Текст книги "Битва при Молодях. Неизвестные страницы русской истории"

Бронных дел мастерица Анфиса Быстрая

Конные боевые холопы с луками и в тегиляях. С. Герберштейн, XVI в.

Вечером мужчины договаривались, что поедут по делам с самого утра, но после бани их разморило и они проспали допоздна. Наталья с дочкой к их пробуждению уже испекли расстегаев – пирогов с рыбой и наварили медовый сбитень с травами.

Позавтракав, Хворостинин с монахом и Степаном сели на коней и поехали в Богородичное. Дорогу им указывал ехавший впереди на санях вездесущий подросток Петр. Сам кузнец остался дома, поскольку приехали купцы, которым срочно нужно было починить сломавшиеся в дороге сани.

В те времена русские жили за пределами городов в селах и в деревнях. Основу поселения изначально составляли крестьянские роды – семья родителей с детьми, внуками, близкими и дальними родственниками. Эти большие семьи делились потом на более мелкие, которые ставили собственные избы. Члены рода совместно обрабатывали землю, поддерживали друг друга. К составляющим основу поселения родам со временем подселялись пришлые семьи. Образовывались соседские общины.

Село обычно состояло из десяти-пятнадцати дворов. В нем всегда была своя церковь. Деревни насчитывали три-пять дворов.

В том случае, когда в деревне был двор землевладельца с хозяйственными постройками, она называлась сельцом. В маленьком сельце часто ставилась часовня – маленькая церковь без алтарного помещения, где совершались обряды, но не велись службы.

Сельские жители на Руси традиционно занимались обработкой земли и переработкой выращенных на ней плодов.

Богородичное, куда через полчаса езды добрались путники, было деревней, состоящей из шести дворов. В каждом дворе жило по три-четыре взрослых мужчины работоспособного возраста – тяглеца, а вместе с ними около десятка родных: жен, детей, внуков, престарелых родителей.

Мужчины в этой деревне пахали землю, засеивали ее льном и коноплей. Стебли выращенных растений замачивали в воде, а потом мяли, отбивали, чесали и выделывали из них пряжу. Из льняной пряжи крутили нитки и ткали из них полотно, из конопляной пряжи вили веревки. Из семян льна и конопли давили масло. Работа была и для мужчин, и для женщин, главное, надо было кому-то продать произведенные продукты, чтобы заплатить подати, да купить нужные в хозяйстве вещи у гончаров, кузнецов, кожевников.

Каждая семья в деревне растила для себя на огороде овощи, в саду – фрукты. Основными огородными культурами на Руси была в то время репа, капуста, свекла, тыква, лук, морковь, огурцы. В садах росли яблоки, сливы, вишни, малина, черная смородина.

Еще крестьяне собирали в лесу дикоросы, мед, ловили рыбу и дичь. Дома держали мелкий скот и птицу, а кто посостоятельнее – корову и лошадь.

Богородичные, как и жившие по соседству в деревне Бряхино и в селе Преображенье крестьяне, были черносошными, то есть лично свободными. Они работали на государственных землях и платили подати только в казну. Кроме того, они выполняли различные государственные повинности: мостовую, подводную, участвовали в строительстве укреплений ближайшего к ним города – Смоленска.

В случае сбора земского ополчения черносошные крестьяне отправляли в него даточных людей – вооруженных луками со стрелами, топорами, рогатинами мужчин покрепче.

Петр отворил ворота в окружавшей деревню крепкой деревянной изгороди – околицы и путники въехали внутрь.

У ближайшей к воротам околицы избы их ожидал деревенский староста – Никифор Грузный. Это был, в полном соответствии со своим прозвищем, грузный немолодой мужчина с открытым лицом, изборожденным глубокими морщинами. Он был одет в серый домотканый армяк, суконную шапку-треух, обут в веревочные лапти – чуни, надетые поверх матерчатых обмоток – онучей.

Никифор забивал топором в мерзлую землю новые колья и крепил к ним, завалившийся от зимних ветров плетень.

