Текст книги "От великого до смешного. Совершенно эмоциональные и абсолютно пристрастные портреты знаменитых людей"

Гончаров
«Горизонтальный человек»

Образцовый студент

Некий профессор физики однажды высказал любопытную мысль: «Если Бог хочет наказать человека, он делает его лириком». Иначе говоря, лирики – это существа малоприспособленные к практической жизни, болтуны и фантазеры, руководствующиеся в своих действиях не умом и логикой, а одними эмоциями.

Ивану Александровичу Гончарову, знаменитому русскому писателю, согласно профессору физики, не повезло: он родился лириком. В юности неприязнь к точным наукам стоила ему многих слез: преподаватели коммерческого училища, где учился будущий писатель, считали его слабоумным и дважды – «по причине неуспеваемости» – оставляли на второй год. Товарищи – все сплошь будущие промышленники, юристы и банкиры – тугодума-второгодника не то чтобы не любили, просто не замечали. И «тугодум» никого не замечал. Ненавистное училище Гончаров так и не окончил.

«Неудавшийся коммерсант» не мог похвастаться ни живостью ума, ни хорошей памятью, зато обладал другими, не менее важными качествами: послушанием, прилежанием и усидчивостью. «Где положишь, там и найдешь», – хвалила маленького Ванюшу нянька. Благодаря напряженной самостоятельной подготовке Гончаров блестяще сдал экзамены и поступил в Московский университет на словесное отделение. Наконец-то он попал в окружение «лириков».

Однако и здесь Иван Александрович сумел остаться белой мышью: ни с кем не дружил, ничем не выделялся, никуда не лез… Учился прилежно, занятий не пропускал, в общественной жизни участия принимал ровно столько, сколько это было необходимо, чтобы быть на хорошем счету у преподавателей. Он вообще был нетипичный студент: не приударял за девушками, не посещал студенческие собрания, ни в каких политических, ни даже литературных кружках не участвовал. Примечательно: учась на одном курсе с Лермонтовым, Герценом, Огаревым, Аксаковым, он ни с одним из них не был знаком! Своим первым долгом студент Гончаров считал необходимость окончить университет с наилучшим аттестатом. А вторым – получить хорошее место в столице. А все остальное – пустое…

Образцовый чиновник

Образцовый студент очень скоро стал образцовым чиновником. В Петербурге Гончаров поступил на службу по Министерству финансов. Это была проверенная дорога для тех, кто мечтал сделать карьеру. «По своему ровному характеру, по данным своей малоподвижной натуры, —

писал о Гончарове современник, – он легко укладывал свою жизнь и свое времяпрепровождение в рамки чиновничьего существования. Его не тяготила канцелярская атмосфера. «Исполнение бумаг» он принимал как должное и необходимое».

Служил он аккуратно и основательно. Угодником не был, но распоряжения своих начальников выполнял беспрекословно и точно. По воспоминаниям В.Г. Короленко, «Гончаров был самым исполнительным и робким чиновником». Войдя в круг писателей и журналистов, людей обыкновенно не слишком сдержанных на эмоции, Иван Александрович и здесь вел себя скромно и осторожно. Д. Григорович удивлялся: «В течение многих лет, как мы его знали, никто из нас никогда не слышал от него похвалы чужому произведению; когда в его присутствии хвалили что-нибудь явившееся в литературе, он обыкновенно отмалчивался». Когда же разговор переходил на политику или другую опасную тему, автор «Обломова» сказывался больным или занятым и поспешно покидал присутствующих.

Скрытный и подозрительный, Гончаров слыл в кругу литературных коллег человеком с «душком». Достоевский так отзывался о Гончарове: «Джентльмен… с душою чиновника, без идей и с глазами вареной рыбы, которого Бог, будто на смех, одарил блестящим талантом». Белинский в письме к приятелю по-своему характеризует Гончарова: «Он поэт, художник и больше ничего. У него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам, они его не веселят, не сердят, он не дает никаких нравственных уроков ни им, ни читателю. У Гончарова нет ничего, кроме таланта…» – и ниже – еще жестче: «Это человек пошлый и гаденький».

