередной командировки в свой базовый посёлок, уже ставший родным Василию Полярный Круг. По причине нелётной погоды пришлось помаяться в промежуточном аэропорту более двух суток. Погода – черти разгулялись: небо хлестали и рубили острые молнии, воздух сотрясал гром, земля грязево вспенивалась, вода и снег бурлили и мохнатым зверем набрасывались на любую преграду. Переполненный аэровокзал гудел, охал, матерился, но и смеялся нередко, пел под гитару, потому что для одного пассажира задержка рейса – беда, нервотрёпка, а для другого – развлечение, забава и отдых даже, передышка. Невыносимая, спрессованная духота выталкивала людей на улицу под навес, однако студёные выдохи стихии с северо-востока и напирающие косые ливни воды со снегом загоняли вовнутрь. А там было жутко тесно. Кто-то нервно часами ходил туда-сюда, толкаясь в ершистой сутолоке; кто-то чертыхался у стоек регистрации с работниками аэропорта, безумно и упористо требуя немедленного вылета, угрожая или, напротив, умоляя; кто-то спал прямо на каменном полу, калачиком свернувшись на газете и куртке. Люди жили под этой общей крышей как моглось.

Наконец, на третьи сутки к утру погода угомонилась и начались долгожданные вылеты; первым объявили посадку в самолёт московского рейса. Народ стронулся и валом сдвинулся к стойке регистрации. Дунаев и Окладников вышли на улицу: от суеты – подальше, хотелось подышать свежим воздухом после душной, тесной и шумной поночёвки на полу. Стояли, облокотившись о перила, перед входом в аэровокзал и беседовали, покуривая, посматривая округ и вдаль; им всегда было о чём потолковать и даже – помолчать вместе; они чувствовали сродственность душ и мыслей друг друга. Перед ними приветно сверкали и шёлково парили лужи ещё с кусками снега. Синевато-розовый сквозистый молодой туманец, обещая ростепель и погожесть дня нынешнего и на дни вперёд, мягкими волнами вздыхал над ещё хмурой, измоченной насквозь, но уже светлеющей и подсыхающей тайгой. Приманчиво, желанно пахло первобытной прелью, мхами леса, сырой кимберлитовой глиной карьера, находившегося рядом с аэродромом, и свежестью дождевой воды и талого снега. Дышалось легко, сердце билось ровно, но время от времени – вздрогами какого-то приятного молодого ожидания. «Хорошо. Как же хорошо!» – подумал Василий и поднял глаза к небу, казалось, пытаясь убедиться, что везде и всюду тоже как-нибудь так хорошо, безмятежно, ясно. И его неожиданно и радостно поразило величественно распахнутое перед ним и всеми людьми зрелище: в западной стороне замерли белые-белые громоздко-выпуклые облака, которые походили на головы могучих коней с лохматыми, взвихрёнными гривами. Из-под облаков множеством широких потоков-брызг разлетался солнечный свет, красновато окрашивая головы коней. Василий, как ребёнок, ждал, что кони вот-вот рванутся, предстанут во весь свой грандиозный рост и помчатся по небу, выбивая гигантскими своими копытами искры, храпя и оглушая людей громким звоном бубенцов. «У-у-у, какие кони! Какая синева! – невольно воскликнул в себе Василий. – Такой бы и жизнь была бы на земле – красивой и высокой. И – какой-нибудь… какой-нибудь ещё такой же… такой же сильной, что ли. Да, да, сильной», – не сразу нашёл он слово, и хотя оно показалось ему неточным, приблизительным, но всё же пришлось по нраву.

Кажется, больше никто, кроме Василия, не видел и не распознал сейчас этой чарующей и многозначной красоты неба. Массы людей – в движениях, в ропоте, в хлопотах.

– Смотри, Коля, какие кони в небе, – тихо и нетвёрдо сказал он Дунаеву.

– А-а, – неохотно приподнял на секунду голову и неясно отозвался бригадир, с удовольствием затягиваясь папиросным дымом.

«Ай, и о чём я думаю! – озираясь на сутолоку людскую вокруг, через секунду-другую встряхнул Василий головой, словно бы освобождаясь от сна и сновидения. – О какой ещё такой красоте? Особенной? Хм, а, собственно, зачем она мне? И без всяких таких мыслей хлопот хватает», – почти что ворчливо, сказал он словами мамы, которая часто говорила, что хлопот и без того хватает.