Увидев наместника, Никифор прекратил работу, снял головной убор и в пояс поклонился князю. Петр предупредил его вчера, что приедут важные гости и староста собрал в своей избе наиболее искусных мастеров из Богородично и Бяхино.

Гости зашли в избу к Грузному. Она была меньше, чем у кузнеца Гордея, с земляными полами и топившейся по-черному печью. Дым от огня, горевшего в сложенном из камней открытом очаге, стелился по помещению и выходил в отверстие в верхней части бревенчатой стены. Окошек в избе не было вообще, помещение освещалась лучиной, закрепленной на расщепленной суковатой палке, воткнутой в камень с высверленной в нем дыркой.

За столом ждали его прихода трое угрюмых бородатых мужиков и одна женщина – все в серых армяках из домотканой шерсти и таких же шапках. Как выяснилось потом, женщина была старшая среди деревенских ткачих и звали ее Анфиса Быстрая.

Анфиса была маленькой, худой, но быстрой в движениях и острой на язык вдовой средних лет. Она пользовалась за свое мастерство авторитетом в округе не только среди женщин, но и среди мужчин.

Муж Анфисы погиб при осаде одного из немецких замков во время Ливонской войны, и она теперь одна растила троих детей, всех девок, что требовало много сил и быстроты в действиях. Своих дочерей Анфиса назвала в честь главных христианских добродетелей Вера, Надежда и Любовь.

Хворостинин поздоровался с крестьянами, сел рядом с ними на лавку за стол и стал рассказывать, что от них хочет. Потом Степан показал немецкую книгу, где были изображены мягкие доспехи и пояснил, что они нужны для защиты русских воинов от татарских стрел. Все с уважением слушали его долгие и немного корявые пояснения.

Когда Степан замолк, Анфиса обратилась к Хворостинину:

– Княже! У меня дед Евграф во Пскове делал такие мягкие доспехи на заказ небогатым ратникам. Они у нас тегиляями назывались. Дед из конопляной пакли крутил тугие веревки, плел из них полотнища, а потом сшивал их в запашные халаты. А моя бабка эти боевые халаты обшивала льняным полотном и простегивала толстыми нитками. Можно попробовать такие тягиляи пошить, у нас как раз непроданной пакли и льняного полотна по клетям полно лежит уже несколько лет.

Только когда мы с семьей жили в Пскове, я маленькая была и сейчас не помню точно, во сколько слоев надо вязать полотнища – кажется в три, но следует проверку провести изготовленных полотнищ на прочность.

Присутствовавшие в избе мужики недовольно зароптали. Было видно, что они завидовали знаниям и смекалке Анфисы. Особенно негодовал маленький чернявый мужичок, по имени Кузьма. Кузьма был вдовцом и жил по соседству с Анфисой один, с двумя сыновьями, пару раз сватался за мастерицу, но каждый раза получал отказ, а тут появилась возможность уесть соседку за ее гонор.

– Ишь, какая ты, прям бронных дел мастерица! – начал он задиристо. – Так и сделаешь доспехи сама, без мужиков? А как воин будет саблей рубиться в таком халате, ведь у него толстые стеганые рукава будут, которые руку с оружием даже поднять не дадут?»

– Ты, Кузьма, не злобствуй, – ответила ему строго Анфиса. – Во-первых, рукава у тягиляя делаются только до локтя и широкие, чтобы можно было в них рукой двигать, а, во-вторых, я только показать могу, как плести полотнища из веревок, поскольку работа эта тяжелая и ее могут только мужики делать.

Хворостинин остановил ненужные пререкания мастеров:

– Давай, Анфиса, командуй. Делайте прямо сейчас кусок бронного полотна из пеньковых канатов, а мы его потом испытаем.

Быстрая стала уверенно распоряжаться мужиками: кому разобрать стоявший на сеновале у Грузного тюк пакли, кому крутить из нее веревки, кому плести веревочные маты, как покажет мастерица, кому переплетать эти маты между собой.