Даже Александр Никитенко, известный цензор и близкий друг Гончарова, в своем дневнике за 1864 год говорит о нем безжалостные вещи: «Вот разница между Тургеневым и Гончаровым: один настоящий джентльмен. Он приятен без всяких усилий, прост и благороден. С ним приятно быть и говорить. Гончаров – толстенький, надутенький господин вроде провинциального дворянина.

Он непременно хочет давать вам чувствовать, что вы имеете дело со знаменитостью в его особе. Весь же его характер может быть обозначен следующими чертами: эгоист, трус и завистник…»

Ну что ж, кого не любят товарищи, того любит начальство. Гончарова постоянно повышали и в чинах, и в должностях. Он дослужился до генеральского чина, получал хорошую пенсию и прожил жизнь так, как хотел: спокойно, достаточно сытно, без излишних волнений и житейских передряг.

Платон мне друг…

Довольно продолжительное время Иван Александрович исполнял «позорную» должность цензора. Пожалуй, именно она служила главным источником писательской неприязни. Из-за врожденной нерешительности и осторожности, усиленной боязнью получить выговор и быть заподозренным в неблагонамеренности, цензор Гончаров «перекрывал дорогу» многим авторам. Впрочем, справедливости ради, отметим: не всем авторам, а по большей части посредственным писакам, все достоинство которых заключалось в одном только выражении «передовых взглядов».

Нелицеприятные отзывы, критика и острая непопулярность в определенных литературных кругах Гончарова не очень трогали: пусть себе ворчат! Подумаешь, Некрасов обиделся – не пропустил в печать какой-то сомнительный опус в его «Современнике»! «Ну и что с того, что когда-то он первым меня напечатал! Платон мне друг, но истина дороже… В конце концов, давать отчет в своих поступках я обязан лишь двоим: одного зовут Господь Бог, а другого – Иван Гончаров».

Будем справедливы: Гончаров хоть и был чиновником, пускай даже, если согласиться с Тургеневым, «чиновником снаружи и внутри», но это был честный человек. Интриг не плел, взяток не брал, деньгам не кланялся. Эти качества во многом искупают реальные и мнимые его прегрешения.

Однажды молодой парень – приказчик из бакалейной лавки – обратился к нему с просьбой посмотреть его стихи. Гончаров посмотрел, почитал и через неделю ответил автору: «Стихи ваши прочитал. Хорошего в ваших стихах, по-моему, мало. Мой вам совет – оставить сочинительство и заниматься своим делом». Парень молча взял обратно рукопись, молча поклонился и ушел. Через неделю Гончаров, зайдя в лавку, полюбопытствовал, куда подевался его знакомый приказчик. Оказалось, что того забрали в дом умалишенных. И причина его помешательства – сочинение стихов. Это известие так поразило писателя, что он дал себе слово избегать каких-либо знакомств с начинающими литераторами и вообще постараться никогда не судить их произведения. Через короткое время Гончаров подал прошение освободить его от цензорских обязанностей.

Живая реклама

Характер и привычки воспитываются смолоду. Родные и слуги будущей знаменитости жили исключительно хлопотами об удобствах и удовольствиях «любимчика Ванюши». А главное его удовольствие составляли не книжки, игрушки или игры с ровесниками, а… еда. Вот и носились домашние с утра до ночи в заботах о приготовлении для Вани всевозможных закусок и напитков, о выборе лучших кусков мяса для жаркого и самой свежей рыбы для заливного, о качестве солений и маринадов, пирогов и пирожных, настоек и квасов. Вот и вырос Ванюша большим-большим… если не сказать эгоистом, то, скажем так, гурманом.

