Текст книги "Битва при Молодях. Неизвестные страницы русской истории"

Перед решающей схваткой

В. Васнецов. Стрельцы. 1918 г.

31 июля русские и татарские отряды стояли на своих местах, больших столкновений между ними не было. Небольшие группы татар время от времени подъезжали к гуляй-городу и пускали по нему навесом стрелы в расчете на то, что убьют или хотя бы ранят кого-либо из защитников. Стрельцы в ответ стреляли по татарам из пищалей, побивая десяток-другой надоедливых всадников. Те в спешке отступали и скакали прочь к своему лагерю. До рукопашного боя дело не доходило.

Через час-другой набег татар повторялся. Эти малые набеги были инициативой татарских тысячников, которые не знали, что им делать, а команд от начальства не поступало.

Как было написано потом в отчете Разрядного приказа о боевых действиях за этот день, русские ратники «…с крымскими людьми травились, а съемново бою не было».

Девлет Гирей стал лагерем в пяти верстах от гуляй-города. Он подтянул большую часть своего обоза. Набралось более двух тысяч повозок, запряженных волами и верблюдами. Подтянулись также все конные отряды татар и ногайцев, распущенные ранее по округе. Накормить триста тысяч лошадей и верблюдов было нечем, поскольку трава в округе была потравлена еще несколько дней тому назад появившимися тут татарскими конниками из арьергарда. Заготовленное окрестными крестьянами сено было все сожжено ногайцами в запале удач первых дней похода.

Лишившиеся Теребердея, ногайские мурзы пришли в шатер Девлет-Гирея и стали слезно просить отпустить их по округе за кормом и едой, поскольку обоз они потеряли под Москвой. Хан Гирей, справедливо полагая, что они наберут полон и умчатся прочь в свои степи, отъезжать никому не разрешил.

1 августа «съемного бою» тоже не было. Подошли пешие полки янычар и стали лагерем рядом с татарами и ногайцами. Янычарами командовал Энвер-паша.

Турки попробовали переправить через Оку возле Дракино пушки, но плохо сведущая в плотницком деле обслуга сбила неустойчивые плоты и те перевернулись. На дно пошло восемь первоклассных осадных орудий. Виновным слугам отрубили головы и начали строить мост для переправы оставшейся артиллерии. Ибрагим-бей для верности остался руководить строительством моста и переправой через него пушек.

Энвер-паша без командира янычар вмешиваться в ход боевых действий, которыми руководил теперь Девлет-Гирей, не стал. После пленения Дивей-мурзы высокопоставленный турецкий чиновник понял, что эта военная кампания может плохо закончится и изыскивал способы как бы свалить все неудачи на крымского хана.

Русские, несмотря на то, что находились под защитой дубовых щитов, понесли немалые потери. Павших в гуляй-городе относили за холм и складывали рядами возле дубравы, где стояли лагерем казаки и тяжелая конница.

Павших в боях перед холмом русских воинов удалось подобрать далеко не всех – они лежали вперемешку с татарами в одном общем кровавом месиве. Кое-где горы из трупов людей и лошадей достигали в высоту двух сажен и разобрать их в условиях постоянных вылазок татар было невозможно.

Воротынский стоял в одном кафтане, без тяжелых доспехов, от которых устал во время боя, возле тыловых ворот гуляй-города и сам подсчитывал понесенные за вчерашний день безвозвратные потери – проносимых мимо него стрельцами павших русских воинов.

«Еще пару дней таких боев и войско сократится наполовину, – думал он. – Однако еще хуже, если татары снимутся и уйдут к Москве. В открытом поле их победить будет вообще невозможно».

Ситуацию осложняло то, что оставшиеся в гуляй-городе стрельцы, пушкари, земская пехота и обслуга страдали от нехватки воды и продовольствия. Воду приходилось возить в бочках издалека, с речки Пахры, поскольку вода в Рожайке была затхлой и непригодной для питья. Бочек было мало и шесть тысяч человек гарнизона деревянного города мгновенно выпивали привезенную обслугой воду. Практически всех коней обоза держали в дубовой роще, где они могли пощипать траву, листья кустов и молоденьких деревьев, попить воду из реки.

Доставленное Петром продовольствие закончилось. Пришлось готовить похлебку из побитых татарскими стрелами лошадей, заправляя ее бывшим у воинов с собой пшеном и толокном.

