Текст книги "Битва при Молодях. Неизвестные страницы русской истории"

В разговоре с Потемкиным выяснилось, что наиболее острой военной проблемой были деревянные стены Смоленска, которые давно обветшали и не могли выдержать даже небольшого обстрела из пушек. Требовалось срочно строить крепкую каменную стену вокруг главного западного форпоста Руси. Одной защиты Одигитрии для города будет, в случае чего, совершенно недостаточно. Хворостинин пообещал на днях обойти с головой все городские укрепления и потом написать доклад в Боярскую думу о необходимости возводить каменную стену вокруг Смоленска.

Еще в городе по ночам сильно шалили лихие люди. Договорились с Потемкиным, что ночью надо ставить поперек улиц рогатки и посылать дежурить наряды вооруженной городской стражи, как в Москве.

Недоимщиков решили из тюрьмы отпустить на условиях, что они покроют задолженность казне в течение этого года. По делу душегубов и татей уже шло следствие и скоро должны были назначить дату суда.

Ученого монаха Хворостинин обещал сам допросить, поскольку епископ был болен.

Наконец, с посадским головой договорились, что на днях князь устроит званый обед, на который пригласит бояр, детей боярских, дворян, купцов, судей, чтобы познакомиться со всеми и выслушать их просьбы. Как было принято в таких случаях, обед устроят в складчину, а его организацию поручат ключнику.

От встречи с Потемкиным у воеводы осталось хорошее впечатление, поскольку тот дотошно разбирался в городских делах, не пытался подстроиться под наместника, показывал заботу о выбравших его людях и не искал личной корысти в общественных делах.

Все вопросы с городским головой за раз решить было нельзя, поэтому договорились, что их встречи будут проводиться регулярно.

Меняла Йосиф Шафир

Меняла. Немецкая средневековая гравюра

Через полчаса после того, как ушел городской голова, стрелец привел к Хворостинину менялу Йосифа, спрашивавшего при входе в наместнические хоромы Евфросинию.

В приемную палату вошел высокий худой еврей, одетый в засаленный длиннополый кафтан неопределенного цвета, поверх которого был накинут черный плащ из шерстяной материи; на голове вошедшего громоздилась мягкая круглая шляпа с широкими полями. При ходьбе Йосиф немного прихрамывал на правую ногу и поэтому опирался на длинный сучковатый посох.

Когда меняла снял шляпу, Хворостинину открылось широкое, все покрытое рыжими веснушками лицо, обрамленное длинными седыми волосами, пейсами, длинной бородой и столь же длинными усами; на лице менялы далеко вперед выпирал крючковатый нос и блестели чуть выпуклые черные глаза.

Войдя в палату, Йосиф остановился у двери и, бросив взгляд на Хворостинина, сразу предположил, что тот будет просить у него деньги в долг, как это часто делал раньше Шуйский. Меняла сделал вид, что не понял цели встречи и, кивнув головой, имитируя поклон, невинно спросил у сидевшего за столом Хворостинина:

– Что нужно князю от старого бедного еврея в столь поздний час?

– Здравствуй, Йосиф! – ответил наместник. – Евфросиния сказала, что ты зайдешь поменять ей деньги, и я попросил стражу провести тебя ко мне. Хотел тоже поменять золотые. Да ты присаживайся к столу.

Дмитрий Иванович показал меняле рукой на стоящее рядом с ним кресло-трон Шуйского – сам он сидел на небольшом и более удобном табурете.

Йосиф начал юродствовать:

– Как может еврей садиться за один стол с таким знатным человеком, да еще на такое красивое кресло?

– Садись, говорю, – повысил голос наместник. – Разговор у нас долгий будет.

Меняла подошел к столу, опираясь на свой посох, отодвинул кресло-трон подальше, примостился на самый краешек сиденья и вопросительно посмотрел на князя.

– Поменяй мне золотые султани на серебряные копейки, деньги и полушки. Только не так, как ты поменял Евдокии, а по хорошему курсу. У меня шестьсот золотых есть.