Однако Василию не хотелось отводить взгляда от неба, прерывать в себе зародившуюся жизнь какого-то важного для него, по-особенному трепетного чувства. Но он всё же вынужден был прервать его, чтобы посмотреть вниз: к самому входу подъехала, с взвизгом колёс лихачески и щегольски затормозив и разрулившись, красивая, сверкающая благородной лаковой чернотой начальническая «Волга». Из неё в несколько неестественной, важной медлительности вышли трое – молодой человек с театрально тонкими усиками, в отутюженном, франтовском, с иголочки костюме, он подал, заметил Василий, розово-беленькую тонкую руку хорошенькой, очень изысканно и очень модно одетой девушке-куколке; следом вылез упитанный, лоснящийся и щёками и даже пышно лежащими сединами мужчина.

– Счастливо добраться вам, ребятушки, до курорта и великолепно провести свадебное путешествие, – проворковал он и одной рукой нежно прижал к груди девушку, а второй отечески потрепал за плечо её спутника. – Отдыхайте, веселитесь. Если деньжата закончатся – незамедлительно телеграмму. Моментом вышлем. А мы с матерью вашей квартирой пока займёмся – и будет вам первое ваше семейное гнездо. Постараемся, тряхнём стариной и – кошельком! – вроде как угодливо, запотряхивался он в смехе. И тут же серьёзным тоном прибавил: – На детях экономить – грех великий.

Молодой человек и девушка в чрезмерной торопливости, хотя до завершения регистрации было ещё весьма далеко, и в странной рассеянности неловкими нервными тыками чмокнули мужчину в одну, в другую щёку. Юркий, порхающий, через слово-два повторяющий автоматически, без выражения «о кей, о кей» шофёр унёсся к стойке регистрации с двумя полнотелыми чемоданами добротной, матово-сытных отблесков кожи.

– Вот живут, гады, вот живут! – процедил Дунаев и зачем-то сплюнул в сторону «Волги», хотя можно было вниз к бордюру. – Народились, наплодились баре, господа, новые хозяева жизни. У-у, сволочи! – уже клокотало у него в горле. – И лакеи у них имеются. Всё для них, любимчиков жизни! Мы тут в духоте и сырости киснем, давим друг друга, на полу, как собаки, дрыхнем, а они, белоручки, чистоплюи, вон как оно – к самому отлёту их, точно бы генералов, подвезли. – Помолчал, тяжко пошевелил, будто сведённой ломотой, скулой туда-сюда и снова выжал: – Вот как надо жить. Эх, мать вашу!.. Одни соблазны да пузыри, а не жизнь кругом.

И Николай зачем-то стал рассматривать свои тяжёлые, мозолистые, смуглые руки с толстыми звероватыми ногтями, в шрамах и с бравой морфлотской наколкой якоря и девичьего глазастенького личика.

– Надо нам, Васька, здесь на Севере, пока здоровье есть, пахать по-конски. – И он коротко и туго отмахнул головой к небу, удивляя Василия: оказывается, видел, что творилось в небесах. – А иначе, дружище, на всю оставшуюся жизнь можем остаться конями ломовыми, под хомутом, как под ярмом. – И зачем-то сдавил кулак, до выступившей, заметил Василий, белоты на костяшках пальцев: – Надо быть злым в работе! Злым! И на себя злым, и на жизнь злым. А то – за-да-вят они нас. Не получится у нас – жить-поживать, добра наживать. Зубами будем щёлкать всю жизнь… эх!

Василию не хотелось вступать в спор с бригадиром, выяснять, кто такие они и почему они должны задавить нас. Да к тому же кого – нас? Он всегда ценил и уважал мнение своего земляка и поступки его, технологические решения по работе, но сейчас не мог и не хотел принять ни целиком, ни частично его слова и чувства. Для него желанным было смотреть на нежданное проявление этой, несомненно, прекрасной, довольной, лёгкой жизни, смотреть и всматриваться в эту легкокрылую молодую пару, летуче, рука за руку взбегавшую по ступенькам, на умилённо смотревшего на них снизу мужчину с пышными глянцевитыми сединами. Всё выдавало в девушке и парне, что они счастливы, довольны собою, что ждут от жизни исключительно только что-то такое приятное, красивое, лёгкое, что они не устали, не изработались. Что ни говорили бы, а как они прекрасны!

Но в напряжённой, наэлектризованной душе Василия неожиданно что-то такое щёлкнуло, сместилось, подковырнулось, подумал он каким-то краешком своего неизменно холодно и критично настроенного сознания, и он с горечью понял, что – завидует.

Завидует.

Но – не надо бы!

Не надо. У каждого своя жизнь.

Да, не надо, не надо!