Иван Александрович любил покушать немного, но часто и, главное, вкусно. Обедая в ресторанах, Гончаров выказывал столько требований и претензий, что их владельцы, поначалу горячо спорившие с ним, быстро подпадали под влияние его профессионально аргументированных речей о качестве и вкусе того или иного блюда. И вскоре, по первой же его критике, стали увольнять дорогих французских и итальянских шеф-поваров и нанимать своих, менее знаменитых, зато, как считал Гончаров, более искусных. Многие хозяева ресторанов, где писатель был завсегдатаем, использовали автора «Обломова» как рекламу: если уж сам Гончаров обедает в их заведении, значит, еда в нем – высший класс!

Позвольте вас спросить, любезный читатель: чего, согласно закону Архимеда, желает человек после сытного обеда? Правильно: поспать. Спал Гончаров много – по двенадцать – четырнадцать часов в сутки. Оставшееся от сна и еды время он уделял прогулкам, лечению от какой-нибудь реальной или мнимой хвори (по отзыву его племянника, Гончаров всегда жаловался на нездоровье, хотя «никто не решился бы назвать его больным, судя по бодрой, живой внешности») и – иногда – работе. Время от времени он наведывался к знакомым – разумеется, отобедать, полюбоваться на красивых дам и послушать последние новости (а точнее – сплетни). Сам Гончаров очень неохотно распространялся о собственной личной жизни, зато был большой охотник до всякого рода пикантных скандалов и сплетен. Никитенко удивлялся этому качеству Гончарова: «Удивительно, как люди, слывущие умными, да и действительно умные, могут находить удовольствие в таких пустяках и гнусностях!»

Счастливо женатому Никитенко трудно было понять несчастливо холостого Гончарова. То, чем в избытке довольствовался первый, о том второй мог только мечтать.

«Страсть надо задушить и утопить в женитьбе…»

«Есть (в Мариенбаде) англичанка, девушка лет 20-ти, – писал в одном из писем к своей знакомой Гончаров. – Это такое изящество, такое благородство, что я в первый раз в жизни бескорыстно издали наслаждаюсь созерцанием женщины. Когда она утром приходит к своей купели пить воду в своей утренней большой круглой шляпке с синим пером, – она может быть поставлена выше Елизаветы Васильевны (Толстой), в обыкновенной шляпке – ниже ее, а без шляпки – наравне». Елизавета Толстая – самая большая и самая несчастливая любовь Ивана Александровича. Впрочем, все его «романы» были несчастливыми. Вера Чегодаева, жена Николая Гончарова – его брата, вспоминала:

«Иван Александрович пользовался большим успехом у женщин… Он умел настоятельно и усиленно ухаживать, быть интересным, увлекать своими разговорами, прекрасным чтением и т. п. Но обычно он не доводил своих ухаживаний до конца, какая-то осторожность, недоверчивость к себе и другим удерживала его от того, чтобы сойтись с женщиной или жениться на девушке. Если предмет его выходил замуж, то у него вспыхивала какая-то неосновательная ревность к сопернику.

Имел место, между прочим, такой случай. В него была влюблена молодая девушка, гордость которой делала ее сдержанной, но есть основания полагать, что Иван Александрович знал об этой любви. Для нее он был идеалом. Выйдя замуж за другого, она вошла было в колею семейной жизни, свыклась с мужем и была хорошей женой. Через четыре-пять лет после того она вновь встретилась с Иваном Александровичем, и это смутило ее покой: снова вспыхнула прежняя страсть, которой она не могла преодолеть. Она уже не могла больше жить с мужем и оставила последнего, предполагая, вероятно, что Иван Александрович догадается, что с ее стороны – это жертва ради него. Но он не догадался или сделал вид, что не догадывается, и молодая женщина бросилась в воду. Когда ее спасли, то на ее груди нашли связку писем Гончарова. Говорят, до конца жизни она была верна этой любви… Я думаю, что если бы она, преодолев свою гордость, сама первая призналась ему в любви, то, вероятно, получила бы такой же ответ, как Татьяна от Онегина…»

О своих любовных переживаниях Гончаров говорить не любил. «После страстей остается дым, смрад, а счастья нет! Воспоминания – один стыд и рванье волос. Страсть – несчастье. Ее надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе, – но она необходима в будничной, серой жизни, как гроза в природе».

