Текст книги "Битва при Молодях. Неизвестные страницы русской истории"

Смоленский наместник князь Иван Андреевич Шуйский

Русские бояре. Рисунок Адама Олеария. XVII в.

К Смоленску отряд опричников подъехал далеко за полдень. Сначала вдалеке показались золотые купола Успенского собора, стоящего на холме прямо в центре города. Потом опричники увидели окружавшие город мощные дубовые стены и башни, установленные на высоком земляном валу. Наконец, потянулись городские посады, застроенные деревянными избами с небольшими садами и огородами вокруг.

Со стороны Московской дороги городские стены прикрывал глубокий сухой ров. Опричники перебрались через него по узкому деревянному мосту, ведущему к Духовской башне. В этой башне был устроен один их въездов в город.

Въехав в ворота, Хворостинин назвал себя и объяснил стоявшим на страже стрельцам, что они приехали по царскому указу. Старший, как выяснилось в ходе разговора, десятник Юрий Нечаев, показал, как проехать к наместническим палатам.

Перед выехавшими из ворот башни путниками открылась панорама лежавшего перед ними Смоленска. Город раскинулся на семи высоких холмах, между которыми пролегали глубокие овраги. Овраги были промыты ручьями, питавшимися от бивших на вершинах холмов источников.

Город разделял на две части Днепр. К заречной части города вел широкий деревянный мост на сваях. Заречье тоже было ограждено высоким земляным валом с дубовым частоколом и башнями поверху.

Чтобы добраться до палат наместника пришлось долго петлять по узким и кривым улочкам города. Улочки были застроены в основном деревянными церквями, хоромами, лавками, лабазами и избами. Каменными были Успенский собор и еще шесть храмов, епископское подворье, Авраамов монастырь, наместнические палаты со стоящей рядом сторожевой башней, да десяток домов смоленских бояр.

Раньше в городе жило около сорока тысяч человек, но после моровой язвы, дважды выкашивавшей практически всех жителей, войн и пожаров в нем осталось не больше двадцати пяти тысяч.

Опричники встретили на улицах множество людей, сновавших туда-сюда, кто по делам, а кто просто так – ради прогулки. Из лавок выходили торговцы, зазывавшие вовнутрь посмотреть на их товар; офени – розничные торговцы – несли лотки, заполненные разными мелочами; на одной из площадей стояли бабы, продававшие прямо из деревянных кадушек квашеную капусту и соленые грибы; из расположенной в ложбине кузнецы раздавался стук молота о наковальню; из пекарни, расположенной рядом с площадью, доносился ароматный запах свежеиспеченного хлеба.

Проехав по навесному деревянному мосту через овраг и свернув несколько раз с одной узенькой улицы в другую, обоз, наконец, добрался до сторожевой башни. Рядом с башней незамкнутым прямоугольником выстроились административные здания из белого известняка. Одним из этих зданий были двухэтажные палаты наместника.

Хворостинин, вместе с Черным, Косым и Степаном, вошли в палаты и увидели в сенях двух стрельцов в зеленых парадных кафтанах, увитых золотым шнуром на груди. У стрельцов к поясу были пристегнуты сабли, у стены стояли прислоненными бердыши.

Стражники сидели на лавке и о чем-то лениво спорили. Увидев Хворостинина с вооруженными спутниками, стрельцы вскочили и схватились за бердыши.

Князь показал страже царский указ и приказал посторонних в здание не пускать. В сопровождении одного из стрельцов опричники поднялись на второй этаж и вошли в парадную палату. Черный и Косой предварительно обнажили сабли – на случай сопротивления наместника.

Посреди просторной палаты стоял большой, крытый белой льняной скатертью стол, весь уставленный богатыми яствами. За столом, спиной к двери, на деревянном кресле, изготовленном на манер трона, сидел невысокого роста человечек, лысый, с бритым лицом и большим животом. Одет человечек был в белый атласный халат, расшитый золотом, широкие красные атласные шаровары, на ногах его были зеленые сафьяновые чувяки.