Приготовлением похлебки для артельщиков и для бывших под их опекой тяжелораненых воинов заведовала жена Гордея Наталья с дочкой Настей. Они непрерывно варили ее одновременно в двух полковых котлах. Остальные воины занимались приготовлением пищи самостоятельно.

Казаки питались привезенным с собой салом и лепешками. Немцы ели, приготавливаемые им маркитантами блюда. Телеги маркитантов стояли в дубраве, те готовили на кострах еду и потом носили ее в деревянных бадьях на позиции немецких наемников. С русскими немцы едой не делились.

Евфросиния с сестрой организовали недалеко от тыловых ворот деревянной крепости импровизированный госпиталь. Пережидая дневные татарские атаки вместе с ранеными под днищами телег, они при свете костра всю ночь извлекали стрелы из тел, промывали и перевязывали резанные и колотые раны.

Матери и тетке помогала Авдотья. Она давала раненым пить отвары, промывала и перевязывала им легкие раны. Настя носила воду и похлебку тем раненым, кто не мог сам двигаться. Раненых было много, женщины и девочки выбивались из сил.

Закончив перевязку одного из раненых стрельцов, Евдокия увидела стоявшего рядом с ней Воротынского. По его лицу медленно сочилась кровь.

– Михаил Иванович, дайте я вам перевяжу рану и напою отваром, чтобы кровь остановить, – сказала она воеводе не терпящим возражения голосом.

Левая бровь Воротынского была еще вчера рассечена косым ударом татарской сабли и, из-за плохой сворачиваемости, из раны до сих пор сочилась кровь. В то время диагнозов о плохой сворачиваемости крови ставить не умели, но справляться с недугом могли.

– Авдотья! – позвала мать, дремавшую под телегой после тяжелой ночной работы дочь. – Принеси чистую льняную полосу и завари кружку пастушьей сумки – трава рядом с тобой лежит.

Главнокомандующий послушно подошел к позвавшей его знахарке и сел на стоявшую рядом телегу. Евфросиния омыла его рану чистой водой и перевязала принесенной дочерью льняной повязкой. Ткань для перевязки в их импровизированном госпитале давно закончилась, и дочка оторвала полосу от подола своей рубашки. Думавший о своем Воротынский заметил это, но не придал большого значения. Он терпеливо ждал, когда ему обработают рану.

Потом воевода мелкими глотками стал пить приготовленный Авдотьей в глиняной чашке горячий настой.

– Целительница, как тебя зовут? И как это ты с другими женщинами оказалась у нас в военном лагере? – спросил он своего лекаря.

– Меня зовут Евфросиния, а сюда нас с сестрой и дочкой привел тот, кто покровительствует людям, врачующим раны.

– А как зовут этого покровителя? Не Дмитрий ли Иванович?

Молодая женщина улыбнулась, сообразив, что Воротынский видел ее разговаривающей и обменивающейся любовными взглядами с Хворостининым.

– Небесный покровитель лекарей – святой Пантелеймон, – ответила со знанием дела знахарка. – А у князя Хворостинина я служила ключницей в Смоленске. Мы привезли обоз с провиантом в гуляй-город, да так и остались здесь, поскольку татары все кругом обложили.

Воротынский хотел что-то еще уточнить о ее отношениях с Хворостининым, но Евфросинья искусно перевела разговор на другую тему:

– Вам, Михаил Иванович, надо пить настойку пастушьей сумки регулярно, чтобы кровь стала густой. Надо заваривать кипятком щепотку сухой травы и пить каждый день по чашке. Вот только куда эту траву вам положить с собой? – молодая женщина стала оглядываться по сторонам.

Тут стоявшая рядом Авдотья достала из кармана своего сарафана тот самый оберег, который в свое время не успела вручить Хворостинину. Теперь по поверхности небольшого холщового мешочка уже была вышита красно-белая роза с четырьмя небольшими зелеными шипами по краям.

Молодая знахарка взяла большой пучок сухой травы, положила его в мешочек, крепко затянула шнурком, и сама засунула воеводе в карман кафтана. При этом она случайно запачкала мешочек кровью воеводы, пролившейся ранее на его кафтан.

– Воевода, – со всей серьезностью сказала Авдотья, – пусть тебе не только трава выздороветь помогает, но и мешочек этот с вышивкой служит оберегом от грозящих опасностей.

Конечно, девочка не могла знать, что красно-белая роза с зелеными шипами – это герб правившей в это время в Англии династии Тюдоров, однако вышила она именно его.