– Злым в работе? – зачем-то переспросил он, снова поднимая глаза к небу, в котором, как, возможно, укором и напоминаем о чём-то важном, недвижно-отвердело стояли-высились величественные кони-облака. – Злым? Коля, злым, говоришь?

Дунаев сурово молчал, зажав губами отдымившую папиросу.

«Ай, какая глупость – небо, кони, синева!» – казалось, очнулся Василий и тоже, как Дунаев, зачем-то стиснул кулаки, но за спиной.

Дунаев так и не отозвался, даже, кажется, не расслышал ясно, не понял. Он думал о своём – о затаённом и глубоком, медленно, но жёстко-напряжённо стал поглаживать широкой ладонью проржавленную в морозах, оттепелях и ненастьях свою выдающуюся, плотную, словно бы витую из стальных проволок или прутьев бороду былинного богатыря.

Вылет дунаевцев состоялся уже поздним вечером, одним из самых последних, и натерпевшиеся, угрюмые мужики ворчали и матюгались:

– Ясное дело, как чирий на гузне: сначала надо блатоту всякую вшивую ублаговолить, а потом уж нам, работягам, чего-нибудь подбросить. Эх, жизнь-жизня!..

Уже заполночь прилетели в Полярный Круг. Вымотанный Василий тотчас повалился в общежитии в постель, однако зажигающиеся, хотя и время от времени, но в какой-то яркой призывности красок, воспоминания о тех прекрасных парне и девушке до того волновали и смущали его душу, что он не смог улежать и тем более уснуть. Ужатый, поникший, но напряжённый сердцем, ходил, бродил в маете по пустынным и гулким коридорам крепко и храпно спящего общежития, курил, недокуривая и до половины, сигарету за сигаретой; хотя тяги к табаку за собой никогда не наблюдал раньше, но курить на Севере всё же стал, потому что так принято среди мужиков. «А я кто? – я мужик и есть! Работяга. Пролетарий», – нравилось ему в таком направлении думать о себе. В полутьме коридора пускал кургузые быстрые дымки возле открытой форточки, посматривал на звёздочки, дрожкие и хлипкие в этой набравшей уже почти что дневного света, отступающей по неотвратимым законам неба полярной ночи. Наносило духом влажного тлена оттаивающей лесотундры. Думал печально и светло, что радостное дело – весна. Позади долгая-долгая зима и ночь, и он выдержал-таки все испытания и превратности на стройках Севера, перенёс лютые морозы, он жив-здоров, он бодр и крепок. Однако отчего же душу выворачивает, отчего тоска гнетёт и давит грудь? Где-то вдали возле фабрики и карьера с натугой, но мощно и полнозвучно отстукивали и ревели моторы грузовиков-гигантов – БелАЗов и Коматцу, взбиравшихся в гору с грузом кимберлитовой породы, и Василий минутами чуял, как и в нём что-то такое тяжёлое и неохотное поднималось и росло. Но что оно такое, зачем оно? Довольно: надо, наконец-то, спать – утром на смену, никакие поблажки в бригаде не заведены, и – правильно! Снова ложился, закрывал глаза, говорил себе – «сплю», однако память сердца тут же, и настырно, но и услужливо, являла прекрасные образы, и ему не хотелось с ними расставаться, а хотелось сопровождать их хотя бы мысленно, хотя бы в мечте. «Народились, наплодились баре, господа, новые хозяева жизни. У-у, сволочи!» – внезапно вклинился вязкой гущиной клокота дунаевский голос, но Василий не желал слышать его, не желал понять. И, как в бреду, вперебивку стал повторять шепотком:

– И я так же, и я так же…

Произносил вполне осознанно, отчётливо, однако понимал ли хорошенько, что же именно он так же?

Снова вставал, ходил по коридорам, стоял у форточки курил. Наконец, встряхнулся, одёрнул себя:

– Да будь ты мужиком! Тоже мне – раскис, как баба! Жить-поживать, добра наживать, – понял?

Отшвырнул в мусорный бак пачку с сигаретами, ушёл спать. Однако ещё долго ворочался, смотрел в серенькую потёмочность раннего утра за окном, словно бы хотел там, в пробуждающихся земле и небе, что-то такое важное для себя рассмотреть и уяснить. Радость – вспомнилась мама. «Как она там живёт?.. Мама, мама…» И ещё радость – вспомнилась славная Саша, подружка его мятежного детсадовского детства и юношеских заветных встреч и бесед. Сердце потихоньку стало слабеть, утихать и следом какое-то неясное, но нежно подрагивающее чувство пошло по жилам лёгкой, деликатной поступью.