«Сижу и пакощу…»

Гостя у родителей в Симбирске, Гончаров, молодой столичный чиновник, бахвалится в письме к Юлии Ефремовой, петербургской знакомой: «Ну-с, еще что? Да, я по-изменил вам немного, как и вы мне, помните?.. Нашел я здесь несколько милых женщин и о петербургских, разумеется, пока забыл. По обыкновению своему я напакостил, как это делаю всюду, куда ни появлюсь, и напакостил глубоко, но еще не так глубоко, как бы желал. Впрочем, не отчаивайтесь. Да мужья-то здесь ревнивы и сердиты, вечера коротки, ночи темны, собаки многи и злы – пакостить-то неудобно. Никак нельзя пропасть из дому так, чтоб не знали куда. Сидишь в одном доме, а в десяти других знают об этом. Пропал было я раз на целый день, пребывал нарочно местах в четырех, чтобы замести всякий след за собою, и наконец добрался до пятого места, сижу и пакощу там, потом выхожу поздно на улицу, смотрю – чья-то лошадь у крыльца. «Чей кучер?» – спрашиваю. «Да ваш. Маменька лошадь прислала, дождь идет!» Вот вам и провинция, вот и пакости поди».

На самом деле злостный «пакостник» – в то время всего лишь самовлюбленный выдумщик, не знающий не то что радостей плотской любви, но и самой любви. Любовь, правда, придет к нему позднее, но он, испугавшись собственного смятения и боясь оказаться несостоятельным (любовником? мужем?), по привычке от нее убежит. «Пустяками я… назову те драмы, – пускался в «логические» рассуждения холостяк Гончаров, – героинями которых являются в жизни мужчин – женщины. Женщины, конечно, играют огромную роль, но это тогда весело, удобно, приятно, когда сношения с ними имеют значение комедий. Тогда это придает легкость жизни, бодрость, игру, живется легко, не мешает делу и делам. Но беда, когда мужчина примет любовь всерьез и начнет любить «горестно и трудно»… Такие драмы уносят лучшие наши силы, можно сказать, обрывают цвет сил и отводят от дела, от долга, от призвания.

Последнее все я говорю про себя: по своей крайней нервной раздражительности, поклонник, по художественной природе своей, всякой красоты, особенно женской, я пережил несколько таких драм и выходил из них, правда, «небритый, бледный и худой», победителем, благодаря своей наблюдательности, острому анализу и юмору. Корчась в судорогах страсти, я не мог в то же время не замечать, как это все вместе взятое глупо и комично. Словом, мучаясь субъективно, я смотрел на весь ход такой драмы и объективно – и, разложив на составные части, находил, что тут смесь самолюбия, скуки, плотской нечистоты – и отрезвлялся, с меня сходило все, как с гуся вода.

Но обидно то, что в этом глупом рабстве утопали иногда годы, проходили лучшие дни для свежего прекрасного дела, творческого труда – словом, для нормальной человеческой жизни…»

«Они одеваются, болтают и раздеваются»

«Старые дураки дурнее молодых», – гласит немецкая пословица. Ценитель-теоретик женской красоты в молодости, приветствующий борьбу женщин за равные права и свободы, к старости превращается в настоящего ретрограда. В особенности по отношению к эмансипированным и так называемым «передовым» женщинам. То, чем восхищались и о чем слагали свои романы Чернышевский с Тургеневым, Гончаров воспринимал в штыки. «Все, что они делают, – говорил он о таких «героинях», – это одеваются, болтают-болтают-болтают и опять раздеваются».