– А какие опасности мне грозят? – спросил весьма мистически настроенный перед решающей битвой Воротынский. – Вражеская стрела или сабля?

– Нет, воевода, эту битву ты выиграешь, – ответила маленькая ведунья. Оберег спасет тебя от злых людей, которые будут потом завидовать твоей победе. Ты только всю сушенную пастушью сумку должен на настой пустить и выпить его.

Эти слова молоденькой девушки неожиданно придали воеводе Большого полка веру в то, что он выиграет эту битву. То, что будут потом ему пакостить завистники он и не сомневался, но это будет потом. Словам Авдотьи о том, что надо использовать всю лечебную траву Воротынский большого значения не придал.

Евфросиния не видела, что ее дочь подарила Воротынскому оберег и разговора их не слышала, поскольку отошла к носилкам с раненным немецким рейтаром, которого принесли его сослуживцы, узнав, что у русских есть свой лекарь.

Когда она вернулась через несколько минут, то Воротынский уже собирался уходить.

– Спасибо тебе, Евфросиния, и тебе Авдотья, что врачуете меня и всех ратников, – сказал главнокомандующий. – И да хранят вас ангелы небесные и ваш покровитель Святой Пантелеймон.

Воротынский поднялся с телеги, поклонился своим лекарям в пояс, опустив правую руку до земли, повернулся и пошел к своему походному шатру.

Это был тот самый шатер, который привез Иллиодор для размещения в нем походной церкви. Иллиодор разрешил проводить в своем полотняном храме заседания военного совета, поскольку других шатров в гуляй-городе не было.

Воеводы ожидали своего главнокомандующего в шатре вместе с образами святых, развешенных изнутри на его полотнище. Надо было срочно решать вопрос, как дальше обороняться от татар.

Вначале решили допросить пленных. Позвали Иллиодора, который мог толмачить разговоры с татарами.

Стали допрашивать одного из захваченных мурз. Тот ответствовал:

– Что вы меня пытаете? Я человек маленький. Вы спрашивайте у моего начальника – Дивей-мурзы, ведь он командовал нашими войсками».

О том, что в плен взяли Дивей-мурзу никто из русских, не знал. Воротынский велел привести к шатру всех пленных татар. Малый мурза указал перстом на одного, одетого в простой халат, воина и сказал:

– Вот он Дивей-мурза.

Татарский главнокомандующий сначала попытался отнекиваться и говорить, что он простой воин, но когда русские воеводы начали над ним смеяться стал дерзить:

– Эх вы, мужичье! Как вы, жалкие, осмелились тягаться с великим господином, с крымским царем!

Воротынский ему резонно ответил:

– Что ты грозишься, ведь сам в плен попал!

Дивей-мурза зло возразил главному русскому воеводе:

– Если бы крымский царь был взят в плен вместо меня, то я бы освободил его, а вас, мужиков, всех согнал бы полонянниками в Крым и продал туркам!

Воеводы спросили его:

– Как бы ты нас победил?

Разозленный Дивей-мурза прямо ответил:

– Я выморил бы вас голодом в вашем деревянном городе в пять-шесть дней.

Пленника увели, а члены военного совета стали думать, что делать дальше.

Воеводам было над чем задуматься. Вырисовывались три возможных варианта действий противника. Первый – долговременная осада и взятие гарнизона деревянной крепости измором. Второй – подтягивание турками осадных пушек и разрушение их огнем деревянных щитов, прикрепленных к телегам. Третий вариант – атака одновременно всеми наличными силами противника, проникновение их за деревянные стены и избиение защитников крепости.

Воротынский озвучил все возможные варианты развития событий и попросил присутствовавших высказывать свои предложения.

Огнев, приглашенный вместе с воеводами на совещание, попросил слово первым:

– Воеводы, нам лучше всего посильнее «задрать» татар, чтобы они опять в атаку на крепость пошли. Измора мы долго не выдержим, да и против тяжелых осадных пушек нам больше дня не устоять.

Только если атаковать будет сразу пятьдесят-шестьдесят тысяч человек, то мы их на нынешних позициях отбить не сумеем. Посудите сами. Одновременно палить из амбразур может только полторы сотни человек. Даже если стрельцы у амбразур меняют ружья на заряженные товарищами, то можно сделать не более шестисот – тысячи выстрелов до подхода татар к стенам. Раньше басурмане вдоль гуляй-города на конях гарцевали, да стрелы пускали, а мы их свободно расстреливали. Теперь вороги спешиваются и на стены лезут. Нам такой массы одновременно атакующих пеших воинов не сдержать. Тем более что в атаку пойдут янычары. У них несколько сотен мушкетов. Мушкетные пули наши щиты пробьют с близкого расстояния и множество стрельцов и пушкарей поубивают.