Это был смоленский наместник Иван Андреевич Шуйский. Наместник обедал, точнее, пытался отрезать зажатым в правой руке длинным ножом кусок мяса от неимоверных размеров кабаньей ноги. Нога была, видимо, только что снята с вертела, на котором готовилась, а потому пылала жаром. Мясо лежало на серебряном блюде, в луже собственного жира и вертелось под руками у наместника, не желая принимать внутрь себя нож. Шуйский пытался удержать непослушную кабанью ногу левой рукой, обжигался, отдергивал ее и снова пытался остановить верчение непослушного яства. При этом наместник все время приговаривал: «Черт! Вот, черт! Не уйдешь, черт!».

Перед наместником, лицом к вошедшим, стояла красивая лицом, стройная молодая женщина в белой рубахе с длинными рукавами, расшитой по горловине и запястьям красными узорами. Поверх рубахи был надет красный льняной сарафан, отшитый по краям синей лентой с узорами; на голове женщины ловко сидел шитый красными узорами кокошник, повязанный поверху белым платком; из-под платка выбивалась прядь черных как смоль волос, падавшая на голубые, глубокие как колодезь с родниковой водой глаза.

Красавица держала в руках серебряный кувшин с узким горлышком, из которого пыталась налить в стоявшую на белоснежной скатерти чашу вина. Увидев вошедших опричников с обнаженными саблями в руках, она опешила и пролила несколько капель ярко красного напитка на скатерть.

– Раззява! – зло рявкнул наместник на женщину. – Куда льешь вино на скатерть?

Увидев направленный на вход в палату встревоженный взгляд женщины и сообразив, что кто-то вошел, Шуйский повернулся вполоборота и переключил свой гнев на вошедших:

– Кто такие? Монахи? Почему впустили посторонних в палату, когда я обедаю? Стража!

Голос наместника при этом сорвался на фальцет.

Хворостинин вышел на середину палаты, достал из висевшей на боку сумки и зачитал царский указ:

– Царь решил, а Боярская дума приговорила, что князь Иван Андреевич Шуйский, по подозрению в государственной измене, от должности наместника Смоленска отстраняется и подлежит отправке под стражей в Александровскую слободу для проведения дознания.

Наместником Смоленским назначается князь Дмитрий Иванович Хворостинин, коий вступает в должность по прибытию в город.

Дмитрий Иванович кивнул головой Черному и Косому, те подошли к уже бывшему наместнику, взяли под руки и хотели увести, но у того спали с ног чувяки. Шуйский судорожно пытался подцепить босыми ногами за верх непослушную обувь, но от нервных переживаний никак не мог этого сделать. Черта князь при этих попытках уже не поминал. Наконец, чувяки удалось победить, и опричники вывели арестованного из палаты.

Выходивших в дверном проеме встретил Степан, который уже разузнал, что наместнические хоромы напрямую сообщаются под землей со сторожевой башней, в которой располагалась городская тюрьма, и пошел впереди со свечей, показывая опричникам дорогу.

Когда арестованного Шуйского увели, Хворостинин строго спросил у стоявшей еще у стола с кувшином в руках молодой женщины:

– А ты кто такая? Что тут делаешь?

Та, поставила кувшин с вином на стол, поправила выбившуюся из-под косынки прядь волос и низким грудным голосом ответила:

– Я Евфросиния – помощница ключника. Наместник попросил меня принести из подвала попробовать мальвазии – вот я и налила.

Женщина улыбнулась и показала газами на винное пятно на скатерти.

– А сам ключник где? – поинтересовался князь, уже более миролюбивым тоном.

– Сказался третьего дня больным, поехал за город к знахарке за лечебными травами, да так еще и не вернулся.

– Раз ты теперь за ключника, то покажи мне хоромы и помоги найти палаты, где мне можно спальню устроить, опричников и слуг разместить, а также камору, где ценное хранить.

