Текст книги "Последыш"

Подумать только: если у родителей отбирают ребёнка на основании каких-то справедливых законов, сочинённых ворьём, и начинают сызмальства вбивать в детскую головку, что содомия, предательство, зависть и пр. – самые лучшие человеческие качества, то какая сущность или точнее сказать монстр вырастет из этого малыша?! Во всяком случае, точно не человек. Ведь злодеями не рождаются, злодеями становятся под неусыпным воспитанием.

Чтобы избежать превращения русских в весёлую жидовскую мишпуху[82]82
  Мишпуха – (еврейск.) семья (особенно большая); компания ◆ Как же ― в благопристойной и благочестивой еврейской мишпухе такой урод вырос.


[Закрыть] Шура готова была пожертвовать собой. Именно с таким настроением она отправилась в этот раз навестить свою двойняшку.

Зазеркалье встретило путешественницу миллионами радуг, расплывавшимися потоками душной тёмной жидкости, как на скотобойне, буйным смешением красок, будто все земные трансвеститы собрались здесь, чтобы устроить радужный праздник торжества гениталий. К счастью, всё это закончилось под струями кровавого дождя.

Оказавшись в теле двойняшки, Шура ещё чувствовала, как по лицу стекают кровавые капли и зябко передёрнула плечами.

– Что с тобой Феодосия Прокопиевна? – услышала она участливый мужской голос.

– Худо мне, Андрей Иванович! Сон вещий был. Уж утро на дворе, а в очах темно, – отозвалась двойняшка, передёрнув плечами. – Худо мне с тобой. Но и без тебя жизнь не в радость. Не было меня всё это время не потому, что лицезреть не хотела, а потому, что замуж высокородной вдове за тебя выйти сам Царь не позволит. По сему решила я стать монахиней и через три недели поста строгого мой духовный отец протопоп Аввакум постриг меня. Отныне рече меня инокиня Феодора.

– О горе мне, грешному! – воскликнул собеседник Феодосии Прокопиевны, одетый в боярский кафтан бардового бархату, шитый золотыми галунами. – О горе мне! Ведь и ты мне люба, горлинка моя!

– Знаю, сокол мой ясный! Всё знаю, всё ведаю. Только не судьба нам вместе жизнь коротать. Проведал Алексей Михайлович о моём непокорстве никонианскому изуверству над Православной верой и решил сгубить на людех, ибо непотребно было русскому люду перед Сатаной кобениться, – призналась инокиня Феодора. – Заступиться же на сей час некому. Царица Мария Фёдоровна в бозе почила. Муж мой Морозов Глеб Иванович и брат его Борис Иванович, царский дядька, и того раньше представились. Отца моего духовного протопопа Аввакума Государь опять в острог на севера сослал. Один ты готов за меня душу положить.

– Готов, горлинка моя! Как на духу говорю!

– Вот и ладно. Покуль грамоте не разучился, напишешь слово о житии протопопа Аввакума – надо-ть нашим потомкам знать почто царских гонений не убоялись, да Православную Веру по заповедям апостола Андрея Первозванного менять не пожелали на греческое словоблудие и не захотели кукишем креститься.

– Напишу, свет мой, всё как есть напишу, – пообещал Салтыков. – Я и о тебе инокиня Феодора-Великомученница напишу. О святых подвижниках будет помнить Русь Великая во все времена. А ныне по велению Алексея Михайловича сам не пойму, как никониане младенцев крестят. У нас по-старому читают: «Молим Тебя, Господи, да изыдет с крещающегося дух лукавый», а никониане рекут: «Да изыдет с крещающегося, молим ти ся, дух лукавый». По сему Никон елико могий гнаше[83]83
  Никон елико могий гнаше… (ст. слав.) – погнался со всех ног


[Закрыть] за славою патриарха Вселенского, а получил дыру от калача сдобного, елико молит духа лукавого.

