Текст книги "От великого до смешного. Совершенно эмоциональные и абсолютно пристрастные портреты знаменитых людей"

Что же открылось ему, усталому человеку, в его закатные дни? Какая такая истина, доступная старикам и недоступная ученым мужам? Секрета здесь нет. Ивану Александровичу Гончарову открылось то, что одним дается с летами, другим – с горьким опытом, тяжелым испытанием или смертельной болезнью, а третьим – по долгим размышлениям. То, к чему рано или поздно приходят многие, действительно мудрые люди… Эта высшая мудрость называется просто: вера…

«На кладбище Александро-Невской лавры, – завершает свои воспоминания Кони, – течет речка, один из берегов которой круто подымается вверх. Когда почил Иван Александрович Гончаров, когда с ним произошла всем нам неизбежная обыкновенная история, его друзья – Стасюлевич и я – выбрали место на краю этого крутого берега, и там покоится теперь автор Обломова… на краю обрыва…»

Горький
Его добротой пользовались все, даже жулики и авантюристы, а он этому только радовался…

«Выпрямиться!»

Сын бедного обойщика, потерявший отца на четвертом году жизни, воспитанный дедом по матери, бывшим бурлаком, брошенный матерью сирота, в течение всего только пяти месяцев посещавший школу и не получивший никакого образования, много раз на своем веку голодавший и претерпевший столько невзгод и приключений, что их хватило бы на три-четыре обширные биографии, – Горький в тридцать три года стал вполне обеспеченным человеком, одним из самых известных людей России, одним из самых модных и наиболее читаемых писателей всей Европы.

«Делает не тот, кто может, а тот, кто хочет» – эта старая пословица могла бы служить эпиграфом к биографии Горького. Все было против него, и даже сама судьба, казалось, заранее уготовила Алексею Пешкову (настоящие имя и фамилия писателя) жизнь жалкую и невзрачную. Однажды ему показалось, что жизнь его окончательно зашла в тупик. Купив на базаре старый револьвер, он выстрелил себе в сердце… Пистолет был стар, и пуля не попала в сердце, а пробила легкое. Алексею сделали тогда удачную операцию, и он быстро поправился.

Его знакомые старались не вспоминать этой попытки самоубийства, но сам Горький чувствовал себя ничтожным, ему стыдно было жить. Но именно в этот момент, еще лежа в больнице, в одной из принесенных ему книг он прочел, что «человек бывает мал или велик в зависимости от собственной воли» и что «трудное – это то, что может быть сделано немедленно, а невозможное – то, на что потребуется лишь чуть больше времени». С этого часа его главным жизненным девизом стал глагол «выпрямиться!». Тогда Горькому не было и двадцати. Через пятнадцать лет его имя и произведения станут известны всему миру.

«Прошу выдать моему незаконнорожденному ребенку молоко…»

В трехлетием возрасте сын Пешковых Алеша заболел холерой и заразил отца. Мальчик выжил, а отец ушел из жизни. Мать к сыну охладела, считая его виновником смерти горячо любимого мужа, и вскоре отдала его на воспитание деду… Всю жизнь Алексей Пешков будет ощущать на себе эту «роковую печать». И словно в оправдание, возьмет имя отца – Максим – как литературный псевдоним. И сына назовет Максимом…

Чувство вины породит в нем особую чуткость и снисходительность к людям. Он станет помогать всем, в буквальном смысле всем, кто будет обращаться к нему за помощью! Армянский композитор Александр Спендиаров, побывав в гостях у Горького, рассказывал: «Радушие хозяина не имело границ. С утра и до вечера менялся калейдоскоп самых прихотливых посетителей… Поразительно, что со всеми и даже с самыми назойливыми посетителями хозяин вел себя ровно, благодушно, внимательно… Вообще у Горького была какая-то всепокоряющая простота, деликатность и нежность в обращении».