Евфросиния показала Хворостинину все помещения хором, после чего они вернулись обратно в парадную палату. Тут их уже ждал Михаил Черный. Он встал с лавки и радостно сообщил:

– Сознался, княже, Шуйский, что был в переписке с поляками, и что посул от татар получил. Как только Косой его в пыточную привел и начал щипцы на углях калить, так и сознался. Ключник его, Паисий, на днях в Польшу поехал с грамотой к придворным короля Сигизмунда. А посул татарский он здесь где-то в каморе спрятал. Вот, я ключ у него отобрал, что на шее вместо креста висел.

Черный протянул Хворостинину маленький железный ключ на тонком кожаном шнурке.

– Я знаю, где эта камора, – вмешалась в разговор стоявшая рядом с князем Евфросиния. – Это единственная дверь в хоромах, от которой у меня не было ключа.

Она повела всех к маленькой двери в этой же палате, находившейся в незаметном проеме, прямо за выложенной изразцами печкой, и открыла ее полученным от опричника ключом.

Камора оказалась без окон, и помощница ключника принесла зажженную свечу, чтобы ее осветить. В тусклом огне свечи было видно, что в небольшом помещении стояло только два больших деревянных сундука, обитых железными полосами. Сундуки были незапертыми. Черный открыл сундуки один за другим и стал копаться в их содержимом. Внутри лежала различная боярская одежда, судя по небольшому размеру, принадлежавшая Шуйскому.

Степан отодвинул один из сундуков и увидел под ним известняковую плиту с ввинченным в нее железным кольцом. Плиту подняли и обнаружили небольшую камеру. Пошарив в камере рукой, слуга извлек наружу объемную кожаную сумку с пришитым к ней широким ремнем для ношения на плече. На сумке был выжжен знак – начерченное затейливой вязью имя Селима II. Такой знак именовался тугра.

Сумку принесли в парадную палату и опорожнили прямо на стол. Рядом с подносом, с так и не початой кабаньей ногой, образовалась внушительная куча золотых османских монет – султаней. Монеты пересчитали – их было ровно шестьсот. Хворостинин взял одну монету и попробовал ее на зуб. Она оказалась не фальшивой. Наместник сунул эту монету в висевший у него на поясе мешок-кошелек, а остальные велел отнести обратно в камору. Туда же он распорядился перенести и привезенную из Москвы мягкую рухлядь.

Евфросиния пошла размещать приехавших опричников по палатам, устраивать их слуг в людской, а лошадей – на конюшне.

Опричник Черный тем временем ввел в приемную палату Огнева, приводившего себя до этого в порядок после освобождения из заключения.

В палату вошел пожилой, невысокого роста худой мужчина, одетый в сильно испачканный грязью зеленый суконный стрелецкий кафтан, такие же штаны и в сапогах из черной кожи. Лицо его выдавало польское происхождение – было узким, с острым длинным носом, горящими глазами, узкими губами. Волосы и длинная борода сотника были совершенно седыми. Вид вошедший имел изможденный, он щурился от непривычно яркого дневного света и немного покачивался при ходьбе, от которой за время заключения совсем отвык. На запястьях сотника были видны следы запекшейся крови от ручных кандалов, и от него сильно пахло горько-кислым запахом тюрьмы.

Хворостинин встал с лавки и пошел навстречу сотнику:

– Здравствуй, Роман Игнатьевич! – приветливо сказал он.

– Здравствуй, Дмитрий Иванович, – ответил хриплым голосом Огнев, помнивший князя по совместному участию в осаде Полоцка.

– Меня прислал царь Иван Васильевич разбираться по твоей жалобе на князя Шуйского, – ввел его в курс дела князь. – Можешь что-то еще сообщить в добавок к написанному?

– Да ты присаживайся, Роман Игнатьевич, – предложил Хворостинин, заметив, что сотник покачивается. – Вот, перекуси тем, что на столе стоит.

Огнев сел на лавку, стоявшую у стола напротив Хворостинина. Находившийся рядом Степан налил ему в кубок вина.