– Так. Истинно так баешь, – кивнула Феодосия Прокопиевна. – Когда Аввакума с Московского собора на севера увозили, так он прямо из саней народу вещал, де «нет Божией Правды в троеперстии, се кукиш и причастие Сатаны». Так его прямо в санях стрельцы кнутами остановить пытались, ан нет. Не дал Бог хвоста человеку, чтобы не вилял туды – сюды. Коли молишься Господу, так и молись Ему, а не его заместителю на земле. Тем более, что этот заместитель таковым не является.

Царь же Алексей Михайлович чёрную обиду на меня затаил, когда после кончины царицы Марии Ильиничны вздумал на Наталье Кирилловне Нарышкиной жениться, а меня пригласил на венчание царское титло читать. Я же сказалась «ноги мои зело прискорбны, и не могу ни ходити, ни стояти». К тому же, богатство моё Государю, яко кость в горле. С той поры он нет-нет да и отымет деревеньку-другую, А я в ответ на Красной площади сирым да бездомным милостыню раздаю. Вот он и бесится, яко бес поганый.

Болярыня замолчала на минуту, затем продолжила:

– Но я тебя об одном попрошу, Андрей… Я тебя о сыне своём попрошу, Андрей Иванович – не покинь его, единородного потомка князей Морозовых. Поскольку Государь войну мне объявил, то скоро и стрельцов за мной пришлёт. Надысь он своему мордофиле князю Ростопчину при думских рекл, дескать, «тяжко ей братися со мною – един кто из нас одолеет всяко».[84]84
  Фраза стала известной в народе и придала инокине Феодоре образ народного заступника.


[Закрыть] Ежели не стерплю, ежели одолеет он меня, грешную, то не оставь дитятко моё на поругание псам безродным, коих при Государе нашем кишмя кишит. Весь Кремль опоганили.

Чу! Во дворе шумят. Знать стрельцы пожаловали. Коли меня на справу повезут, не пускай псов в палаты. Там мои подруженьки княгиня Урусова и Данилова почивают.

Тут в палаты ввалился без доклада сам патриарх Питерим, сопровождаемый чудовским архимандритом Иоакимом и митрополитом Сарским и Подожским Павлом. Уж этих-то нехристей болярыня Феодосия Прокопиевна меньше всего желала бы зреть в своём доме.

Прибывшие с ними стрельцы рассыпались по палатам, чиня сыскное дело, и вскоре из глубин дома в гостевую выгнали кровную сестру болярыни княгиню Урусову Евдокию Прокопиевну и именитую дворянку Данилову Марию Герасимовну.

Феодосия Прокопиевна, видя начинающееся насилие, не стала стоять перед гостями незванными, а возлегла на думку, сказавшись нездоровою. Тогда новый патриарх Питерим, сделав шаг вперёд, провозгласил:

– В кратости вопрошаем тя, – по тем служебникам, по коим Государь Царь причащается и благоверная царица и царевичи и царевны, ты причастиши ли ся?

– Не причащуся, – отвечала инокиня Феодора. – А тебе, служитель диавола, долго ещё гореть в адском пламени за надругание над Верой Православной.

– В цепи её, в цепи!! – заорал в бешенстве патриарх и крик его, вероятно, был слышен далеко по округе. – Ташшите её, яко пса, чепию за выю, пущай все ступени главою своею сочтёт. Утре же страдницу в струб!!

Насчёт сожжения в струбе подвижники нового патриарха были зело горазды, но тут и они засомневалися:

– Почто без царёва ведома Ваше Святейшество? – прошептал архимандрит Иоаким. – В струбе сожжём – вот те и новомученица, а такая беда последняя будет много горше, чем первая для Государя и для Отечества.

– Одеть ошейник на неё и к колоде, – скомандовал стрельцам патриарх, но голос его заметно поубавился в неистовстве. Потом злобно взглянул на подруг болярыни и прошипел:

– Этих тоже в цепи да в другие сани. Пущай Государь сам управу чинит, на то он и Царь на земле русской.