Лицо Йосифа осталось неподвижным, но в глазах забегали огоньки, очень похожие на те самые золотые, прибыль от перепродажи которых он уже успел подсчитать.

– А откуда у наместника так много турецких золотых? – начал осторожно выяснять меняла.

– Из-под Астрахани. Московские войска захватили там турецкий обоз, в котором была казна, и царь дал мне часть трофейного золота заплатить жалование служилым людям, поскольку Шуйский не мог собрать подати в казну.

Йосиф слышал, что два года тому назад под Астраханью русские отряды захватили турецкий обоз, и знал, что денег стрельцам и другим служилым людям наместник давно не платили. Он это сопоставил с тем, что Шуйского сняли с поста наместника и решил, что Хворостинин говорит правду.

Верный своей натуре, Йосиф стал торговаться и, в конце концов, согласился дать за золотой семьсот восемьдесят московских денег.

– Охрану тебе завтра прислать в лавку? – спросил при расставании Хворостинин.

– Ой, зачем привлекать внимание людей? – ответил ему Йосиф вопросом на вопрос. – Я сам приеду с серебром.

Он встал с кресла, наклонил немного в сторону князя голову в знак прощания, нахлобучил свою широкополую шляпу, повернулся и пошел к двери. Свой сучковатый посох он зажал под мышкой и шел уже не хромая. Видимо, мысль об удачной сделке подействовала на его ногу лечебным образом, как подействовала на Хворостинина совместная молитва Спасителю в палате Ивана Васильевича.

На следующее утро к хоромам наместника подъехали сани, которыми управлял заспанного вида мужик в рваном заячьем полушубке. Рядом с мужиком, на облучке, кутаясь в свою черную суконную накидку, сидел Йосиф. В санях, под старой рогожей, лежало восемь небольших дубовых бочонков. Один из них чуть протекал через плохо пригнанную к просверленному отверстию затычку, и от саней шел пьянящий запах белого рейнского вина.

Прямо с облучка Йосиф крикнул дежурным стрельцам, чтобы они помогли занести в палату наместника бочки с вином, которое он заказал на предстоящий званый обед. Откуда меняла узнал про затеянный Хворостининым обед, было совершенно непонятно.

Стрельцы прислонили к стене у входа свои бердыши и, путаясь в длинных полах кафтанов и в свисавших с поясов саблях, стали таскать привезенный груз на второй этаж, в сени. Бочонки были тяжелые, и поднять каждую можно было только вдвоем. Только последний, протекающий бочонок был на удивление легким.

Пока стрельцы, надрываясь, поднимали тяжелый груз, Йосиф мелочно торговался с возницей по поводу заранее оговоренной оплаты, пытаясь выгадать полушку за опоздание с подачей саней к погрузке. Однако, когда стрельцы стали поднимать последнюю бочку, меняла заплатил извозчику оговоренную цену и стремительно понесся впереди носильщиков.

В сенях меняла отдал распоряжение заносить бочки прямо к наместнику в палату.

Войдя вслед за стрельцами к наместнику, Йосиф снял шляпу, кивнул хозяину головой в знак приветствия и стал давать указания, куда ставить бочонки. Устроив все, он отослал стрельцов прочь и закрыл за ними дверь.

– Наместник, я выполнил свою половину сделки, – доверительно заявил Йосиф.

Он ловко отделил от своего сучковатого посоха его верхнюю часть, которая оказалась ручкой кинжала, и обнажившимся узким стальным лезвием открыл крышку одного из бочонков. Тот оказался доверху набит московскими и новгородскими серебряными монетами разного достоинства.

– Будем считать? – деловито спросил меняла, засовывая лезвие ножа обратно в посох.

– Конечно, будем, – так же деловито ответил ему Хворостинин.

Позвали Степана, но тот вместо участия в счете предложил взвесить серебро. Слуга принес откуда-то рычажные весы с гирьками разновесками и стал быстро все взвешивать и записывать получаемый результат на листе бумаги. Йосиф только успевал открывать и закрывать крышки бочек. В итоге оказалось, что не хватало рубля серебром.