Потом Анфиса вместе с хозяйкой дома прикрепили к полученному полотнищу сверху и снизу куски парусинной ткани и простегали нитками полученную мягкую бронь.

Все вышли на двор. Никифор прикрепил сооруженный образец брони на стене избы и вооружился луком и стрелами, оставшимися у него после службы в земском ополчении.

Пока совершалась вся эта работа, около двора старосты собралось любопытствующее население деревни.

Деревенские дети радостно бегали по двору, толкали друг друга в глубокие снежные сугробы, когда догоняли, а упав, погружались в них с головой и радостно при этом смеялись. Смеялись потому, что светило яркое солнце, а сугробы, в которые они падали, были пушисты и холодны.

Сыновья Кузьмы – близнецы Борис и Глеб придумали шалость. Они незаметно прорыли нору в самом большом сугробе у плетня и когда к нему приблизились дочки Анфисы, с криками выскочили наружу и обсыпали их снегом. Девки сначала закричали от неожиданности, а потом стали смеяться и бросать в мальчишек в ответ кусками смерзшегося снега.

Деревенские мужики и бабы в это время степенно стояли за только что починенным плетнем, разговаривали между собой о видах на урожай озимых и делали вид, что остановились у двора старосты совсем случайно. От выходки сынов Кузьмы бабы тоже испугались и закричали, а потом стали незлобиво ругать их, а заодно и всех не в меру расшалившихся детей.

Вышедший на двор и наблюдавший за детскими играми Хворостинин подумал: «А вот ради этих шалящих русских детей мы и собираемся биться с полчищами басурман. Сложим мы свои головы в битве, а дети останутся живы, подрастут, построит новый гуляй-город, нашьют новых тегиляев, выкуют новые сабли и пойдут на битву, чтобы и их дети могли беззаботно бегать по двору, валить друг друга в пушистые, холодные сугробы и смеяться при этом.

А что он? Пусть он сейчас наместник большого города. Но детей у него нет, умрет он, и заменить его в этом вечном круговороте жизни будет некому».

От этих мыслей у Дмитрия Ивановича на душе стало ужасно тоскливо. Раньше такая тоска никогда к нему близко не подступала. И тут он, неожиданно для самого себя, решил, что если выживет в предстоящей битве, то обязательно женится на Евфросинии и удочерит ее Авдотью.

Никифор, меж тем, согнал со двора бегавших там детей, отмерил шестьдесят шагов и выпустил из лука по только что изготовленной «мягкой броне» стрелу, потом подошел на двадцать шагов ближе и выпустил еще одну, а затем выпустил последнюю стрелу с расстояния в двадцать шагов.

Сняв испытываемый образец со стены, староста принес его к стоявшим тут же во дворе членам импровизированного «военно-технического совета». Ни одна из стрел не пробила насквозь веревочный панцирь.

Анфиса же, посмотрев на результаты испытаний, сказала:

– Надо туже переплетать канаты между собой и делать четыре слоя. У татар луки посильнее будут, чем у Никифора, и они трехслойную броню пробьют.

– А чего раньше не говорила про то, что в четыре слоя делать броню надо? – все не мог успокоиться Кузьма.

– А оттого, что я вам, мужикам, каши раньше готовила, а не брони вязала, – огрызнулась бойкая вдова. – А вы той каши мало ели и татар побить не могли. Так, что мне теперь и доспехи за вас вязать надо и, верно, с татарами воевать.

Стоявшие невдалеке деревенские услышали язвительный ответ бойкой женщины и оглушительно захохотали. Кузьма не нашелся что ответить. После этого случая Анфису стала в деревне звать «бронных дел мастерицей».

Никифор, остававшийся один серьезным во время всеобщего веселья, негромко спросил у Хворостинина:

– От стрелы и нескольких ударов сабли эта броня воина убережет, а от удара копья нет. Да и голова у ратника незащищенной остается.

– Надо будет металлические пластины на груди тягиляя изнутри пришивать для верности, только вот где их взять? – ответил ему князь.