– Собака он, а не наместник! – зло заметил сотник. – Я давно замечал, что его ключник Паисий все время куда-то надолго отлучается и грамотки с собой какие-то возит. Послал раз человека проследить за ним и выявил, что он ездит через литовскую границу. Сказал об этом наместнику, а тот ответил, что разрешал Паисию родственников проведывать, которые в Варшаве живут. Спрашивается, а зачем родственникам грамотки возить, если ты их увидишь и обо всем рассказать сможешь?

Огнев сухо закашлял, отпил из налитого Степаном кубка вина, отломил кусочек от лежащего на столе каравая пшеничного хлеба и, стараясь не показывать, что голоден, проглотил его, едва прожевав. После этого продолжил свой рассказ:

– Весной прошлого года у нас в округе появился небольшой татарский намет и стал полон брать. Я попросил наместника разрешить мне со стрельцами сделать из города вылазку и тех басурман из пищалей перебить. Шуйский запретил, сославшись на то, что у нас более важная задача – город оборонять. А когда я стал настаивать на вылазке, то обвинил в непослушании и посадил в тюрьму.

Уже в тюрьме мне стрельцы сообщили, что у наместника после этого случая появились большие деньги, которые он без счета тратил на заморские вина и яства, что он стал в восточные одежды рядиться, что в церковь перестал ходить и иконы велел из палат вынести.

– Сотник, а стрельцы твои надежные люди? – поинтересовался Хворостинин.

– За своих стрельцов я головой ручаюсь, – уверенно ответил Огнев. – Только им Шуйский жалование полгода не платил, ссылаясь на то, что подати собрать не может. Люди кое-как перебивались с хлеба на воду: кто с плодов огорода и сада сейчас живет, кто глиняную посуду под заказ лепит, кто седла мастерит. Охотиться и рыбу ловить в казенных местах наместник стрельцам не разрешал, а службу казенную нести требовал.

Хворостинин задумался. Огнев отломил еще кусочек хлеба от каравая и стал его жевать.

Михаил Черный спросил:

– А кто еще в темнице с тобой сидел?

– Много мужиков-недоимщиков из окрестных сел и деревень, пара душегубов, тать, коней по деревням воровавший. Еще монах ученый, вроде русский. Его мой десятник Нечаев у городских ворот задержал за то, что при нем были книги на немецком языке. Десятник опасался, не хочет ли монах ересь лютеровскую у нас распространить и доложил о том Шуйскому. Наместник монаха велел в темницу посадить, пока епископ Сильвестр не выздоровеет и не разберется.

Новый наместник смоленский внимательно слушал то, что говорил сотник и намечал, что надо сделать в самое ближайшее время, что может подождать.

Определившись, Хворостинин стал отдавать распоряжения своим товарищам:

– Ты, Степан, пригласи ко мне на завтра городского голову дворянина Фёдора Илларионовича Потёмкина. Надо будет через него связи наладить с местными боярами, детьми боярскими и лучшими посадскими людьми.

Отдавая распоряжения, Хворостинин ходил из угла в угол по палате, что помогало ему ускорить мыслительный процесс.

– Ты, Михаил, попробуй выявить сообщников Шуйского. Только аккуратно действуй, а то ты его пытками пугаешь, а он князь, потомок Рюриковичей. Еще не ясно, как в Москве следствие по его делу пойдет.

Роман Игнатьевич, тебе надо собрать стрельцов, объявить, что сменился наместник и пообещать, что на днях им будет выплачена задолженность по жалованию.

Сам я поутру на службу в собор пойду, а потом к епископу Сильвестру зайду на подворье.

Получив задание, все присутствовавшие на импровизированном совещании разошлись.

Хворостинин достал из кошелька золотой и стал вертеть его между пальцев, размышляя над тем, как увязать неожиданно появившуюся у него кучу золота с продажей соболиных мехов.