Варвара Спасская, одна из его знакомых, описывая встречу с Гончаровым в Мариенбаде, где он проходил очередной курс лечения, приводит такой эпизод: «К нашей компании нередко присоединялась одна молодая дама из Мариенгофа. С очень эффектной наружностью, высокая и стройная, она, отчасти вследствие своего полунемецкого происхождения, отчасти как провинциалка, была немножко жеманна и манерна. Однажды мы сидели в парке с И.А., слушая музыку: с нами была и эта дама, сидевшая немного поодаль. Вдруг, в антракте, изящно перегнувшись к писателю, она громко спрашивает его: «Monsieur Гончаров, вы женаты?» Надо было видеть, какой испуг отразился на лице милого старичка. Он поднял обе руки и, как бы отмахиваясь от какого-то страшного призрака, энергично запротестовал: «Нет, нет! Никогда! Никогда!»…»

Если любовь и «судороги страсти» – это, по Гончарову, настоящее несчастье, то как от этой напасти спастись трезвомыслящему человеку? А вот хотя бы так, по известному рецепту: «Когда все вокруг бред и мрак, то нет ничего лучше тарелки сардин». «Когда мучения ревности и вообще любовной тоски дойдут до нестерпимости, наешьтесь хорошенько (не напейтесь, нет, это скверно), – и вдруг почувствуете в верхнем слое организма большое облегчение. Это совсем не грубая шутка, это так. По крайней мере, я испытывал это» – вот такой совет дает Иван Александрович в письме к своему молодому другу Ивану Льховскому.

Кстати, вы не задумывались, отчего в мире так много толстых людей? Может быть, дело не в том, что они мало двигаются и много едят, а в том, что они попросту несчастны? Живущие в непрерывной беготне и сутолоке, под прессом бесчисленных обязательств – перед собой, родными, начальством и государством, быть может, они, испуганные, ошеломленные и… нелюбимые, пытаются, как Гончаров, в буквальном смысле заесть свои несчастья?

Принц де Лень

Одни любят общение и движение, другие, как Гончаров, одиночество и покой. «Путешествие – испытание для умных и рай для дураков», – говорил он и… отправлялся в очередную поездку за границу – на лечение. Когда было необходимо передвигаться на лошадях, он просил дать ему таких кляч, «которые с третьего кнута с ноги на ногу переступят». В театры и на концерты ходил, но все больше там скучал и зевал. Музыки не любил – ни модной, ни классической, никакой. Как и любого другого «раздражающего шума». Приехав на лечение в Дуббельн, через два дня жалуется в письме к Никитенко: «В сильные дожди каплет немного сквозь потолок, да на чердаке еще голуби, делая любовь, по утрам так воркуют, что тревожат ранний сон. О подлецах-петухах и говорить нечего: приходится по петуху с севера, с юга, с запада и востока. Это жаль, но оно везде так. Слава Богу и то, что фортепьяно не слышно, но боюсь, что это только до поры до времени… Как наедут посетители, да польются ко мне в окна и с севера, и с юга, и с запада, и с востока звуки Моцарта, Шопена, Верди и т. д., так это хуже всяких петухов… Говоря это, я впадаю в тон крыловского осла, с тою только разницей, что тот находил и пение соловья «изрядным», но предпочитал ему петушиное, следовательно, все-таки он был меломан – в своем роде. А я ненавижу и то и другое».

«Ленив, от природы ленив», – часто в молодости оправдывался он за свою нерасторопность. Именно в эти годы и закрепилось за ним шуточное прозвище «принц де Лень». Свои письма он так и подписывал: «Гончаров, иначе принц де Лень». Великих усилий стоило для него решиться на что-нибудь такое, что могло быть связано с физическими неудобствами. Приходится удивляться, как мог такой человек решиться на… кругосветное путешествие.