Стоявший рядом с Хворостининым Петр немедленно предложил выход из сложившейся ситуации:

– Мы с отцом давеча заказ выполняли для монастыря, что недалеко от Смоленска находится. Когда я этот заказ отцу игумену привез, так видел, что у него в клети много железных листов лежит – монахи собрались ими крыть крышу колокольни. Может попросить это железо на брони ратникам?

– Давай, Петр, съездим в этот монастырь, только с мягкими бронями до конца разберемся, – ответил сыну кузнеца Дмитрий Иванович.

Наместник громко кашлянул для привлечения внимания и скомандовал:

– Пошли, Никифор и Анфиса в избу. Надо еще обговорить, как «бумажные» шапки делать будете, сколько доспехов изготовить сможете и как за них расчет с вами произвести.

На продолжившемся в курной крестьянской избе совещании обговорили, что мастеровые возьмутся изготавливать «бумажные» шапки комплектом к тягиляям.

В избе Анфиса также вспомнила, что ее дед изготовлял еще и особые попоны для лошадей, которые защищали их от стрел, поскольку татары специально били стрелами по лошадям, когда не могли поразить всадников. Она обязалась изготовить с артелью такие защитные попоны тоже.

Хворостинину подумалось: «Вот ведь какой у нас на Руси народ! Посидели мужики в тюрьме, оттого, что не могли заплатить непомерных налогов, живут в бедности, а как загорелись, когда появилась возможность пособить своим мастерством ратникам! Про оплату даже не заикались, думали только как работу лучше выполнить».

– Степан, скажи – поинтересовалась Анфиса, пока Хворостинин размышлял о природе русского народа, – почему это у немецких всадников в книжке, что ты нам показывал, доспехи нарисованы черные? Это они так противника напугать хотят, будто сами черные демоны?

– Нет, немцы покупают самые дешевые металлические доспехи, и чтобы этого не было заметно красят их черной краской, – ответил слуга Хворостинина. – Однако за цвет доспехов их, действительно, часто зовут «черные рейтары», что звучит весьма угрожающе.

– А какого цвета будут твои тягиляи и «бумажные шапки»? – спросил молчавший до этого Иллиодор.

– Белого цвета, – ответила ему бронных дел мастерица. – Нам немцы для своих кораблей-хольков выбеленную парусину заказывали.

– Это хорошо, – заметил монах. – Ангелы тоже носят одежды белого цвета, будь то хранители отдельного человека или целого народа.

Хворостинин сначала с интересом слушал рассуждения Иллиодора о духовном воинстве и цвете его одежд, но потом счел нужным вернуться к земным проблемам. Он оговорил с мастерами условия и сумму оплаты работ, пообещал простить недоимки по выполнению заказа, оставил аванс. После этого, князь распрощался со всеми мастерами и поехал, как и предлагал Петр, в монастырь – просить нужные для мягких доспехов и «бумажных» шапок металлические пластины.

Ехать до монастыря было достаточно далеко. Путь по занесенной снегом дороге прокладывал Петр на санях, а всадники ехали следом за ним.

Хворостинин в пути стал вспоминать про своих родных, которых не видел из-за болезни уже как год и тосковал по ним. Особенно он тосковал по младшей сестре Анастасии.

Прошлой зимой, после смерти отца сестра приехала к нему погостить в небольшое поместье, расположенное недалеко от Александровской слободы. А весной, он срочно поехал с отрядом опричников под Серпухов отражать неожиданный набег татар и не успел отправить ее обратно в отцовскую вотчину под Ростовом, где было безопаснее.

Татары тогда обошли русские полки и стали разбойничать в столичной округе. Напали и на его поместье: постройки сожгли, большую часть людей побили, а Анастасию увели в полон. От мыслей о пропавшей сестре Дмитрий Иванович впал в уныние.