На улице стало темнеть. Князь подошел к столу, отрезал своим вытащенным из-за голенища ножом кусок мяса от все еще стоявшей на столе кабаньей ноги, перекрестился и с аппетитом съел, закусывая холодное мясо хлебом. Пить вино он не стал.

После импровизированного ужина Хворостинин взял зажжённый светильник и пошел в определенную ему помощницей ключника спальную палату. Это была небольшое помещение с одним узким окошком, в котором стояли вставленные в свинцовую оплетку кусочки слюды.

В углу спальни висела икона его покровителя святого Дмитрия Солунского, которой раньше там не было.

– Евфросиния распорядилась повесить, – с удовлетворением отметил про себя князь.

Он помолился перед иконой и попросил своего святого выступить заступником перед Господом Богом, чтобы тот помог ему в делах, во славу его начинаемых.

После этого, не раздеваясь, Хворостинин лег на стоявшую у стены широкую деревянную лавку и привычно накрылся полой своего овечьего полушубка. Пачкать белье на расстеленной рядом кровати он не стал, поскольку не успел сходить после дороги в баню.

Целительница Евфросиния Полякова

Русская одежда XVI века. Из собрания Оружейной палаты

Следующий день был воскресным. Проснувшись совершенно разбитым физически, Дмитрий Иванович оделся и пошел на заутреннюю службу в Успенский собор, расположенный в центре города.

Собор построили более четырехсот лет тому назад на средства великого киевского князя Владимира Мономаха. Здание храма состояло из трех отдельных пространств – нефов, опиралось внутри на шесть столпов и имело три притвора – небольших пристройки. Над крестообразным в плане зданием возвышался один большой и три малых позолоченных купола. Собор был построен из белого камня, украшен искусной разбой по фундаменту, вокруг входа и вокруг окон.

Мономах подарил собору привезенную из Чернигова икону Богородицы Одигитрии, написанную греческим художником. По преданию, Одигитрия охраняла город и все западные рубежи Русской земли от врагов.

Отстояв заутреню, Дмитрий Иванович остался помолиться в одиночестве. Он затеплил свечу у образа Одигитрии, висевшей в конце левого нефа недалеко от алтаря и стал просить помощи в своих делах у небесной покровительницы. По окончании молитвы он перекрестился и приложился губами к образу.

Отняв губы от образа и обернувшись, Хворостинин увидел, что перед ним стоит молодая женщина, одетая во все черное. Светлое лицо ее закрывала тень от платка, повязанного на манер монашеского куколя. Лицо было до боли знакомо, но князь никак не мог вспомнить, где он раньше его видел.

– Тебе уже послана помощь из удела Богородицы – святой горы Афон, – сказала женщина низким голосом, удивительно похожим на голос помощницы ключника Евфросинии. – Ты не услышал весть про посланца, который у тебя прямо под ногами находится.

Произнеся эти слова, женщина отступила на шаг назад и растворилась в тени, падавшей от одной из колонн храма. Дмитрий Иванович от услышанного и увиденного оцепенел.

Очнувшись через мгновение, князь захотел поподробнее расспросить о посланце, последовал за незнакомкой в тень, но в храме уже никого не было.

«Про какую помощь говорила мне женщина? Кого я не услышал? Кто у меня под ногами? – спрашивал сам себя Хворостинин, недоумевая. – Может, мне все это просто привиделось из-за того, что я сильно переутомился за время пути? Не зря с утра чувствую себя совершенно разбитым.»

Выйдя из храма, князь увидел поджидавшего его у паперти слугу Степана. Вдвоем они пошли к подворью епископа Сильвестра. Хворостинин специально не вызвал епископа к себе, а пошел к нему сам, да еще пешком, чтобы не напугать иерея.

Два года тому назад опричники, под предводительством самого царя, побили архиереев, священников и монахов в Новгороде и Пскове, забрали денежные вклады и драгоценности в расположенных там церквах и монастырях. Пострадали также бояре, богатые купцы, слуги, вставшие на защиту своих священников.