– А рубль где еще один? – спросил Степан.

– Это плата за рейнское, которое я привез для званого обеда, – не моргнув глазом заявил меняла.

– У нас братчина. Каждый делает свой взнос за обед. Если хочешь быть зван на пир, то с тебя тоже взнос. Можешь его сделать этой самой бочкой рейнского. Не хочешь идти на обед – увози вино обратно, – холодно заметил присутствовавший при взвешивании серебра Хворостинин.

Попасть на званый обед к наместнику было престижно, раньше Йосифа на такие мероприятия не звали, поэтому он молча достал из висевшего на поясе кожаного кошелька горсть новгородских денег, отсчитал сто штук и высыпал в одну из бочек.

– Степан, неси золото, – дал после этого команду Хворостинин.

Слуга взял у наместника ключик, сходил в камору, принес оттуда турецкую кожаную сумку и высыпал ее содержимое на стол. Йосиф пересчитал монеты и обнаружил, что одного золотого не хватает.

Хворостинин приказал Степану взвесить чуть меньше фунта серебра взамен того султания, что он отдал Евдокии. Йосиф сгреб серебро себе в карман, сложил золотые обратно в кожаную сумку, перекинул ее широкий ремень через плечо, кивнул присутствовавшим головой в знак прощания, надел шляпу и молча побрел к выходу, опираясь на свой посох.

– Йосиф, – окликнул его у самой двери Хворостинин. – Так ты доволен нашей сделкой или нет?

Меняла обернулся и стал, по привычке, жаловаться:

– Ой, что это была за сделка, князь? От нее слезы одни, а не доход.

– А еще одну, более выгодную сделку хочешь сегодня заключить? – предложил, как бы нехотя наместник.

Йосиф от неожиданности опешил, повернулся и посмотрел на Хворостинина.

– Степан, принеси товар, что у нас есть на продажу, – попросил Дмитрий Иванович своего слугу.

Степан вернулся в камору, принес оттуда три лучшие соболиные шкурки и положил их на стол. Шкурки были с густым, длинным, без единого изъяна черными волосками, которые заканчивались серебряными концами. Такой знатный мех можно было пустить не только на боярскую шапку или шубу, но и подбить им саму королевскую мантию.

Увидев столь редкий соболиный мех, Йосиф опустил сумку с золотыми монетами на пол прямо у двери, вернулся к столу, запустил свои длинные, худые, густо покрытые веснушками кисти рук в одну из шкурок и стал тихонечко перебирать пальцами мех.

– Откуда у воеводы такая хорошая мягкая рухлядь? – вкрадчивым голосом стал выяснять меняла, не отрывая глаз от соболиного меха.

– Царю из Сибири прислали ясак, а он мне дал часть для продажи. Может быть, купишь? – с деланным простодушием спросил Хворостинин. – Только я по дешевке мех не отдам.

– Сговоримся, наместник, по цене, сговоримся, – ответил ему меняла, продолжая перебирать мех пальцами. – Много ли у тебя этой мягкой рухляди?

– Здесь двадцать сороков. Потом царь еще обещал прислать, – затягивал Хворостинин торговца в свои сети.

– Мне нужна монополия на торговлю сибирской пушниной в Европе, – неожиданно выпалил, не сдержав одолевавшее его чувство наживы Йосиф.

– Право на монопольную торговлю только царь дает. Но я могу похлопотать перед ним об этом, если ты мне на вырученные от продажи этой пушнины деньги нужный товар из Европы привезешь, – поставил условие Дмитрий Иванович.

– Что за товар, князь? – спросил Йосиф, продолжая гладить соболиный мех.

– Сабли турецкие, шлемы персидские. Всего по триста штук, – стал перечислять Хворостинин. – Пистолеты немецкие двуствольные, тоже триста пар. Кое-какое снаряжение воинское. Отдам тебе половину соболей на продажу, а ты мне в залог оставишь только что полученное золото. Как заказанный товар привезешь, так вторую партию пушнины заберешь, а потом я залог тебе верну. Сделку письменно оформим. Степан договор составит – он юрист с европейским образованием.