Схимницу Феодору тут же заковали в железный ошейник и потащили за ноги к саням, стоявшим во дворе. Стрельцы постарались исполнить желание патриарха, и бедная страдалица действительно пересчитала головой все ступени высокого каменного крыльца. Кровь на морозе быстро запеклась и превратилась в коросту, покрытую инеем. Железный обруч, надетый на шею болярыни, прибили скобой к большой дубовой колоде, специально положенной в сани.

К таким колодам при Алексее Михайловиче Тишайшем прибивали закованных в цепи особо опасных преступников. Знать Царь-Государь действительно боялся слабой женщины, как чёрт ладана. А чего боялся-то? Ведь если он прав и Никон с его согласия так поисправил Православие, что ни в сказке сказать, ни пером описать, так чего бояться-то? Бог он в Царстве Небесном Бог, а здесь, на земле грешной, Царь всем и Отец, и Судия.

Пленниц повезли в царскую подклеть мимо Чудова монастыря да царских палат. Народ в это время уже выходил из Воскресенской церкви после литургии и все в ужасе замирали, поскольку каждый москвич, да и многие гости знали болярыню Морозову в лицо. Все чтили её, как заступницу рода людского, а патриарх Питерим невольно подложил Государю такую свинью, что род Романовых исчезнет с земли русской за одно только богоборчество Алексея Михайловича Тишайшего.

К тому же, когда сани проезжали под зимним переходом из царских палат в Чудов монастырь, болярыня, узрев за окнами Царя, подняла над головой двуперстие и голосом, вмиг получившим неуёмную силу, рекла в толпу:

– Се есть Крестознамение, каким осенял Себя и апостолов Иисус Христос! Кто чтит Бога, а не идола Никона, будет блюсти истинное Православие. Род же Романовых истончается еси, яко царёк Алёшка поднял руку на Отца Небеснаго. За то будет поруган монарший трон игом жидовским! Не весть царьку силы истинной Веры Православной, ибо Сатане поклоняется!

– В струб еретичку, в струб! Сжечь на Болоте! – заорал что есть силы Алексей Михайлович. – Ныне же велю митрополиту Сарскому Павлу струб изготовить!

– Сжечь еретичку ты всегда успеешь, Царь-Государь, – разумно молвил князь Ростопчин в ту пору оказавшийся рядом. – Вели лучше заточить непокорную и подруг ея в Боровском монастыре в яму пристенную, где сама с голоду околеет…

Шура очнулась от пронзительного холода, пробирающего до костей. До сих пор она не представляла, что вместе с двойняшкой можно испытывать такие тяжкие муки. К тому же сознание не хотело возвращаться на круги своя, и девушка пребывала в неведении, где она и что с ней? Но вся её ментальная сущность оставалась в теле истязуемой болярыни и не покидала его с момента ареста. Сознание Шуры отключилась, когда один из стрельцов больно ударил болярыню Морозову пищалью, чтоб та замолчала и перестала нести ересь противу Государя. Видимо, удар дополнительно раскроил череп страждущей схимнице Феодосии и двойняшки вместе потеряли сознание. Но сама инокиня очнулась гораздо быстрее, ещё до того, как её вместе с княгиней Урусовой и дворянкой Даниловой отвезли по этапу и бросили в яму возле стен Боровского монастыря.

Очнувшись, Шура поняла, что по времени она уже давно должна возвратиться в свою эпоху. Но время – такая капризная и прихотливая субстанция, которой нипочём все физические и психологические нормативы. Она пыталась нащупать заветную ладанку на шее двойняшки, но увы, на груди инокини отсутствовал даже нательный крестик. Видать, правила поведения российских вертухаев начались ещё с семнадцатого века или гораздо раньше, когда у каторжников отнимали пояса, нательные кресты и даже шнурки. Впрочем, в семнадцатом веке шнурков ещё не было.

Шура поднесла руку к лицу и вдруг увидела свои пальцы со сломанными грязными ногтями. Оказывается темнота была не внутренняя, а внешняя. Присмотревшись, она увидела возле противоположной стены две кучи тряпья. Интересно, что бы это могло быть? Но ни пошевелиться, ни доползти до соседней стены у Шурочки, вернее, у её двойняшки, не хватило бы никаких сил. Из уст страстотерпицы пролился глухой стон, похожий на предсмертное хрипение убитой безжалостным охотником молодой лани. Будто услышав её стон, тяжёлая деревянная крышка на яме отъехала в сторону, пронзительный луч света проник в узилище, мгновенно ослепив болярыню, и кто-то сверху опустил лестницу.