– Уныние большой грех, – заметив настроение князя, промолвил, подъехавший на коне к воеводе Иллиодор. – Гуляй-город мужики построят, бабы сплетут мягкие доспехи, а ты со своими воинами обратишь в бегство супостатов.

Монах уже попривык к верховой езде, более уверенно держался в седле и мог ехать рядом с князем не отставая.

– Я не сомневаюсь, монах, что с божьей помощь мы побьём Девлет-Гирея, – ответил ему Хворостинин. – Печалюсь я по сестре своей Анастасии, что татары в плен увели во время своего последнего набега. Нет у меня от ней весточки и как помочь ей не знаю. А она у меня была такая ласковая, лицом пригожая, косу носила русую, длинную-предлинную. Все песни пела, да вышивала узоры на платье золотом. Особо хорошо у нее выходили жар-птицы, которые, по поверью, служат оберегом от злых духов. Еще она умела вышивать всякие заморские цветы и травы, которые подсмотрела в книге, хранившейся у батюшки в библиотеке.

– Постой, Дмитрий Иванович, постой – остановил монах воспоминания наместника. – А не было ли у нее сарафан вышит по горловине, манжетам рукавов и подолу такими красными жар-птицами?

– За неделю до того, как ее татары похитили, я видел, как сестра расшивала такой сарафан для своей служанки, – недоуменно ответил Хворостинин. – А что?

– А нет ли у нее на лице, возле правого крыла носа небольшой черной родинки? – продолжал расспросы Иллиодор.

У воеводы от волнения защемило в груди, он в ответ на этот вопрос только кивнул головой и жалостливо посмотрел на монаха.

– Видел я очень похожую на твою сестру молодую красавицу в Кафе, на службе у отца Георгия. На ней был сарафан, как раз вышитый по краям красными жар-птицами и заморскими цветами, и травами. На вид девушке было лет четырнадцать-пятнадцать. Только волосы у нее были коротко острижены, как у мальчишки. Жива она была и здорова, молилась в церкви истово. Исповедоваться хотела, да за ней хозяин прислал гонца, и они ушли, не отстояв до конца службы.

– А что, звали ее княжной Хворостининой? – спросил воевода.

– Что ты, Дмитрий Иванович, если бы татары узнали, что она твоя сестра, то враз бы жизни лишили, чтобы тебе досадить. На ней был простой крестьянский сарафан, да и звал ее гонец не Анастасий, а как-то иначе. Уже не упомню как.

Хворостинин стал расспрашивать у монаха малейшие подробности про его встречу с сестрой в плену, но тот мало что мог добавить к сказанному. Единственно, он слышал потом от того гонца – пленного казака, который, оказывается, был собственностью того же Тавила, но жил не за решеткой в пещере, как он, а у рабовладельца в доме, что сестру князя собираются увезти во дворец самого Девлет-Гирея, в качестве золотошвейки. Покупатели из приближенных хана искали мастериц, услышали от кого-то про удивительные узоры у нее на сарафане и купили девушку вышивать одежды любимому ханскому сыну, который недавно приехал из Стамбула.

– Видишь, князь, – успокаивал Иллиодор разволновавшегося Хворостинина, – Господь Бог нежданно-негаданно прислал тебе известие через меня, что сестра жива и здорова. Угоден ты, и сестра твоя угодна Всевышнему, потому и заботится Он о вас.

– А когда придет следующая весть от Анастасии? – с надеждой в голосе спросил князь монаха.

– То один Господь знает, а нам, смертным, это неведомо. Но, думаю, что весть придет обязательно. А может и сама сестра явится сюда по воле Всевышнего. Будем молиться и надеяться.

– Иллиодор, – вдруг спросил князь. – А ты хотел бы стать священником?

– Я, княже, уже выбрал свой путь и стал монахом, – ответил Иллиодор. – Теперь посвящу свою жизнь общению с Богом. А священствовать это постоянно общаться с людьми. Одно с другим трудно совместить.