– Так меня, Дмитрий Иванович, король польский Сигизмунд на первом попавшемся дереве повесит, когда узнает, что я русским оружие везу, – с деланным страхом сказал Йосиф, но рук от соболиной шкурки не отдернул.

– Сигизмунд сейчас при смерти, в Речи Посполитой великая замятня, она заключила перемирие с Московским царством. До тебя и твоей торговли никому дела нет. Надо будет только посулы не жалеть на границе для таможенной стражи, а ты, я слышал, в этом деле великий знаток, – поучал еврея Хворостинин.

«А не из наших ли он? – невольно подумалось Йосифу, когда он услышал поучения князя. – Больно ловко выкручивает сделку в свою пользу!»

Потом, бросив взгляд на черную рясу Хворостинина и на висевшую в красном углу палаты икону Спасителя, отмел прочь крамольную мысль о еврейском происхождении князя.

Возможность стать монопольным продавцом сибирской пушнины в Европе захватила менялу так сильно, что он решил уступить князю в этой небезопасной сделке. Они долго торговались, пока не сошлись в цене на все товары. Наконец, ударили по рукам.

– А что тебе во второй раз привезти из Европы? – задал меняла после этого вопрос князю.

– Даже не знаю, Йосиф, – честно признался Хворостинин. – Мне добрых воинов еще надо где-то достать, но ими купцы не торгуют.

– Почему не торгуют, наместник? Очень даже торгуют. Есть у меня один молодой ливонский рыцарь, родом с острова Эзель. Зовут его капитан Юрген фон Фаренсбах. Он должен мне много денег. Так вот, капитан может набрать за деньги отряд немецких рейтар и привести их к тебе. Немецкие рейтары хорошие воины – ты не пожалеешь.

– Это неплохое предложение, – обрадовался Хворостинин. – Зови сюда этого Юргена, будем с ним договариваться.

Йосиф замялся:

– Есть одно маленькое препятствие тому, чтобы он сюда приехал.

– Какое препятствие? – удивленно спросил наместник.

– Он по распоряжению царя в тюрьме сидит в городе Дерпте и ждет, когда его кто-нибудь оттуда выкупит.

Хворостинин громко засмеялся:

– Рассмешил ты меня, Йосиф. Хочешь, чтобы я твоего должника выкупил, да еще и долг за него заплатил?

– Ты, наместник, не смейся, – стал уговаривать князя меняла. – Юрген, правда, храбрый и талантливый командир. Служил в Германии, Франции, Австрии, хорошо знает европейское военное искусство. Он легко наберет для тебя три сотни тяжеловооруженных всадников. А обмануть он нас не обманет, поскольку заложил мне свой родовой замок и земли. Коли ты его из плена высвободишь, то я с тебя за посредничество денег не возьму даже. Все деньги от продажи второй партии пушнины потратишь на жалование немецким наемникам.

Хворостинин, продолжая улыбаться, ответил:

– Хорошо, я напишу Ивану Васильевичу, чтобы он отпустил ко мне твоего капитана Фаренсбаха и разрешил ему набирать наемников в Ливонии. Только, если твой капитан сбежит, то ты свой залог обратно не получишь.

Переговорщики опять ударили по рукам.

Йосиф оставил сумку с турецким золотом в приемной палате и попросил Хворостинина дать ему через четыре дня десяток стрельцов, чтобы охранять сани с пушниной во время пути до границы. На границе его должны были встретить литовские стражники.

Перед уходом меняла опять на прощание кивнул головой, надел свою широкополую шляпу и вышел.

По узким улицам Смоленска Йосиф шел в приподнятом настроении. Наконец-то ему улыбнулась удача: он теперь сможет по-настоящему разбогатеть и вести торговлю уже на свои, а не на занятые у кагала деньги.