Стрельцов у нас более трех с половиной тысяч. Если вывести три тысячи стрельцов за пределы стен и укрыть их во рве, то они смогут сделать шесть-восемь выстрелов из укрытия по идущим в пешем строю янычарам. Так можно будет всю турецкую пехоту положить.

Так что дозволь, Михайло Иванович, мне вывести стрельцов во время турецкой атаки в ров перед гуляй-городом.

Князь Репнин резонно возразил:

– Так за янычарами пойдет татарская конница и всех стрельцов, что будут укрываться во рве, порубит.

– Прежде, чем они подскочат, мы еще два-три выстрела сделать сможем, а потом будем рубиться бердышами и саблями до смерти. С десяток тысяч басурман еще положить сможем. Вы нас тем временем будете огнем из гуляй-города прикрывать.

То, что стрельцы вызвались пойти на верную смерть никого из воевод, не удивило. Другого выхода просто не было.

Стали решать, как воевать после их смерти.

– А как быть с остальными сорока тысячами татар? – обратился Репнин с вопросом уже к Воротынскому.

– В лобовом столкновении мы их не побьем, поскольку всадников у нас будет в пять раз меньше, – ответил тот, – а вот если с тыла обойти и ударить по наступающим неожиданно, то можно будет страха нагнать и побить немало.

Воевода Большого полка обратился к Хворостинину:

– Где там малец, что к нам обоз с провизией провел сквозь татарские заслоны?

Привели Петра. Он пообещал показать путь вдоль реки Пахра за дубравой, а потом по оврагам и вывести русскую конницу прямо к татарам в тыл.

– Вот еще что, воеводы, – сказал главнокомандующий. – Опричники, что у вас по полкам расписаны, как мне доложили стрельцы из похоронной команды, несут большие потери из-за того, что у них нет брони, да и военного опыта. Я решил их всех свести в один отряд и использовать его как легковооружённую конницу, на манер казаков. Какие будут советы по тому, кто может командовать этим отрядом?»

Слово взял Хворостинин:

– Михаил Иванович, опричники народ не простой, земского командира над собой не потерпят. Я предлагаю поставить моего помощника Михаила Черного. Он опричник и в борьбе с татарами толк знает.

– Михаила Черного, так Михаила Черного. Пиши приказ, – обратился командующий к присутствовавшему на совещании дьяку, прикомандированному к войску из Разрядного приказа.

Воротынский тогда обратился к начальнику пушечного наряда:

– Князь Коркодинов, что у нас огнестрельными припасами?

– Пороха, воевода, осталось только чтобы два дня продержаться, а ядер уже почти и нет. Мы их по два закладывали в пушку, чтобы с близкого расстояния сразу больше всадников побить. Опыт был удачный, но ядра подходят к концу. Собрать удалось под горой немного – и то пришлось их выковыривать из трупов».

– Давайте цепями железными заряжать, – встрял, как обычно, в разговор Петр. – У нас их целых две телеги есть. Я в книге немецкой видел, как используют сделанные из двух половинок ядра, скрепленные цепями для стрельбы по пехоте.

– Вот и решили с метательными снарядами, – утвердил предложение Петра Воротынский. – Пешие ополченцы будут держать фланги за турами. Ты, Дмитрий Иванович, останешься в гуляй-городе с пятью сотнями своих стрельцов, немцами, пушкарями и обслугой. Как последние снаряды выпустите, так нам сигнал подадите к атаке и сами в рукопашную выходите.

– Мы над гуляй-городом стяг поднимем, что мне Иван Васильевич подарил», – предложил Хворостинин.

– Так и сделаем. Все свободны, кроме Хворостинина и священника, – закончил совещание Воротынский.

Воеводы разошлись. Главнокомандующий хотел обсудить с оставшимися, как утром провести перед боем богослужение, но им помешали. Стоявший на страже у шатра стрелец сказал, что к Воротынскому просится какой-то дворный человек.

Вошел нескладный, с всклокоченными рыжими волосами и нелепо одетый дворный человек из полка князя Репнина. Глаза вошедшего горели, держался он уверенно.