– Скоро приеду. Скоро приеду… – шептал он, засыпая почти в блаженстве.

«Саша, Саша, смотри, какие красивые на небе кони!» – утром, когда шёл на работу, вспоминались ему слова его во сне, но, хотелось ему думать, наяву они прозвучали. И ответ запомнился: «Это, Вася, душа твоя такая – сильная и вольная, как те небесные кони». И он понял, что только с Сашей изо всех знакомых и родных ему людей он и может поговорить о сокровенном и дорогом, о мечте и душе.

«Саша всё поймёт, посочувствует, а если надо, то и поправит, но как-нибудь легонько и заботливо. Она молодчина! Эх, скорей бы домой! Жить-поживать бы, добра наживать бы».

11

На Севере Василий пробыл безвыездно до самого крайнего – законом разрешённого – срока его ухода в армию. Он, бережливый, крепко-накрепко усвоивший житейскую истину, что копейка к копейке – непременно получится и один рубль, а потом, радуя и раззадоривая тебя, ещё много-много рублей явят себя, он скопил приличную сумму. «У меня теперь аж мешок денег», – удовлетворённо, но не без самоиронии посмеиваясь, говорил он в себе, повторяя любимую присловицу мамы о мешке денег, которые ей и отцу ещё предстоит, если раньше временеи не помрём, заработать. И теперь слегка счастливому, заслуженно гордящемуся собою Василию хотелось как-нибудь – да не как-нибудь, а можно бы и громко и широко! – возражала его душа, – заявить всему белому свету, в особенности же родной Покровке, а главное и мечтаемое – маме, сестре и отцу, что у него имеются, как любит сказать Коля Дунаев, хорошие деньги. Что там какие-то хорошие деньги – капиталы! Мешок денег! Он был так молод и неопытен, что ещё не знал и не понимал настоящего применения деньгам, не знал, куда и на что потратить их, чтобы получилась, кто знает, ещё и какая-нибудь выгода. Даже само слово «выгода», кажется, ещё ни разу не тревожило его, не заставляло задуматься о своих действиях в этом направлении. Он сердцем и умом верил, что деньги могут и должны осчастливливать человека. Его деньги заработаны – что говорить! – в тяжких трудах, в опасностях непростого, но полюбившегося монтажницкого дела, и потратить их надо на то, чтобы жизнь впредь не угнетала, не подавляла маму, сестру, отца и его самого. И чтобы стала жизнь полегче для них для всех, может быть, даже приятнее, благосклоннее. Чтобы, наконец-то, не трястись над копейкой. В таких желаниях и мечтах Василий прилетел на родину.

Перво-наперво, не заезжая домой, он прикупил себе в самом большом – и, хотелось ему думать, самом дорогом – универмаге областного центра приличную одежду. Тут же в примерочной переоделся с ног до головы, потому что показаться босяком перед мамой и всей Покровкой он не мог себе позволить. Его должны увидеть таким же, каким всегда видели заезжавшего во время отпуска на родину Дунаева, – благополучным, крепко стоящим на ногах в этой жизни. Следом Василий накупил подарков для родных, всё посмеиваясь над собою, но сердцем ликуя, с два мешка. Сияющий, весь в цветастости пакетов и свёртков, вышел из такси в Покровке, но глянул на родной дом – в груди защемило: развалюха, а не дом. Как же раньше не замечал он, что дом у них старенький и косенький, что доски обшивки нещадно и безобразно выкрутило, покоробило, а от краски, кажется, зелёной, осталась лишь корявая шелуха, похожая на осенние, уже подгнившие листья; тесовая крыша подгнила, чёрная, страшная, печная труба облезла, обваливается изъеденными непогодами кирпичами.

Мать, предупреждённая телеграммой, уже поджидала сына в воротах. Увидела – расплакалась, прижалась приклоненно и сказала то, что он тайно и хотел услышать:

– Хотя бы ты, Василёк, стал у нас человеком.