Поводом для репрессий послужили тогда сведения, что новгородцы и псковичи хотели передаться вместе со своими землями польскому королю и перейти в католичество.

Правдой ли были полученные сыскным приказом сведения об измене или нет, Хворостинин не знал. Однако то, что новгородские и псковские бояре лишились всех доходов от торговли, шедшей по Свейскому морю, было всем известно и в том, что они как-то пытались решить эту сложную экономическую проблему, сомневаться не приходилось. Решить проблему бояре могли либо, победив доминировавших на Балтийском море шведов, либо перейдя на сторону поляков, которые конкурировали со шведами в борьбе за обладание землями бывшего Ливонского ордена. Сомневаться в том, что поляки во время переговоров ставили условием перехода новгородцев и псковичей на их сторону и требовали от них принятия католичества, тоже не приходилось.

Деньги, отобранные тогда у церквей и монастырей, пошли на финансирование Ливонской войны и организацию военной защиты от татар. Опричников, допускавших бесчинства и пытавшихся лично обогатиться при проведении этой репрессивной акции, царь жестоко наказал. Смертная казнь настигла даже князей Афанасия Вяземского и Алексея Басманова, стоявших у истоков формирования опричного военно-монашеского ордена, а также близких к царю казначея Никиты Фуникова и хранителя печати Ивана Висковатова, выступавших за поиск дипломатических путей решения конфликта с объединившейся против России Европой.

Объяснять все эти тонкости политической борьбы самодержца новый наместник епископу не собирался, но своим приходом хотел его немного успокоить.

Открывший калитку в воротах епископского подворья слуга сказал, что владыко тяжело болен и принять их не может. Хворостинин не стал настаивать, поскольку по унылому виду слуги было видно, что болезнь епископа не дипломатическая, а настоящая. Да и Огнев говорил, что Сильвестр уже пару месяцев, как не выходил из своих покоев.

Хворостинин вернулся в наместнические хоромы. До оговоренной заранее встречи с городским головой оставалось еще много времени, и он велел позвать к себе помощницу ключника. Молодая красивая женщина понравилась ему, и он захотел узнать о ней побольше. Благо для этого представился подходящий повод.

– Что, Евфросиния, вернулся ли Паисий? – спросил он у пришедшей по зову дежурного стрельца помощницы ключника.

– Нет, Дмитрий Иванович, не вернулся, – ответила она. – Это странно, поскольку поехал он за травами к моей сестре, которая живет отсюда в получасе езды на лошади. Да я ему и сама могла сварить лечебное зелье от простуды, но он отказался.

– А что, ты тоже лечить травами умеешь?

– Умею, княже. Нас с младшей сестрой Ариной мать научила травы и корешки распознавать, отвары и мази из них лечебные делать. Я же учу свою дочь – Авдотью. Она сейчас с сестрой в лесной избушке недалеко от Смоленска живет.

– Про вас, целительниц, люди говорят, что вы одной травой и вылечить, и погубить можете.

– Это так, наместник, – ответила Евфросиния. – Скажем, настойка чистотела. В малых дозах притираниями можно вылечить сыпь на коже, бородавки вывести. А если в питье добавить ее густой отвар, то во рту начнется сильное жженье, кровь пойдет из носа, и человек быстро умрет.

– Ты приворотные зелья, целительница, тоже умеешь готовить? – спросил заинтересовавшийся новой для него темой Хворостинин.

– Умею, княже. Однако не готовлю, поскольку того, кто этим любовным зельем воспользуется, кара великая постигнет – он навсегда лишится возможности обзавестись потомством.

Женщины из нашей семьи еще будущие события предсказывать могут, но только батюшка не велит нам этого делать. Говорит, что только Господь знает будущее каждого человека.

– А что, и мое будущее ведаешь? – заинтересовался Хворостинин со смешком. Про то, что православная вера запрещает обращаться к ведунам и звездочетам он напрочь забыл.