Послышались мужские голоса и в яму спустились трое стрельцов. Двое из них принялись убирать кучи тряпья, валяющиеся у соседней стены, а третий присел возле узницы.

– Ну, что, болярыня Феодосия Прокопиевна, до сих пор будешь кобениться? Вона твои сподружки уже преставились. Знать дыбу – милость царскую – не вынесли и ране тебя на Суд Божий отправились. И ты, похоже, до утра не дотянешь.

– Дай хоть яблочка, мил человек, – прохрипела схимница. – Хоть корочку хлеба.

– Дал бы, отчего ж не дать, – рассудительно ответил стрелец. – Да с меня сотник за эту корочку семь ремней из спины выкроит. Так что не обессудь, помилуй меня, болярыня. Покорилась бы ты Государю нашему, он бы тебя пуще всех возвеличил.

– Ну, не можешь, так не можешь, – голос болярыни погас, и что-то ещё просить у неё просто не было сил. – Когда смерть рядом, жизнь превращается в бессмертие… Поди, скажи своему царю, пусть читает Евангелие от Луки главу четвёртую с первого стиха по четырнадцатый…

На сём узница замолчала совсем, видать, речи у неё отнимали слишком много сил.

Однако когда стрелец собрался лезть наверх, инокиня Феодора обратила к нему лицо и прохрипела:

– Ежели ты христианин, то смилуйся, принеси мне крест нательный и ополосни мою рубашку, ибо сама чувствую смерть неминучую.

– Рубашку? – стрелец опасливо посмотрел наверх, но там было тихо. Видимо его сотоварищи понесли усопших женщин замуровывать в стенах.

– Вот, на те крест, – стрелец снял с себя нательный крест и протянул болярыне. – А рубаху… рубаху сымай быстрее, я пока отвернусь.

У Великой узницы хватило сил подняться и скинуть с себя нижнюю рубаху, уже ставшей серою с грязными разводами. Стрелец затолкал рубаху под свой кафтан и полез наверх. В яме опять стало темно. Только Шура на этот раз начала различать какие-то тени, ютившиеся по углам пристенной ямы.

Казалось, время опять начало какие-то свои выкрутасы прямо в яме. Что это такое – либо пляски зазеркальных теней, либо зазеркальная пляска духов – Шура пока понять не могла. Эту цветную какофонию не испугала даже вновь открывшаяся крышка ямы. Но никто опускать лестницу не стал, лишь к ногам узницы упал свёрток, в котором находилась мокрая, но уже чистая женская рубаха.

Шура поняла, почему она так задержалась в не своём времени, почему при перемещении в этот раз всюду мелькали разноцветные сполохи – ей было отведено стать проводницей схимницы Феодосии в мир Зазеркалья. Святые души – очень дорогое лакомство для рогатого. Но если душа Феодосии Прокопиевны попадёт туда, куда надо, значит, Богородица сумеет спасти Россию от жидовского засилья, которое предсказывали многие русские старцы, и какое наблюдала сама путешественница во времени.

Когда разноцветные пятна подобрались слишком близко, Шура позволила им ухватить себя в охапку и утащить в какое-то подземелье, где было довольно тепло, веял свежий ветерок, и доносилось беззаботное пение птиц. Шура непроизвольно оглядела себя: здесь она оказалась, словно в своём теле, даже одежда та самая, в какой девушка была перед отправкой в последнее путешествие, а на спине висел маленький кожаный рюкзачёк, с которым она ездила в Аркаим.

Девушка влезла в рюкзак и обнаружила там наливное яблочко, дарованное Перуном и хрустальное яйцо – ключ от Зазеркалья.

Вдруг всё стихло, как перед бурей. Буря себя ждать не заставила и налетела с вожделенным посвистом ветра, с колючим холодом, опять оковавшим сознание.