Он вспомнил, как в молодости ему пришлось бежать из Литвы, когда король Сигизмунд II стал притеснять евреев. Тогда им запретили носить дорогие одежды, украшения, мужчин обязали нашивать желтые буквы на одежду, женщин – носить дурацкие желтые островерхие колпаки. Все евреи должны были ежегодно вносить большие суммы в королевскую казну, помимо общих для всех королевских подданных податей. Тогда семья Шафиров потеряла свои капиталы и, бросив большой каменный дом в центре Вильно, разъехалась по соседним странам.

Молодой Йосиф поехал в уже отошедший к Москве Смоленск, где была небольшая еврейская община – кагал. Кагал дал ему денег в долг, и он занялся меняльным делом. После возврата процентов по займу кагалу у него оставалось не так много денег, и он все никак не мог накопить нужную сумму, чтобы обзавестись семьей.

– Теперь, – думал Йосиф, – он сможет жениться, завести детей. Много детей, как у его родителей. Ведь ему исполнилось только тридцать пять лет. А риск попасться в Польше на торговле оружием был небольшим. Наверное, все же наместник имел в роду евреев. Не может не еврей так ловко обделывать торговые дела.

Размышляя о предстоящей сделке, меняла дошел до своей конторы, располагавшейся на первом этаже арендованного двухэтажного каменного дома, отворил тяжелый висячий замок на двери и поднялся на второй этаж, где находилось его жилище.

Дома было холодно, и он затопил камин. Усевшись напротив камина на небольшой переносной скамье, покрытой лисьим покрывалом, Йосиф стал смотреть на огонь, лижущий большие березовые поленья. На фоне пламени перед его глазами проходили картины будущей, материально хорошо обеспеченной, а потому счастливой жизни.

Однако через пятнадцать минут меняла поборол свою мечтательность и стал готовиться к поездке. Надо было заранее отправить письмо торговым партнерам в Вильно, чтобы они выслали на границу вооруженную охрану, обязательно русских, которым можно доверять. Надо было также написать письмо в немецкий Аугсбург к брату, чтобы тот выяснил, кто сейчас покупает меха и почем.

Афонский монах Иллиодор

Руссикон – русский монастырь на г. Афон. Василий Барский, 1744 г.

После ухода Йосифа, уставший с непривычки торговаться Хворостинин на минуту закрыл глаза. Перед его мысленным взором немедленно предстал облик женщины в черном, которая сообщила ему вчера в храме о послании с Афона.

«Монах! – неожиданно озарило Хворостинина. – Под ногами у него ход в тюрьму, в которой сидит неизвестно откуда прибывший монах. Ему немедленно надо переговорить с этим заключенным, узнать, откуда он и почему пришел в город».

Взяв в проводники дежурного стрельца, князь пошел с ним в темницу. Пройдя по подземному коридору, они вошли через толстую деревянную дверь в подвальное помещение под сторожевой башней.

Свет в подвал попадал через два небольших зарешеченных окошка, находившихся под сводчатым потолком. Стены темницы, несмотря на шедший со двора холод, были покрыты влагой и с них капала вода. По земляному полу в поисках пищи шмыгали большие серые крысы с длинными голыми хвостами.

Помещение было разгорожено железными решетками на три камеры.

В первой, зарывшись по горло в прелое сено, лежали те самые тати и душегубы, про которых говорил городской управляющий. Руки и ноги у них были закованы в кандалы. Эти заключенные не проявляли интереса ко всему происходящему вокруг и на приход наместника не отреагировали.

Во второй камере, укутавшись в длинную волчью шубу, на стоге свежего сена сидел князь Иван Андреевич Шуйский, ожидавший отправки на следствие к Малюте Скуратову в Александровскую слободу. Рядом с ним стояли глиняные кувшины и чашки с остатками еды, переданной, видимо, женой. Этот пленник также не отреагировал на вошедшего Хворостинина.

В третьей камере, у окошка, на высокой копне сена стоял монах и читал книгу. Из окна тянуло холодом, и монах кутался в кусок грязной мешковины, накинутый на плечи поверх грубой рясы из домотканого сукна. На ногах у него были совершенно разбитые кожаные туфли заморского покроя, подвязанные полосками лыка.