– Ведую, Дмитрий Иванович, – без всякого жеманства ответила Евфросиния.

Она взяла левую руку князя и стала водить своим маленьким указательным пальчиком по большой, изрытой глубокими линиями ладони и своим низким голосом пояснять увиденное:

– Линия судьбы говорит, что скоро ты победишь бесчисленное множество врагов, которые на нашу землю идти собрались. А помощь тебе будет от самой Богородицы, которая над русским народом свой покров простерла. После победы тебе великая благодарность будет от всех людей русских во веки веков, но богатств ты не обретешь.

Линия любви на твоей руке говорит, что ты женишься вскоре, и у тебя родится трое сыновей.

– От кого? – полюбопытствовал не на шутку заинтригованный Дмитрий Иванович.

Молодая женщина, видимо, прочла по линии на руке что-то необычное, а потому засмущалась и на вопрос своего начальника отвечать не стала. Она отпустила руку князя, отвела взгляд в сторону и ответила:

– Про то у тебя на руке линия любви ничего не говорит.

– Евфросиния, а ты не была ли сегодня на утренней службе в Успенском соборе? – подозрительно спросил Хворостинин.

– Нет, княже, я с самого вашего приезда распоряжаюсь в палатах по хозяйству и на службу в храм сходить не успела. Пойду вечером.

Далее, отвечая на вопросы князя, молодая женщина охотно рассказала, что она в пятнадцать лет вышла замуж за стрелецкого десятника Полякова, у нее вскоре родилась дочь Авдотья, которой сейчас тринадцать лет. Восемь лет тому назад ее муж погиб при осаде Полоцка. Пенсию за погибшего она не могла себе выхлопотать, поскольку муж был погребен обвалившейся при осаде городской стеной и тело не смогли найти. Поэтому через некоторое время после гибели мужа она продала их дом, стоявший в смоленском посаде, и переехала с дочкой к младшей сестре, в лесную избушку, где они и жили вместе почти год.

А недавно ключник Паисий, знавший их умершую мать, приехал и предложил ей стать своей помощницей. Она согласилась, хотя и не поняла, почему он выбрал ее, поскольку место это при дворе наместника было достаточно высокое и престижное.

«Какие бездонно-голубые глаза у этой молодой вдовы, – думал Хворостинин, слушая незатейливый рассказ Евфросинии. – И лицо, казалось бы, простое, но хочется на него смотреть и смотреть».

Дмитрий Иванович не был женат, несмотря на свой зрелый возраст. То воинские походы мешали ему обзавестись семьей, то служба в опричнине связывала обетом безбрачия.

Конечно, обет безбрачия соблюдали далеко не все опричники. Даже царь Иван Васильевич, будучи игуменом, собирался сейчас жениться, аж в четвертый раз, на Анне Колтовской и хлопотал о получении разрешения на этот брак от церкви.

Царю о наследниках заботиться надо было. Но и Хворостинину тоже надо было заботиться о наследниках. Кроме того, по обычаю, младшие братья могли жениться только после того, как женился старший брат. Он же был старшим сыном в семье.

Однако сейчас о женитьбе князь совсем не думал. Просто от Евфросинии исходил какой-то особый женский магнетизм, который притягивал к ней сильных, храбрых, умных, добрых и чадолюбивых мужчин.

Хворостинин раз и навсегда попал в поле притяжения помощницы Паисия, хотя и не осознал этого. Ему было легко и просто рядом с этой молодой вдовой.

Евфросиния интуитивно чувствовала, что нравится князю, но никаких планов в отношении него не строила, поскольку их разделяла огромная социальная пропасть: он был князь, а она из черных посадских людей, к тому же еще и вдова с ребенком.

Впрочем, в тот переломный для русского этноса период очень часто происходил быстрый подъем простого, но талантливого человека вверх по социальной лестнице и, столь же быстрая утрата князем или боярином всех своих позиций в результате отправки в монастырь, лишение всего имущества, а то и жизни.