В подземелье показались какие-то воины, во главе которых шествовал молодой мужчина в рыцарских доспехах. Воин направился прямо к Шуре.

– Спешу с поклоном к тебе, болярыня, и прошу пожаловать в наше Зазеркалье. Смею надеяться, что здесь покажется лучше, чем в пристенной яме.

Что-то очень знакомое почудилось Шурочке в голосе встретившего её рыцаря. Приглядевшись, она чуть не ахнула:

– Терёшечка?!

Рыцарь вздрогнул, стал тоже приглядываться к своей собеседнице.

– Ты?! – вскричал он. – Откуда?! Я ведь прибыл, чтобы встретить и приветить болярыню Морозову! Наш хозяин давно ждёт болярыню и тут ты?!

– Какой хозяин? – осведомилась Шура.

– Как это какой? – вопросом на вопрос ответил рыцарь. – Люцифер[85]85
  Люцифе́р (лат. Lucifer «светоносный», от lux «свет» + fero «несу»; в том же значении – др. – греч. Эосфор или Фосфор, др. – рус. Денница) – образ «утренней звезды» в римской мифологии; в христианстве с XVII века – синоним падшего ангела…


[Закрыть] конечно!

– Зачем же князю тьмы понадобилась русская святая? – хохотнула Шура.

– Он не князь тьмы, а князь света!.. Воздушный светоч!..

– За душой страстотерпицы Феодосии сей час явились те, кто поможет ей добраться до истинного света ради спасения моей Родины от таких вот воздушных аггелов, в которого превратился и ты, мой хороший друг, – горькие слова задели что-то ещё светлое в сознании бывшего друга путешественницы во времени.

– Я не один здесь! – будто защищаясь произнёс рыцарь. – Со мной Адрамелик, Ариэль, Ариок и Рамиэль – ангелы, которые не любят человеков-архантропов и готовы очищать мир от непослушных!

– Кого же ты называешь непослушным? – удивилась Шура. – Уж не мою ли двойняшку болярыню Морозову, вставшую против исправлений Божьих Заветов и Молитв? Так её с Божьей помощью забрали истинно светлые ангелы.

– Ты! – заорал рыцарь. – Ты помешала нам сделать доброе дело!

– Да, это я, – согласилась девушка. – Но ты уверен, что исполняешь действительно доброе дело? Давай так. Ты сейчас откушаешь это яблочко, а потом мы решим, кто из нас прав и что делать дальше.

С этими словами путешественница достала из рюкзачка наливное яблочко и протянула Терёшечке. Тот отпрянул было, но, не видя ничего опасного, замер. Однако руку с эфеса меча убирать не собирался.

Шура попыталась улыбнуться и протянула ему яблоко:

– Держи, не бойся. Никто тебя обижать не собирается. А выбрать свой путь, своё спасение можешь только ты сам.

Но слова девушки вызвали в рыцаре неуёмный и непонятный гнев:

– Ты! Истинно ты виновна во всех неурядицах! А сейчас, словно Ева, пытаешься накормить меня отавой?! Не бывать тому!

Терёшечка выхватил меч и отсёк руку женщины, в которой, как ему казалось, зажат дьявольский соблазн. Странно, но Шура не почувствовала боли, лишь сила удара отбросила её к стене. Девушка упала, ударившись головой о камень. Второй рукой она нащупала хрустальное яйцо в рюкзаке и со всей силой, какая у неё только была, ударила хрустальным ключом о базальт пещеры. Яйцо послушно рассыпалось на миллионы осколков. Шура набрала осколков в горсть.

– Учись принимать поражение, ибо побеждает только Истина! – закричала путешественница и швырнула осколками яйца в Терёшечку, превратившегося в рыцаря тьмы, и стоявших за ним серых ангелов. Хрустальные крошки коснулись всех, пришедших в пещеру за душой болярыни Морозовой, и воины тьмы попадали замертво.

– Странно, – подумала Шура, теряя сознание. – Где-то я это уже видела…