Однажды он гостил в доме у своих давних знакомых, собиравших по вечерам большую компанию молодых людей и хорошеньких девушек. За непринужденными и веселыми разговорами кто-то вдруг вспомнил о том, что Министерство народного просвещения ищет для морской экспедиции в Японию секретаря. Одна из присутствовавших барышень остроумно пошутила: «Вот бы и вам, Иван Александрович, себя предложить!» – «А что, – не задумываясь, отвечал задетый за живое Гончаров, – я бы принял это предложение». Он никак не предполагал в ту минуту, какое следствие будут иметь его слова… Когда дело дошло до оформления соответствующих бумаг, отступать было поздно.

Вот как он описывает свое состояние перед путешествием: «Странное, однако, чувство одолело меня, когда решение было, что я еду… Радужные мечты побледнели надолго, силы ослабевали, нервы падали по мере того, как наступал час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предложения остаться. Я был жертвой внутренней борьбы, волнения, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно было читать эти вопросы…

Действительность, как туча, приближалась все грозней и грозней; душу посещал мелочный страх, когда я углублялся в подробный анализ предстоящего вояжа. Морская болезнь, перемены климата, тропический зной, злокачественные лихорадки, звери, дикари, бури – все приходило на ум, особенно бури… Я просыпался с трепетом, с каплями пота на лбу…

Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжанием носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города, под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит как хрусталь… И вдруг – на море!»

Кто стрелял из пушки?

Уже из Портсмута он писал знакомой: «Я просто пошутил. Уехать в самом деле: да ни за какие бы миллионы, у меня этого и в голове никогда не было!.. Я пошутил… а между тем судьба ухватила меня в когти, и вот я – жертва своей шутки…»

И все же он не оставлял мысли найти уважительный повод отказаться от столь утомительного мероприятия. «Уезжая, я кое-кому шепнул, что вернусь из Англии, и начал так вести дело на корабле, чтобы улизнуть. Я сильно надеялся на качку: скажу, мол, что не переношу моря, буду бесполезен и только.

На другой день по выходе – буря. Просыпаюсь, меня бьет о стену то головой, то ногами, то другой, более мягкой частью… «Не тошнит ли?» – думаю, нет, хочется чаю, хочется курить – все ничего. Пошел вверх – суматоха, беготня…

– Э, да вы молодец! – говорят мне со всех сторон. – Поздравляем, в первый раз в море и – ничего! Каков!..

А кругом кого тошнит, кто валяется. Так на качку вся надежда пропала. Думал я было притвориться, сказать, что меня тошнило, и даже лечь на койку, это мне нипочем. Но морская болезнь лишает аппетита, а я жду не дождусь первого часа, у капитана повар отличный, ем ужасно, потому что морской воздух дает аппетит.

Другая хитрость: я стал жаловаться на вечный шум, на беготню и суматоху, что вот-де я ни уснуть, ни заняться не могу… Я говорил, что меня тревожит и топот людей, и стук упавшего каната, и барабан. Меня стали жалеть серьезно, поговаривали, что лучше, конечно, воротиться, чем так мучиться. Но и это вскоре рушилось. Я сошел как-то во время чая вечером в кают-компанию: кто-то спросил, зачем часов в пять палили из пушки?

– Да разве палили? – сорвалось у меня с языка. Я опомнился, но поздно. Все расхохотались, и уж я с ними, а пушка-то стоит почти рядом с моей каютой, да ведь какая: в четыре аршина…»

Когда все уловки одна за другой оказались бесполезны, он подошел к капитану и просто выпросил у него разрешение сойти в Англии, чтобы не ехать дальше. Однако, как вспоминает писатель, «когда я увидел свои чемоданы, вещи, белье, представил, как я с этим грузом один-одинешенек буду странствовать по Германии, кряхтя и охая отпирать и запирать чемоданы, доставать белье, сам одеваться да в каждом городе перетаскиваться, сторожить, когда приходит и уходит машина, и т. п., на меня напала ужасная лень. Нет, уж дай лучше поеду по следам Васко да Гамы, Банкуверов, Крузенштернов и других, чем по следам французских и немецких цирюльников, портных и сапожников…».