Правда, линия любви на руке князя говорила, что он женится на вдове с ребенком и от этого брака родится три сына, но мало ли что может померещиться ведунье, даже такой искусной, как она.

Хворостинин потряс головой из стороны в сторону, чтобы избавиться от обаявшего его женского морока, и стал объяснять, по какому поводу позвал помощницу ключника.

– Есть у меня, Евфросиния, для тебя непростое задание. Найди возле храма Иоанна Богослова лавку менялы Йосифа Шафира. – Князь протянул золотую монету. – Вот тебе султаний. Попросишь Йосифа разменять его на наши серебряные монеты. Скажешь, что тебе выплатили пенсию за погибшего мужа – привез новый наместник, который его знал по осаде Полоцка.

За один золотой проси восемьсот денег московских или четыреста денег новгородских. Поторгуйся при обмене, но не очень сильно. Как серебро получишь, скажи, что у тебя есть еще два золотых, но ты их с собой не взяла, поскольку боялась, что тати их могут выкрасть на улице. Скажи, что готова обменять эти два султания по тому же курсу, если он придет к тебе в хоромы. Йосиф жадный и обязательно придет за своей выгодой, а ты его ко мне направь. Я хочу с ним по одному делу переговорить, но только, чтобы об этом никто из посадских не ведал. Поняла, красавица?

Хворостинин осекся. Слово «красавица» слетело у него с языка, само собой.

Евфросиния заметила неловкость князя от того, что он назвал ее красавицей, но сделала вид, что ничего не произошло.

– Поняла, княже, как не понять? Ведунья же я, как говорила. Знаю, что тот Йосиф торговлей занимается с литовцами, поляками, да и с немцами. Вечером придет он сюда.

Хворостинин обрадовался, что удалось так просто выйти из неловкой ситуации в разговоре с понравившейся ему молодой женщиной и, в знак благодарности, объявил:

– Да, серебро, что поменяешь, себе оставь. Шуйский, небось, не платил тебе за службу?

Полякова тяжело вздохнула, подтвердив таким образом, что бывший наместник был патологически жаден и обещанного за службу жалования действительно ей ни разу не выплатил. Она спрятала султаний в складках своего сарафана, повернулась и вышла.

Через два часа помощница ключника вернулась и сказала, что Йосиф дал ей за золотой только семьсот московских денег и придет поздно вечером поменять остальные. Стражу она предупредила, и та проводит менялу прямо к Хворостинину.

Потом Евфросиния попросила отпустить ее завтра с утра сходить проведать дочку и сестру, занести им съестных припасов. Князь разрешил и дал распоряжение выделить сани, на которых привезли пушнину, да одного вооруженного слугу, чтобы охранять свою помощницу по дороге.

Напоследок князь неуверенным голосом спросил: Евфросиния, а что под моей палатой находится? Ты там не бываешь?

Молодая вдова с подозрением посмотрела на своего начальника и ответила:

– Нет, Дмитрий Иванович, там, в клети, съестные припасы хранятся, да ход в сторожевую башню проходит. Я же ночую в каморе на чердаке, выше этих палат. А что?

Хворостинин опять смутился, поскольку думал совсем не о том, как найти в хоромах спальню молодой женщины, а о вести, услышанной от незнакомки в черном в храме.

– Нет-нет. Это я про другое, – стал оправдываться Дмитрий Иванович. Потом разозлился сам на себя за эти оправдания и нервно произнес:

– Все, иди, пригласи городского голову, он уже в сенях давно должен дожидаться.

В парадную палату вошел дворянин Фёдор Илларионович Потёмкин. Это был среднего роста полный мужчина лет сорока. На нем был надет длиннополый синий кафтан с нашитыми поперек груди серебряными шнурами и красные порты, заправленные в короткие кожаные сапоги. Весь внешний вид вошедшего излучал энергию. По принятому относительно недавно закону он был выбран местными «лучшими людьми» на должность головы и отвечал за организацию всей городской жизни.