– Каков ты, Иллиодор! – ответил ему возмутившийся Хворостинин. – Сам решил скрыться в монастыре, а все остальные должны в одиночку душу свою спасать. Это тебе повезло на Афон попасть, пообщаться со старцами, к святыням, что в Свято-Пантелеймоновом монастыре хранятся, прикоснуться. А что простому человеку делать? Ему в одиночку, без священника, трудно спастись. Короче, будешь мне помогать как священник во время битвы или будешь прятаться в одиночестве в монастыре?

– Прав ты, Дмитрий Иванович, у священника больше возможностей людей утешать. Но кто меня в сан посвятит, если я все время в разъездах провожу, а правящие архиереи таких в священники не поставляют? А что спросил-то?

– Да так. Думаю все про то, как мне басурман вернее победить, – ответил князь ему неопределенно.

Архимандрит Дормидонд

Преподобный Герасим Болдинский, икона XVIII в.

Монастырские общины на Руси образовывали люди, искренне верующие и страх Божий ведающие. Такие люди собирались вместе, чтобы легче было жить в соответствии с евангельскими духовными принципами и избегать соблазнов материального мира.

Посвящавшие себя монашеской жизни, люди передавали общине свои богатства, отрекались от семьи и родственников, проводили все время чередуя молитвы с трудами по добыче средств пропитания. Жили монахи в кельях, совместно питались, совместно трудились, совместно молились, относились друг к другу как братья.

Братия выбирала себе настоятеля, которому беспрекословно подчинялась, а также его помощников: келаря, распоряжавшегося хозяйством, казначея, ведавшего общими доходами, дьяка, ведшего переписку с внешним миром и фиксирующего историю общины.

Монахи трудились в поле, пасли скот, занимались ремеслом. Они изготовляли также церковный инвентарь, писали иконы, переписывали богослужебные книги.

Братия строила для себя храмы, но они были открыты и для живших неподалеку посадских или крестьян. При монастырях открывали для прихожан больницы, богадельни, гостиницы – странноприимные дома. Для подготовки священников и образования прихожан монахи открывали школы.

Монахи, жившие среди язычников, проповедовали им слово Божье и обращали в христианство.

В годы неурожая монастыри кормили голодных, во время нашествия врагов – укрывали беженцев из ближайшей округи. Для этого монастыри обносились крепкими стенами с башнями, и в них хранилось оружие.

Власти поддерживали монастыри в их праведной деятельности, освобождали от податей и самих монахов, и зависимых от них посадских и крестьян – обеливали, как тогда говорили.

В монастыри очень часто уходили и богатые люди. Они делали в общину вклады землями с жившими на них зависимыми крестьянами, другим имуществом, деньгами. Это позволяло богатым вкладчикам жить, не прибегая к физическому труду. Причиной ухода в монастырь князей, бояр, купцов было чаще всего необоримое желание замолить те грехи, которые они накопили за годы жизни в миру, закончить в покое свой жизненный путь. Благо, можно было заключить с монастырем договор о том, что он обеспечивал человека, сделавшего при поступлении вклад материальными благами до конца жизни, а также зарезервировать место в обители для жены и детей, когда они достигнут преклонного возраста. Мужчины и женщины жили в разных обителях.

Монастыри от вкладов земель и денег богатели. Накопленные деньги братия отдавала в рост, пускала в торговый оборот, от чего получала еще больше материальных благ. Это богатство вводило не только богатого вкладчика, но и всю братию в соблазн, поскольку можно было самим уже и не трудиться, не ограничивать питание хлебом, водой и другими простыми плодами земли, украдкой есть мясо, пить заморское вино. Да и носить можно было рясы уже не из грубого домотканого сукна, а из тонких заморских тканей.

Бороться с этими соблазнами было трудно, и даже отцы-настоятели не всегда могли удержать братию от погони за материальными благами и от безделья.

Тогда истинно верующие монахи оставляли богатые обители и шли с немногими единомышленниками в леса, основывали там новые общины, где молились и сами трудились во спасение своей бессмертной души.