«Стал человеком», – угодливым эхом отозвалось в его, казалось ему, разрастающейся от минуты к минуте душе. Он невольно зацвёл улыбкой, розово-молочной, юной, улыбкой неопытного, но искреннего тщеславного счастья. И ему, почти что богачу, изысканно и добротно одетому, и он, к слову, почти что так же одет, как и те прекрасные девушка и парень, случайно, но, понимает теперь, счастливо встреченные в аэропорту, а значит, он почти что такой же, как они, ему, имеющему рассованные по карманам пачки с большими хорошими деньгами, действительно представилось, что он стал человеком, что он стал не просто человеком, а человеком, к которому теперь люди будут проявлять особенное уважение, по-особенному смотреть на него, чего-то хорошего ждать от него. Он явственно и ярко почувствовал и понял, что деньги – какая-то необыкновенная среди людей сила, способная благодатно, к радованию переменять жизнь человека, поднимать его над людьми, делать его примером для других. Он был счастлив. Его юная, подвижная душа была уже широко и будто с улыбкой распахнута для добра и любви, для делания чего-то такого, что и другим людям будет приносить счастье и покой. В нём сейчас зрело, наливалось красивыми красками – он поступит так, что мама уже никогда, никогда не произнесёт страшные, выворачивающие душу слова, – «проклятая судьба, окаянная жизнь».

– Мама, мама! – ставший на северах не по годам крепко-рослым, северянин-монтажник, он по-прежнему по-детски доверчиво и ласково льнул к матери, но во взрослой тревожности заглядывал в её выгоревшие – так и подумал – глаза. – Как ты, мама, здесь живёшь? Не болеешь ли?

– Да как я, сыночка, могу жить? Как можется, так и живу. Не болею, слава Богу, скриплю помаленьку. Что дано, то дано: от судьбы не скроешься. – Помолчав, как-то стыдливо присловила на полголосе: – Только что если в могилу.

– Ну, зачем ты так, мама!

Ему горько, ему понятно: плохо живёт его мама, очень неуютно ей в этой жизни. Похоже, не живёт – выживает, скрипит. Она несчастна, она одинока, она, может быть, больна, но не хочет расстраивать его. Ему стало невыносимо жалко её. Он мог заплакать, разрыдаться, но сдержался. Он знал за собой – он волевой человек, он монтажник-верхолаз, а их таких, как и лётчиков, на земле – раз-два и обчёлся, слышал Василий горделивые бригадные разговоры. Они особенные люди и привычные ко всему, а решения там, на высоте, на высотах, нередко нужно принимать мгновенно, действовать быстро, но точно и осторожно. И Василий неожиданно почувствовал себя поднятым на высоту, а там, на высоте, где постоянно ветер и мороз пожёстче, не посидишь просто так, там надо действовать, – и в мгновение в нём решилось, как-то рельефно, но покамест неотчётливо, неясно, какими-то намётками обозначилось: что-то нужно совершить прямо сейчас, чтобы порадовать, утешить маму. И так порадовать, чтобы она, наконец-то, воспряла духом, чтобы поверила, что жизнь может стать лучше, справедливее, благосклоннее. Но что такое особенное совершить ему? Что? Привезённых подарков, и уже высыпанных на скамейке перед мамой, – понял, мало, хотя она восторженно ахает, прицокивает, покачивая головой, приобнимает сына. Не то, не то! Что-то другое нужно. Чтобы по-настоящему получилось. Чтобы безвозвратно войти маме в другую жизнь, распрямиться. Душа Василия наэлектризовалась, сознание искрами металось.

Вошли в дом – в дом его детства и ранней юности, в дом его одиноких игр под замком, его дружбы с верным одноногим Буратино. «Это было недавно, это было давно», – вспомнились ему светлые и грустные вместе с тем слова из какой-то песни. По-прежнему в комнатах царит безукоризненная опрятность, всюду извечно заведённый порядок, блеск догляда и заботы: мама, как и всегда, не позволит себе и соринки-пылинки лишней. Но одновременно встретила Василия и стародавняя тусклость их жилища – старый фанерный комод, переползший в их дом из каких-то неведомых годов, допотопные металлические кровати, грубо-развалкие табуретки, стол, рукомойник – всё самодельное, облезлое; занавески на окнах чистенькие, отглаженные, да напрочь выцветшие, ветхие. Увидел, уразумел – и вот тут-то вспыхнуло в груди, запульсировало, заколотилось отчётливыми ударами-призывами: немедленно, сию же минуту уничтожить, заменить это ужасное, унижающее барахло! Мама начнёт здесь новую жизнь! Так решило его горячее, торопливое, но чистое сердце сына.

12

– Пойдём! – крепко взяв мать за руку, потянул он её к выходу. – Пойдём, пойдём!

– Куда? – опешила она, но успела ухватиться за комод.

– В промтоварный и в мебельный магазины. Накупим новых вещей, мебели, а старьё я сожгу в огороде.

– Ой, ты чего, Вася?! Мы вот это добро с отцом наживали годами, кое-что от родителей наших перешло нам, а ты – сожгу. Нет. Не-е-ет! Да и не надо тратить деньги на пустяки: зачем мне, старой, всякие там обновы?