Монах был невысокого роста, худой. Света для чтения пленнику не хватало, поэтому он поднимался на носочки, стоял так некоторое время, а потом опускался на всю стопу и, отводя взгляд в сторону от книги, давал глазам немного отдохнуть.

Увидев во время своего вынужденного отдыха, что в подвал кто-то вошел, монах внимательно посмотрел на Хворостинина, закрыл книгу, положил ее в лежавшую рядом холщовую сумку, накинул ремень от сумки на плечо и подошел к дверной решетке.

– Долго я тебя ждал, наместник, а времени у нас мало, – сказал пленник, глядя князю прямо в глаза.

Хворостинин поднял зажжённую свечу, которую держал в руке и осветил лицо говорившего: перед ним был остроносый, без бороды и усов, с совершенно седой головой юноша лет двадцати; глаза его излучали глубокий внутренний свет. Вид у юноши был изможденный, но он не казался сломленным.

– Кто ты такой и зачем пришел в Смоленск? – строго спросил монаха Хворостинин.

Седой юноша ответил:

– Зовут меня Иллиодор, а пришел я из Свято-Пантелеймонова монастыря, что стоит на горе Афон. У меня важное послание для царя Ивана Васильевича.

Услышав эти слова, Дмитрий Иванович обрадовался, что наконец-то нашел посланника, о котором ему накануне говорила женщина в черном перед иконой Одигитрии в Успенском соборе. Он велел стрельцу отпереть решетку камеры и повел монаха к себе наверх.

В приемной палате монах сел на скамью и стал рассказывать наместнику свою историю.

Оказалось, что родился он в Серпухове, в семье грамотного посадского жителя, который зарабатывал на жизнь переписыванием книг и составлением ходатайств властям для тех, кто не владел грамотой. При крещении родители нарекли его Игнатом. Отец хотел, чтобы сын унаследовал семейное ремесло и рано выучил его читать и писать. Тогда выяснилось, что у мальчика абсолютная память и это позволяет ему дословно запоминать содержание всего прочитанного, а также легко усваивать разные языки. Помогая отцу переписывать богослужебные книги, Игнат научился понимать греческий и латынь.

Прочитав множество богослужебных книг, которые брал домой для работы отец, подросток запомнил их содержание и стал помогать приходскому священнику во время служб в храме. Потом приноровился бегать в находившийся рядом с домом Введенский монастырь: читал там книги в богатой библиотеке, помогал братии их переписывать.

Два года тому назад настоятель монастыря послал одного из монахов в Рязань – передать в дар иконы и книги тамошним церквам, сильно пострадавших во время недавнего нашествия крымских татар.

Не испросив благословения у настоятеля и не предупредив родителей, Игнат увязался с этим монахом в дальнюю поездку.

За своеволие юноша был жестоко наказан. Телегу, на которой они с монахом везли книги и иконы в Рязань, остановил по дороге шальной татарский разъезд. Монаха татары не тронули, поскольку их вера запрещала обижать священников и монахов, а вот молодого Игната, облаченного в светские одежды, кочевники взяли в полон. Ему связали руки сыромятным ремнем, посадили на отобранную у монаха лошадь и увезли с собой в Крым. В городе Кафа, или Кефе по-турецки, кочевники продали юношу торговцу живым товаром Тавилу.

Монах устал от длинного рассказа, налил себе из стоящего на столе у князя серебряного кувшина воды в кубок, перекрестился, сделал несколько маленьких глотков, отдышался, после чего продолжил свой рассказ:

– В Кафе торговцы держали рабов-мужчин в карстовых пещерах, входы в которые закрывались железными решетками и охранялись специально нанятыми для этого стражниками. Молодых здоровых мужчин можно было продать по две гривны, и поэтому их неплохо кормили и не истязали.