Свято-Троицкий Болдин монастырь основал за сорок лет до описываемых событий преподобный Герасим Болдинский – человек искренне верующий и увлекавший своей верой других. История основания им монастыря была такова.

Жил Герасим в глухом лесу возле Дорогобужа отшельником, ночевал в дупле дуба, питался растительными плодами, да тем, что ему люди добрые пошлют. Построил он маленькую церквушку рядом со своим убогим жилищем, чтобы было где молиться о нуждах, приходивших к нему за советом людей. К нему приходили люди из окрестных мест поговорить о Боге и помолиться. Чем дальше, тем больше.

Потому решил подвижник направиться в Москву и попросить позволения у царя на основание новой обители. Долго шел пешком до столицы, добрался к празднику – родился у государя Василия III долгожданный наследник – Иоанн Васильевич.

По случаю большой радости, государь Герасима ласково принял, побеседовал, грамотой на основание монастыря наделил, да еще щедро подарками пожаловал. На царские деньги и воздвигли храм, да братские кельи. Строила их новая братия во главе с игуменом Герасимом.

Став игуменом, преподобный сохранил строгость своего жития. Как и прежде, пил одну лишь воду, ел один лишь хлеб, да со всеми монахами на равных трудился: рожь молол, хлебы пек, дрова рубил, за больными ходил, службы в церкви служил.

Герасим всегда поучал своих учеников:

– Все в монастыре должно быть общее. В келье ничего, кроме одежды, держать не надобно, да и та должна быть простая, из домотканого сукна. Хмельного пития в обители тоже иметь не следует, даже для гостей. Кормить всех лучше вместе – игумена, братию и гостей, да пищей одинаковой. Из обители никого не выгонять, даже за прегрешения, им надо помогать исправляться.

Необычное в обители преподобный управление установил – в помощь игумену – собор 12 старцев, самых мудрых, чтобы, «в случае чего» и самого игумена поправить, тоже ведь человек – всякое бывает.

Простой же люд в великом множестве с немощами своими приходил к Герасиму, и вскорости всяк молящийся получал утешение в бедах и исцеление от болезней.

А по престольным праздникам у монастырских стен разворачивалась ярмарка – и от такой близости к святыне гулянья народные шли чинно, без обмана и излишеств.

Преподобному охотно жертвовали богатые люди на богоугодные нужды, и теперь Болдинский монастырь владел почти сотней сел и деревень, многочисленными мельницами, охотничьими и бортными угодьями, скотными дворами, рыбными ловлями, держал торговые лавки в Дорогобуже, Вязьме, Смоленске и даже в Москве.

После смерти Герасима настоятелем Свято-Троицкого монастыря стал его любимый ученик Дормидонд. Архимандрит сам тщательно соблюдал установленные при жизни основателя правила монастырского общежития, требовал того же от подчиненных ему монахов.

Приписанные к монастырю крестьяне отдавали треть выращенного ими урожая монастырю. Треть выручки от продажи своей продукции отдавали и три десятка приписанных к монастырю смоленских ремесленника, которые изготавливали седла, сбрую и упряжь для лошадей на продажу.

Зато монастырская братия кормила весь позапрошлый году четыре сотни своих крестьян, которые пострадали от неурожая, а потом дала им безвозмездно семена для посева. В прошлом же году многие крестьяне, жившие неподалеку от смоленской дороги, укрывались в стенах монастыря от нагрянувших за полоном татар, их монахи тоже все время осады поили и кормили.

После решения Стоглавого собора, созванного стараниями Ивана IV при монастыре открыли больничку и школу для окрестных жителей – учили детей читать и писать, счету, основам Закона Божьего.

К Свято-Троицкому монастырю путники подъехали далеко за полночь. Он был обнесен деревянным частоколом с башнями. Петр вылез из саней и стал стучать в окованные железом ворота одной из башен. Он стучал чугунным кольцом, повешенным на дверь вместо ручки. Через некоторое время открылись ставни маленького окошка в надвратной башне, оттуда высунулась лохматая голова монаха и он, заспанным и недовольным голосом, громко просипел:

– Чего надо-то?