Путешествие состоялось. В качестве отчета о нем Гончаров представил начальству и публике новый роман – «Фрегат «Паллада».

«У меня тут Тургенев рылся…»

Путешествие не изменило писателя. Сойдя с корабля, он вернулся к прежним привычкам и все той же скромной и малозаметной для других жизни. И чем дальше, тем больше в нем было желания тишины и спокойствия. Став седым, «принц де Лень» уже по неделям не выходит из дома и не вылезает из халата. Курит тонкие цигарки, читает взятые напрокат в магазине книги – своей библиотеки он не имел, книг не покупал и считал позором «платить другим за то, что делаешь сам». Он часто ест и помногу спит, время от времени выпивает по рюмке ликера. Возится со своей любимой собачкой или беседует на разные темы с детьми (когда умер его камердинер, он оставил экономкой его вдову, а троих ее детей взял на воспитание). Когда к нему заглядывают знакомые – начинает «петь Лазаря»: жалуется на здоровье, на погоду, на жизнь. Поэтому желающих проведать его становится все меньше и меньше. Кто-то из знакомых однажды попенял ему, что тот превратился в собственный персонаж – Обломова. «Я и есть Обломов… Горизонтальный человек!» – развел руками писатель.

В тридцать лет он писал о себе: «Мне везде скучно, и я не знаю, что с собой делать». В 1857 году, то есть в сорок четыре года, в пору своей славы: «Я – человек мертвый, утомленный, равнодушный ко всему, даже собственному успеху…» В семьдесят пять лет в письме к Кони сообщает: «Вы пишете, что меня будто любят – ах, нет: терпеть никто не может, и я это вполне заслуживаю своею нелюдимостью и нетерпимостью. А теперь… я окончательно стал старым брюзгой… Я просто махаю знакомым рукой, иногда и палкой, чтоб шли прочь».

Свое хроническое нежелание общаться с людьми, говорить «лишние слова» и делать «лишние движения» он объяснял так: «Голова моя так уж устроена, чтобы всегда подозревать, а нервы – чтоб тревожиться». Его племянник вспоминал: «Колебания барометра оказывали на него огромное влияние: поднимался ли ветер, собирался ли дождь, он начинал брюзжать и жаловаться, что и стерлядь слишком жирна, и обед не такой тонкий, как в Карлсбаде, – что глупая и пустая жизнь сонного Симбирска совершенно не соответствует его характеру…»

Гончаров был достаточно самокритичен, чтобы понимать ненормальность своего поведения. В письме к Анатолию Кони, знаменитому юристу (на то время – начинающему литератору), он признавался: «Я стал чуть ли не идиотом – или по крайней мере то, что называется имбецил: всего боюсь, даже встреч с приятелями; гуляя в саду, в каждой встречной женщине подозреваю подосланную госпожу; не показываюсь никуда, потому что нервы не выдержат взглядов, шепота, этого положения…»

И уж совсем скандальный факт: когда-то Иван Александрович внушил себе, что Тургенев ворует у него идеи и сюжеты его будущих (!) произведений. «Возвращаясь в свою квартиру, – пишет племянник, – он всегда был встревожен, как бы ожидая встретить какую-нибудь неприятность. С волнением в голосе спрашивал он отворявшую дверь экономку: «Кто-нибудь был?» Он тотчас же подходил к письменному столу и нервно открывал и закрывал ящики. «У меня тут Тургенев рылся… Вообще кто-то приходил и рылся в моих бумагах… Надо быть весьма осторожным в этом отношении…»

Когда его необоснованные подозрения дошли наконец до слуха Тургенева, дело запахло дуэлью. Но тут вмешались друзья. После большого товарищеского суда-экспертизы, на котором присутствовали также Тургенев и Гончаров, был вынесен приговор: «Произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны».