Когда в город приезжали корабли с покупателями, то рабов выводили из пещер на рынок, расположенный в центре бывшей генуэзской крепости. Теперь крепость принадлежала туркам-османам, как и все южное побережье Крымского полуострова. Турецкие чиновники надзирали за торговлей на рынке, взимали в пользу султана пошлину с каждого проданного раба.

Дальше Игнат рассказал о том, что Тавил никак не мог его продать, даже за одну, уплаченную при покупке у татар гривну, поскольку он был тщедушного телосложения и не годился ни для работы в поле, ни для того, чтобы стать гребцом на турецких галерах.

За время нахождения в плену Игнат выучил татарский язык и от имени разноплеменных и разноязычных рабов вел переговоры с охранявшими их стражниками. Тавил узнал о переводческом таланте русского юноши и стал брать его с собой на рынок толмачить при переговорах с покупателями. Самого Игната он хотел продать венецианцам, которые платили большие деньги за переводчиков. Однако тогда османы вели войну с итальянцами и их торговые корабли в Кафу не пропускали.

Со временем Тавил стал одалживать Игната другим работорговцам для ведения переговоров и брал за это с них посреднические – отдельно за каждую удачно заключенную сделку. Это позволило русскому юноше проводить весь день за пределами пещеры-тюрьмы и возвращаться в нее только на ночевку.

С апреля по октябрь в порт Кафы прибывало множество кораблей и на площадь внутри крепости ежедневно выводили на продажу тысячи русских, литовцев, поляков, черкесов, захваченных татарами в ходе летних набегов. В это время работы для толмача было много. Но с ноября по март по штормовому Черному морю, или как его называли татары и турки Кара Дениз, плавать было опасно, вся экспортно-импортная торговля замирала – рабов на рынке продавали только для местных нужд.

В этот «тихий» торговый период у Игната была возможность побродить одному и по крепости, и по городу. Кафа была большим торгово-ремесленным центром с населением, как Игнат узнал от Тавила, около сорока тысяч человек. Наряду с турками, в ней жили армяне, греки, татары, евреи. Они изготавливали различные ремесленные товары, торговали зерном, солью, фруктами, шерстью, выделанными кожами.

В крепости, недалеко от рынка, где торговали рабами, находился храм Дмитрия Солунского. Этот храм с давних пор принадлежал местной греческой общине. Он представлял собой небольшое прямоугольное каменное здание, крытое глиняной черепицей, с небольшим крестом наверху. Стены и потолок храма были расписаны сценами Страшного суда.

Турки разрешали пленным христианам ходить на службу в этот храм, и он всегда был переполнен людьми, главным образом похищенными женщинами и детьми, которые жили не в охраняемых пещерах, а в домах у своих хозяев. Это был более дорогой, чем мужчины товар и за ним надо было присматривать более тщательным образом.

За столетия, прошедшие с тех пор как Кафа стала центром работорговли, стены храма пропитались страданиями миллионов несчастных, насильно оторванных от своей семьи, своего народа. Ожидая отправки в неведомые земли, люди молили Всевышнего помиловать их, не лишать возможности сохранить свою веру, язык, саму жизнь. Вернуться на родину удавалось лишь единицам. И причиной этого были отнюдь не слабые молитвенные прошения полонян.

Настоятелем храма был грек отец Георгий. Он вел службы на греческом языке, который был незнаком большинству пленников. Игнат предложил священнику помощь в общении с прихожанами, и он с удовольствием ее принял. В качестве псаломщика юношу допустили петь и читать богослужебные тексты на старославянском языке, лишь немного отличающемся от разговорного русского.

После служб в храме Игнат часто вел со священником долгие разговоры на разные темы. Отец Георгий рассказывал ему о положении христиан в Османской империи, об отношении к ним властей. Про то, что главный православный храм Византийской империи в Константинополе – Святую Софию турки приспособили под мечеть.

Однажды священник рассказал Игнату о русском монастыре во имя Святого Пантелеймона, расположенном на горе Афон. Игнат стал уточнять, что это за монастырь, чем знаменит, как выглядит, и священник, который недолгое время сам жил на Афоне в греческом монастыре Ватопед, все ему в подробностях доложил.