К нему тянулись и начинающие таланты самого разного рода: актеры, певцы, художники, музыканты, писатели… И всякий сброд: безработные, чудаки-изобретатели и просто спятившие… И все они знали, что найдут и ласковое слово, и дружеское одобрение, помощь и необходимую поддержку.

Художница Валентина Ходасевич, много лет жившая рядом с Горьким, вспоминает:

«Однажды утром раздался звонок у входной двери, и… в переднюю ворвалась молодая женщина и, плача, требовала, чтобы ее пустили к Горькому…Она оказалась поэтессой Наталией Грушко, рассказала, что у нее грудной ребенок, что у нее нет молока, и она пришла просить Горького, чтобы он похлопотал о регулярной выдаче молока ребенку. Говоря это, она окончательно расстроилась и громко зарыдала.

Когда появился Алексей Максимович, сделавший перерыв в работе, Грушко уже была «в порядке» и толково все рассказала ему. Он написал и дал ей адресованное кому-то из товарищей, ведавших распределением продовольствия Петрограду, письмо. Причем для большего успеха дела он написал, что речь идет о его незаконном ребенке, но он просит сохранить это в тайне. Грушко ушла, роняя слезы благодарности. Молоко Грушко получила.

Еще много женщин приходили с теми же просьбами. Алексей Максимович, желая им всем помочь, писал письма, усыновляя в письмах их детей, пока, наконец, товарищ, которому адресовались письма, не сказал, что, к сожалению, он не в силах снабдить молоком такое количество «детей» Горького».

Трудоголик

Современник писателя академик Николай Бурденко как-то сказал: «Если бы некий биофизик смог сконструировать такой аппарат – конденсатор энергии, который суммировал бы творческую энергию Горького, то этот аппарат мог бы привести в движение неисчислимое количество двигателей…» Отчаянный трудоголик, Горький ежемесячно прочитывал сотни книг. Читал он не только художественную литературу, но и книги по всем специальностям: по электричеству, по коннозаводству и даже по обезболиванию родов. «На своем веку, – писал Ходасевич, – Горький прочел колоссальное количество книг – от лубочных святочных рассказов до философских работ – и запомнил все, что в них было написано. Память у него была изумительная. Иногда начинал сыпать цитатами и на вопрос, откуда он это знает, вскидывал плечами и удивлялся:

– Да как же не знать, помилуйте? Об этом была статья в «Вестнике Европы» за 1887 год, в октябрьской книжке…»

«В день он писал такое множество писем, – вспоминал Корней Чуковский, – сколько иной из нас не напишет в месяц. А сколько он редактировал журналов и книг! И как самоотверженно он их редактировал! К стыду моему, должен сказать, что, когда в шестнадцатом году один начинающий автор принес мне свое сочинение, написанное чрезвычайно безграмотно, я вернул ему рукопись как безнадежную. Он снес ее к Горькому. Горький сказал мне через несколько дней:

– Свежая, дельная, хорошая вещь.

Я глянул в рукопись: почти каждая строка оказалась зачеркнутой, и сверху рукою Горького написана новая».

Вот что пишет о Горьком Всеволод Иванов: «Он мог вас обрадовать такими знаниями и умением, которые, казалось бы, должны быть ужасно далеки от него. Он знал, как выделывается любая домашняя вещь или как, например, нарядить невесту на крестьянской свадьбе, он мог обмыть и обчистить ребенка и тяжелобольного, и многое умел и знал он. Однажды в 1921 году чернорабочие передвигали в его квартире тяжелый шкаф из одной комнаты в другую. Двигали неумело, плохо, кряхтели, ругались. Горький смотрел, смотрел, а затем подошел, плюнул на руки, да так повел плечом, что шкаф в одну минуту влетел в нужное место. Рабочие только руками развели».