– Смоленский наместник князь Дмитрий Иванович Хворостинин пожаловал с людьми. Отворяй ворота! – так же громко крикнул ему в ответ Петр.

Стражник разом проснулся и уже тихим благообразным голосом ответил:

– Сейчас, люди добрые, позову архимандрита. Я без его благословения ворота открыть не могу.

Достаточно быстро ворота отворились, и к гостям навстречу вышел дежурный монах с фонарем. Он освещал дорогу архимандриту – большому, полному мужчине лет пятидесяти, в черной рясе и черной же длинной суконной накидке – палии; на голове у вышедшего иерея был особого рода цилиндрический головной убор со спускавшимися вниз, на плечи, кусками черной материи – клобук, а в руке он держал отделанный слоновьей костью кипарисовый посох и черного дерева четки.

Монах поднял фонарь повыше. Подошедший Хворостинин увидел в его неверном свете излучавшее доброту лицо настоятеля. Специфическая внешность его выдавала принадлежность к литовской народности голядь, но в христианстве не было ни грека, ни иудея, а потому всех православных русский человек воспринимал, как своих.

– Храни Господи, наместник! – поприветствовал князя архимандрит. – Проходи в нашу обитель со своими спутниками – будьте гостями.

– Благодарствую, авва Дормидонд! Мне бы надо с тобой наедине словом перемолвиться, – ответствовал ему Хворостинин.

Путники вошли в обширный монастырский двор, ведя за собой под уздцы лошадей. Хворостинин пошел вслед за настоятелем в его келью, а дежурный монах закрыл ворота и повел остальных в трапезную перекусить.

Келья настоятеля располагалась на дворе монастыря в отдельно стоящем срубе. Войдя в келью, князь заметил, что убранство ее весьма скромно: печь, стол, лавка-кровать, полки с книгами, бюро для чтения и письма. Единственными предметами роскоши были висевшие по стенам иконы в серебряных окладах.

Расположились за столом и сразу приступили к деловому разговору.

– Что привело князя в столь поздний час в нашу обитель? – прямо спросил Дормидонд.

– Промысел Божий, – столь же прямо ответил Дмитрий Иванович.

Князь обстоятельно рассказал настоятелю о том, что Руси грозит новое, невиданное по масштабам нашествие врагов, что царь поручил ему изыскать средства для защиты русского народа, что монах Иллиодор принес ему послание с горы Афон, а также о том, как он пытается выполнить данное ему царем поручение.

Авва слушал князя не перебивая, а когда тот закончил, сам заговорил:

– Татары большая беда. В прошлом году они осадили наш монастырь, и мы насилу отбились от них. Стрелами с горящей паклей татары подожгли нам трапезную и колокольню – они сгорели дотла. Мы трапезную каменную уже достраиваем. Один монастырский детеныш, из сирот, оказался в строительном деле человеком очень искусным. Он поучился немного у мастеровых в Смоленске, что каменные палаты одному боярину ставили, и после этого нам ладное здание возвел с помощниками. Федор Конь его прозывают. А вот колокольню он строить не берется – те смоленские мастеровые храмы строить не умели и его не научили.

Дормидонд, на минуту замолчал, видимо, вспомнил что-то связанное с его молодым строителем. Печальная улыбка осветила его лицо. Он вспомнил про то, что детеныш Федор Конь был натурой не только исключительно талантливой, но и мятущейся. То он самозабвенно работал над возведением трапезной, то принимался пить вино, запирался в келье, а когда к нему приходили братья со словами утешения, то ругался поносными словами.

Однако Федор Конь был натурой доброй и самоотверженной, за что Дормидонд его любил. В прошлом году, например, Федор участвовал в обороне монастыря и лично подстрелил из пищали трех татар, которые пускали стрелы с огнем по деревянным постройкам. Похоже, что это благодаря его удачным выстрелам татары тогда сняли осаду и ушли прочь.