Особенно на Игната подействовал рассказ Георгия о том, что он поклонялся хранящемуся в Ватопеде Поясу Пресвятой Богородицы. Это был тот самый пояс, который Богородица послала с небес апостолу Фоме в знак подтверждение того, что она вознеслась.

В качестве толмача Игнат прожил у Тавила почти год. А потом у хозяина начались неприятности с турецкими чиновниками на рынке, и он продал Игната генуэзским купцам, приплывшим в Кафу под флагом крымского хана.

Генуэзцы привезли на большом двухмачтовом нефе в Кафу бумажные и шёлковые ткани, итальянские сукна, различные медные и железные изделия, а обратно загрузились зерном, воском, медом, кожами, а также рабами, которых собирались перепродать в Венецию. Об этом хозяева корабля никому из турок не говорили, но рабы предназначались для комплектации экипажей галер Священной лиги – антитурецкой коалиции средиземноморских католических стран.

Венецианцам позарез нужны были переводчики для управления командами рабов-гребцов на их кораблях. Да и самим генуэзским торговцам нужен был на этот рейс толмач, который бы помог изъясняться с греческим экипажем судна, с двумя десятками купленных ими русских рабов для венецианских галер, да еще и с татарином, который числился по документам хозяином судна.

Во время плавания днем Игнату разрешалось подниматься из трюма, где держали запертыми рабов, наверх, на палубу, на которой трудился греческий экипаж – управлял парусами, двумя кормовыми веслами, следил, чтобы соленая вода не подпортила неодушевленный товар, а одушевленный товар не умер раньше времени. Генуэзцы-торговцы предпочитали сидеть в каюте на корме судна и пить вино, а на палубе посменно дежурили парами наемные арбалетчики из Пизы.

Парусник больше недели шел вдоль побережья Черного моря, потом вошел в пролив Босфор и поплыл мимо бывшего Константинополя, а ныне Истамбула, что в переводе на русский значило «города ислама».

С борта нефа был хорошо виден бывший патриарший собор Святой Софии – Премудрости Божьей. Собор стоял оскверненный: со срезанными крестами и пристроенными к нему высокими круглыми башнями для призыва с их вершины муэдзинами правоверных на молитву – минаретами. Один из минаретов был еще не достроен. Как рассказывал Георгий, после взятия города турками они разграбили храм, сожгли иконы, убили всех находившихся в нем на службе прихожан. По распоряжению османского правительства – Высокой Порты все мозаичные изображения Христа, Богоматери, святых на внутренних стенах и потолке собора были замазаны толстым слоем штукатурки. Теперь православная святыня называлась мечеть Айя София и в ней по пять раз в день велись службы по предписаниям ислама.

Проплыв Истамбул, неф вышел в Мраморное море, а затем, через пролив Чанаккале, ранее называвшийся Геллеспонт, в Адриатическое море.

Еще через три дня плавания, рано поутру, справа по борту показалась вершина высокой горы, схожая с той, которую в своих рассказах описывал отец Георгий. По покрытым зеленью склонам этой горы были рассыпаны купола церквей с золотыми крестами наверху. Игнат понял, что перед ним Афон.

Целый день корабль плыл вдоль побережья полуострова, на котором возвышалась гора Афон. К вечеру второго дня Игнат увидел высоко в горах строения, в очертаниях которых угадывался Свято-Пантелеймонов монастырь, прозываемый еще обителью Фессалоникийцев.

Когда корабль проплывал мимо этого монастыря, неожиданно подул сильный порывистый ветер, на безоблачном небе мгновенно появились грозовые тучи и поднялись высокие волны. Ветер надул косые паруса нефа и быстро понес его прямо на усеянный острыми камнями берег.

Матросы бросились к рулям и стали перекладывать паруса, чтобы сменить курс корабля. Арбалетчики, опасаясь за свою судьбу, принялись помогали матросам тянуть фалы, привязанные к парусам. Про русского толмача на время все забыли.