Дворянин, ни к кому лично не обращаясь, стал говорить с устремленным вовнутрь себя взглядом:

– Мне сегодня ночью видение было. Пришла молодая женщина, одетая во все черное, но не монашка. Светлое лицо ее закрывала тень от платка, повязанного на манер монашеского куколя. Лицо было до боли знакомо, но я никак не мог вспомнить, где раньше ее видел.

Женщина сказала мне: напиши письмо, якобы от московского воеводы князя Юрия Ивановича Топлякова, чтобы мы в гуляй-городе крепко стояли только один день, потому как к нам из Великого Новгорода идет на помощь сорокатысячная рать. А во главе этой рати сам царь Иван Васильевич. Иди сюда, в лагерь со стороны, да мимо татарского наряда, чтобы он тебя в плен взял и то письмо забрал.

Нескладный дворянин после этого посмотрел прямо на Воротынского:

– Я, Михаил Иванович, грамоты не знаю и написать письмо не могу. Вели кому из своих слуг такое письмо написать, а я сделаю так, чтобы оно попало прямо к Девлет-Гирею, как мне Богородица велела.

Всем присутствовавшим в палатке было ясно, что дворянин обрекает себя этим поступком на верную смерть в татарском плену, но рассуждать на эту тему, а тем более отговаривать его никто не стал. Каждый вносил свою лепту в общее дело.

Иллиодор достал из своей неизменной холщовой сумки бумагу и чернильницу с пером, написал нужный текст, свернул лист в трубочку и перетянул льняным шнурком. Шнурок он отрезал от веревочки, которой небольшая икона Николая Святителя крепилась к полотну палатки. Потом священник залил концы шнурка сургучом и припечатал его серебряной московской копейкой, на которой был изображен Георгий Победоносец – покровитель столицы.

Отец Иллиодор передал фальшивое письмо рыжему дворянину и при этом спросил:

– А как тебя зовут, добрый человек?

Дворянин деловито спрятал письмо за пазуху колом сидящего на нем вытертого кафтана, перекрестился и скромно ответил:

– Господь Бог знает, как меня зовут и этого достаточно. Для вас же я просто русский человек.

Несуразный рыжий дворянин перекрестился, глядя на образ Николая Святителя, поклонился всем в пояс и вышел из шатра.

Воротынский и Хворостинин молча проводили его взглядом. Иллиодор же сказал, тоже ни к кому лично не обращаясь:

– Если Богородица выбирает среди нас тех, кто идет на мученичество, то она помнит про нас и будет нам сила Небесная в подмогу.

В лагере тем временем шла будничная подготовка к грядущей битве.

Вся конница отошла из гуляй-города к дубовой роще. Всадники точили сабли, вострили подобранные на поле боя стрелы, перетягивали луки.

Лагерная обслуга из числа земских мужиков искала под холмом ядра, оттирали их от крови, носила к пушкам и складывала рядом с ними в небольшие пирамидки.

Пушкари чистили свои закопченные от непрерывной стрельбы орудия.

Петр вместе с расчетом одной из пушек примерялся, как ловчее укладывать в ствол доставшиеся от Тавила металлические кандалы. Тут же, на наковальне Тавила, умельцы соединяли заклепками попарно кандалы в метательные снаряды.

Стрельцы чистили пищали и отливали из свинца для них пули. Ополченцы-пехотинцы точили топоры и рогатины.

Гордей прикреплял царский стяг к двум связанным вместе древкам от рогатин.

Наталья варила похлебку и кормила ею раненных воинов.

Авдотья и Настя спали на охапке соломы под телегой все перемазанные в крови раненых воинов, которых целый день поили и кормили. Сил отмыться у них не было, да и воды для этого не хватало.

Евфросиния сидела на телеги и пыталась заставить себя съесть кусочек сушеного сыра, который ей принесла Гордеева Наталья, давно догадавшаяся о ее беременности.

Вдруг ведунью, как молнией поразило. Она положила сыр в карман сарафана и пошла искать Хворостинина. Она до сих пор не сказала своему любимому, что ждет от него ребенка. Все боялась, что он подумает, будто хочет этим привязать к себе. Тут же, перед решительным боем, когда Дмитрий Иванович, а возможно и все обитатели гуляй-города могут погибнуть, такого рода опасения стали совершенно пустыми. Значение имели только их жизнь с князем, жизнь их ребенка и дышащая им в лицо смерть.

Хворостинин в это время вышел из шатра и сам искал встречи с возлюбленной – хотел провести с ней немного времени перед завтрашним сражением.