Стеснительный Буревестник

Горький был удивительно стеснительным человеком. Когда его хвалили, он вздрагивал, раскрывал ноздри и горбился от смущения. «Нравятся вам мои рассказы – так читайте их, но зачем вы мне это говорите?!» – отрезал как-то Горький одному из хвалителей. Высокий, он часто казался среднего и даже небольшого роста из-за того, что постоянно сутулился.

Любопытная деталь: сапоги его изнашивались не в подметках или каблуках, как у всех, а в голенищах: «При ходьбе он так тесно переставлял ноги, что голенища терлись друг о друга с легким шуршанием, а иногда и с присвистом».

После публичных чтений или исполнения его произведений, на которых он сам присутствовал, публика во время оваций требовала автора. И всегда автора приходилось буквально тащить на сцену. «Братцы! – обращался он к поклонникам, виновато сутулясь. – Знаете, это… неудобно как-то… право!.. Местное слово!.. Чего же на меня глазеть?! Я не певица… не балерина… Вот история какая… Ну вот, ей-богу, честное слово…»

Однажды его знакомые, желая заманить Горького в ресторан (Горький и сюда стеснялся ходить, он вообще не любил новых лиц и шумного общества, предпочитая жить и работать дома), наняли двух полицейских, которые произвели арест писателя и сопроводили его прямо до… банкетного стола. Через полчаса Горький сбежал от веселых товарищей, но на выходе из ресторана его поджидала уже целая толпа молодежи – его поклонников. Не узнав в нем автора знаменитого «Буревестника», молодежь обратилась к нему с вопросом: не Горький ли вон тот господин в блузе, который спускается по лестнице? Господином в блузе оказался один из его приятелей, писатель Скиталец, внешне очень на него похожий – он как раз бежал за Горьким… «Он самый», – ответил Горький, быстро уходя из ресторана. Молодежь моментально подхватила сильно удивленного Скитальца, стала его качать, чествовать – и ее с трудом удалось убедить, что настоящий «Буревестник» уже… улетел.

Выгодный зритель

Известно, дети скоры на слезы. А если взрослый человек, много повидавший на своем веку, прошедший, что называется, «огонь, воду и медные трубы», пускает слезы по всякому пустяковому поводу? Если он не сумасшедший, то у него, может быть, просто детское сердце? Вероятно, по какой-то непонятной причине оно не повзрослело, то есть не огрубилось, не ожесточилось, а осталось прежним – легкоранимым и впечатлительным.

Художник Юрий Анненков вспоминал: «Я видел Горького плачущим четыре раза: впервые при вести о смерти Чехова; потом в дачном кинематографе, когда по ходу мелодрамы собачка стрелочника, заметившая, что его маленький сынишка уснул на рельсах, с лаем и рискуя своей жизнью помчалась навстречу поезду, чтобы предупредить катастрофу. «Я очень выгодный зритель», – извинялся Горький при выходе из кинематографического барака.

В третий раз я слышал всхлипывания Горького в Смольном институте, на одном из первых съездов Советов, в момент, когда запели «Интернационал». В последний раз – в Петербурге, на Финляндском вокзале, когда в 1921 году Горький уезжал за границу. Я был в числе немногочисленных провожатых. Начальник станции шепнул Горькому, что машинист и кочегар хотели бы с ним познакомиться.

– Очень счастлив, очень счастлив, – забормотал Горький, пожимая черные рабочие руки, и зарыдал».

Горький не стеснялся своих слез. Он мог заплакать, читая, например, стихи или газетную передовицу, пересказывая какую-то трогательную, пусть даже и вымышленную, историю, слушая музыку или слыша чей-то искренний комплимент в свой адрес… Поэт Владислав Ходасевич писал о слезливости Горького: «Я видел немало писателей, которые гордились тем, что Горький плакал, слушая их произведения. Гордиться особенно нечем, потому что я, кажется, не помню, над чем он не плакал, – разумеется, кроме совершенной какой-нибудь чепухи. Нередко случалось, что, разобравшись в оплаканном, он сам же его бранил, но первая реакция почти всегда была – слезы. Его потрясало и умиляло не качество читаемого, а самая наличность творчества, тот факт, что вот – написано, создано, вымышлено. Маяковский, однажды печатно заявивший, что готов дешево продать жилет, проплаканный Максимом Горьким, поступил низко, потому что позволил себе насмеяться над лучшим, чистейшим движением его души. Он не стыдился плакать и над своими собственными писаниями: вторая половина каждого нового рассказа, который он мне читал, непременно тонула в рыданиях, всхлипываниях и протирании затуманенных очков».