«Запряженный вол»

Для человека, которому была мукой не только необходимость куда-то идти или что-то делать без собственного желания, и само творчество было довольно обременительным занятием. «Я служу искусству, как запряженный вол», – признавался он Тургеневу. «В работе моей мне нужна простая комната… с голыми стенами, чтобы ничто даже глаз не развлекало, а главное, чтобы туда не проникал никакой внешний звук, чтобы могильная тишина была вокруг, чтобы я мог вглядываться, вслушиваться в то, что происходит во мне, и записывать…» Такие условия складывались не часто. А вдохновение посещало еще реже. Если вспомнить, с какой тщательностью и требовательностью он оттачивал каждую фразу, можно представить, как нелегко давался ему литературный труд.

Однако чем больше пролито пота, тем обильнее получаются всходы. Его необычайно легкому, «закругленному» стилю завидовали все русские писатели, сравнивая его с Пушкиным и Лермонтовым, называя его «фантастическим рассказчиком» и «русским Диккенсом». Три его знаменитых романа – «Обыкновенная история», «Обломов» и «Обрыв» – принадлежат золотому фонду русской литературы, а знаменитая статья «Мильон терзаний» – до сегодняшнего дня непревзойденный образец художественной критики.

Дмитрий Мережковский писал о Гончарове: «По изумительной трезвости взгляда на мир Гончаров приближается к Пушкину. Тургенев опьянен красотой, Достоевский – страданиями людей, Лев Толстой – жаждой истины, и все они созерцают жизнь с особенной точки зрения. Действительность немного искажается, как очертания предметов на взволнованной поверхности воды. У Гончарова нет опьянения. В его душе жизнь рисуется невозмутимо ясно… Трезвость, простота и здоровье могучего таланта имеют в себе что-то освежающее».

Лев Толстой, самый авторитетный критик того времени, был также высокого мнения о таланте Гончарова: «Обломов – капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от Обломова и перечитываю его еще раз…» Даже Тургенев, так по-настоящему и не примирившийся с Гончаровым после злосчастного недоразумения о «плагиате», после прочтения Обломова сказал: «Пока останется хоть один русский, до тех пор будут помнить Обломова».

«То, что скрыто от умных и разумных»

«Есть скотская апатия, происходящая от отсутствия понимания и чувства, и есть апатия, достающаяся в удел после глубокого знакомства с жизнью, после упорной борьбы с ней: это не апатия, а усталость души… это человеческое раздумье… может быть – даже ожидание чего-нибудь лучшего…» Анатолий Кони, которому были адресованы эти гончаровские строки, вспоминая о последних днях автора «Обломова», писал: «С половины восьмидесятых годов жизнь Гончарова пошла заметно на убыль, в особенности после того, как он ослеп на один глаз вследствие кровоизлияния… Он побледнел и похудел, почерк его стал хотя и крупнее, но неразборчивее, и он по целым неделям не выходил из своей малоуютной и темноватой квартиры на Моховой, в которой прожил тридцать лет… С тех пор как смерть, очевидно уже недалекая, простерла над ним свое черное крыло и своим дыханием помрачила его зрение и затем ослабила его слух, он просветлел духом и проникся ко всем примирением и прощением… Он стал трогателен в своем несчастий и, выражаясь словами его любимого поэта, «прост и добр душой незлобной». В этом уединении, принимая только немногих близких знакомых, весь отдавшись заботам о будущем приголубленной им семьи, он ждал кончины со спокойствием усталого от жизни и верующего человека. «Я с умилением смотрю, – писал он мне, – на тех сокрушенных духом и раздавленных жизнью старичков и старушек, которые, гнездясь по стенкам в церквах или в своих каморках перед лампадкой, тихо и безропотно несут свое иго. Видят в жизни и над жизнью только крест и Евангелие, одному этому верят и на одно надеются. «Это глупые и блаженные», – говорят мудрецы-мыслители! Нет – это те, которым открыто то, что скрыто от умных и разумных».