Они встретились прямо около шатра и бросились друг к другу в объятия. Евфросиния прижалась к грубому сукну монашеской рясы воеводы, в которую он все еще был облачен и, пряча глаза, прошептала своим низким бархатным голосом:

– Дмитрий Иванович, у нас будет ребенок. Сын, я знаю. Когда-то давно ты спрашивал, что я прочитала по линиям твоей руки, а я промолчала. Я увидела, что рожу тебе трех сыновей. Хочу, чтобы ты знал об этом перед битвой и берег себя ради наших детей.

– Евфросиния, радость какая! – обрадовался Хворостинин и хмурое лицо его посветлело. – Выходи за меня замуж. Я давно хотел тебе это сказать, но все было недосуг. Попросим Иллиодора, чтобы он нас прямо сейчас обвенчал.

– Выйду, милый, обязательно выйду за тебя замуж, – ответила радостно ведунья. – Только какое сейчас венчание посреди этого моря горя, страданий и смертей? Вот вернешься завтра победителем из сражения и тогда повенчаемся.

Князь еще что-то хотел сказать, но целительница прикрыла ему рот маленькой ладошкой и ласково, но настойчиво попросила:

– Помолчи сейчас. Вот съешь немного сыра – тебе сил набираться надо перед сражением, – и она протянула ему извлеченный из кармана сарафана кусочек.

Хворостинин поцеловал свою возлюбленную, которая теперь была еще и матерью его сына, взял протянутый сыр, разделил на две части, одну отдал обратно, а другую стал жевать.

От нервного напряжения последних дней есть князю совсем не хотелось, сыр был сухой и очень соленый, но князь жевал его и блаженно улыбался. Пара продолжали стоять возле шатра, обняв друг друга и не обращая внимания на проходивших мимо ратников. Те тоже не обращали внимания на обнимавшуюся пару влюбленных.

В это время неподалёку от шатра, под телегой проснулась Настя. Она потрясла за плечо Авдотью и тихим голосом сказала:

– Мне страшно.

Авдотья встала, достала из телеги взятую матерью из дома икону, освободила ее от тряпицы, в которую та была завернута, поставила на телегу, встала на колени и стала читать молитву:

– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою, благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших.

Настя встала вслед за Авдотьей на колени перед иконой и повторяла слова молитвы. Потом девочки поцеловали по очереди икону и перекрестились. Авдотья опять завернула икону в тряпицу и убрала ее на старое место. Девочки забрались под телегу, обнялись и мгновенно уснули.

Девлет-Гирей в ночь на 2 августа долго размышлял над тем, какую стратегию ведения военной кампании ему выбрать.

Посоветоваться было не с кем. Дивей-мурза был в плену. Теребердей-мурза погиб. Хаспулат, который хоть и страдал от неумеренного потребления вина, но имел большой боевой опыт, тоже погиб. Энвер-паша уходил от принятия решения, ссылаясь на то, что скоро должен подойти с пушками Ибрагим-бей. Явно было, что высокопоставленный турок пытался переложить ответственность за ход отклонившейся от плана султана военной кампании на татарскую сторону.

Дозор привел какого-то рыжего несуразного русского дворянина, который вез в гуляй-город письмо от московского воеводы. Толмач прочитал в письме, что на помощь осажденным движется большая рать во главе с царем Иваном Васильевичем. Это было похоже на правду, поскольку в гуляй-городе сидело совсем немного военных для большого Московского государства.

Девлет Гирей приказал пытать гонца. Придворный плач отрезал острым кривым ножом у дворянина один за другим пальцы на ногах, а потом на руках. Рыжий русский кричал в голос, но упрямо твердил, что содержания письма он не знает, так как читать не умеет, а письмо ему вручил московский воевода князь Топляков и велел отвезти Воротынскому в гуляй-город. Еще он говорил что-то про Богородицу, но толмач перевести его слова правильно не мог.

Палач отрубил гонцу по частям ноги, потом руки. Он продолжал твердить что-то про Богородицу. Нормальный человек таких мук выдержать не мог. Похоже, что пленник говорил правду, решил хан.

Энвер-паша, видя, как под пытками умер русский гонец и не сознался в каком-либо подвохе, наконец-то разрешил использовать в бою янычар, не дожидаясь подхода артиллерии. Остальная турецкая пехота должна была ждать исхода завтрашнего боя в лагере. Совсем отказать Девлет-Гирею в поддержке он не решился, поскольку хан мог сообщить об этом Селиму II в Стамбул.