«Не щипай минэ за ногу, что тэбэ – гитара я?»

Горький, по словам Нины Берберовой, совершенно не умел острить. Однажды, после небольшой пикировки с женой по этому поводу, Горький, задетый за живое, решительно удалился в свой кабинет. Через час он молча спустился в общий зал и с победоносным видом положил на стол небольшой листок. Жена взяла листок и прочла:

 
В воде без видимого повода
Плескался язь.
А на плече моем два овода
Вступили в связь.
 

Все присутствующие недоуменно взглянули на автора и… тотчас же прыснули со смеха. Горький, приняв это как признак своей победы в споре, прямо-таки засиял от удовольствия.

Алексей Максимович любил хорошую шутку и смех. Почти никогда не улыбавшийся в детстве и молодости, став знаменитым писателем, он старался восполнить недостаток радости в разного рода домашних забавах и играх. В его доме едва ли не каждый вечер устраивались импровизированные представления: песни, танцы, игры, розыгрыши, театральные инсценировки. Горький очень любил петь, хотя и обладал совершенно не певческим голосом – грубым басом. (Курьезный факт: в 1886 году казанский оперный антрепренер Орлов-Сокольский набирал хор. На просмотр приглашались все желающие. Попытать счастья попасть в оперные хористы решил и Горький вместе со своим другом Федором Шаляпиным. В результате: Горького зачислили, а Шаляпина забраковали…) Слушая цыганские и старинные русские песни, он иногда сам сочинял смешные припевы, которые тут же исполнял при всеобщем одобрении:

 
Ай – я кинтошка молодой,
Ты – барина старая…
Не щипай минэ за ногу,
Что тэбэ – гитара я?
Молоденький баришня
Сэрсэ глазкам колит…
Что ты минэ бьешь живот,
Барабан я, что ли?
Молоденький баришня
Дыля минэ – приманка,
Не верти ты ухи минэ,
Разве я – шарманка?..
 

«Мужчины от любви не умирают!»

Горький любил женское общество и старался окружать себя красавицами – секретаршами, медсестрами, актрисами, художницами, писательницами… Нет, он не был жаден до секса, он был жаден до красоты. С женщинами он вел себя подчеркнуто уважительно, не кокетничал и не пытался флиртовать. Хотя мужчиной слыл неутомимым…

Еще подростком Горький посещал сексуальные оргии, но никогда в них не участвовал. Стоя у стены, он пел народные песни, надеясь таким образом искупить грехи веселящихся перед ним людей и наставить их души на путь истинный.

Некоторые биографы считают, что попытка самоубийства в 1887 году была спровоцирована безответной любовью девятнадцатилетнего Горького к Марии Деренковой, сестре булочника, у которого он работал. Так или иначе, но почти полвека спустя, когда на каком-то литературном собрании кто-то из собеседников выскажет мысль, что Маяковский застрелился от неразделенной любви, Горький резко возразит: «От любви мужчины после двадцатилетнего возраста не умирают!»

Тогда же, придя в себя, он обратился к психиатру. Тот дал ему совет: «Найди себе девушку, которая знает, как это делать. Это пойдет тебе на пользу». Горький нашел замужнюю женщину, которая была на десять лет старше его. Ольга Каминская была остроумна и очаровательна. Страсть Горького превратилась в агонию, когда она отказалась оставить своего мужа ради него. Он уехал, но через два года, в 1892 году, они опять повстречались. Когда Горький узнал, что она живет одна, то упал в обморок от нахлынувших чувств. Он женился на Ольге, и они стали жить в бане во дворе дома священника-алкоголика.

В течение двух лет супруги были страстно влюблены друг в друга. Горький оставил Ольгу, когда она начала почти открыто ему изменять.

В дальнейшем со всеми своими женами – а их у него было три – он сумел сохранить ровные, дружеские отношения.

Русский гигант

Некий ловкий нижегородский издатель «книг для народа» уговаривал Горького написать свою биографию, приговаривая при этом: «Жизнь ваша, Алексей Максимович, – чистые денежки». Сегодня раздаются голоса, будто бы Горький не современен, не интересен и «средний в общем писатель»… У американцев есть замечательная пословица – «никто не вспомнит, какие джинсы ты носил год назад, но все будут помнить, каким ты был человеком». Жизнь Горького, вне зависимости от того, что он написал и каким – «большим» или «средним» – писателем был, есть жизнь великого человека. Прав был Константин Паустовский, сказавший: «Самое прекрасное из творений Горького – его жизнь».

Подлинный рост человека, утверждал Лев Толстой, измеряется не от головы до пят, а от головы до неба. Если мерить Горького этой мерой, то он, вне всякого сомнения, был истинный гигант.

Грибоедов
Он не любил женщин, но получил в жены самую лучшую из них

Слишком «правильный»…

Чистая совесть – скучный рассказчик. Вот и в случае с Грибоедовым приходится думать: чем же еще выделялся этот прославленный драматург, автор бессмертной комедии «Горе от ума», что было в нем такого, что выделяло его из среды обыкновенных людей? Уж больно мало фактов о нем: умный, талантливый, гениальный… Во всей биографии три самых ярких места: «Горе от ума», дуэль с Якубовичем, надпись на памятнике. Неужели и сказать больше нечего?

Есть, хотя и не так уж много. Необыкновенный сладкоежка, впрочем, как и многие. Необыкновенный музыкант – по девять часов подряд способный играть на рояле, автор нескольких знаменитых вальсов. Большой любитель поэзии – прекрасный чтец, «способный воодушевить и мертвого». Вот, собственно, и все. И вправду: правильная жизнь – лучшее снотворное. Впрочем, были в этой правильной жизни и вещи не совсем правильные… Однако все по порядку.

Очаровательный шалопай

Александр Сергеевич Грибоедов, один из умнейших людей своего времени, знавший девять языков, умевший расположить к себе любого слушателя, обладавший удивительным даром влюблять в себя всех, в молодости проявил себя заурядным или, вернее сказать, незаурядным шалопаем. Попав из круга профессоров в круг прапорщиков (шла Отечественная война, и, без пяти минут ученый, Грибоедов оставил научную карьеру, чтобы стать адъютантом командира гусарского полка), будущий драматург, вырвавшись из-под опеки маменьки и учителей, дал себе волю. У молодого гусара просто закружилась голова, когда он почувствовал, что ни перед кем уже не обязан надевать личину степенности и основательности.

Однажды, во время службы в Бресте, он взобрался на хоры католического костела перед самым началом службы. Когда собрались монахи и началась служба, Грибоедов заиграл по лежащим перед ним нотам. Он играл долго и красиво, но вдруг… священные звуки смолкли, и с хоров раздалась, к неописуемому ужасу и смущению всех молящихся, «Камаринская»… В другой раз он, эпатажа ради, въехал на бал верхом на лошади на второй этаж дома…

Приехав в Петербург, Грибоедов продолжает повесничать. Однажды в театре он начинает аплодировать… по лысине впередисидящего соседа. Подобное поведение обеспечивало ему успех среди женщин. Приятная наружность, изящество манер, дерзость, репутация отчаянного шалуна и дуэлиста, умение свободно изъясняться на нескольких языках, способность поддержать любую беседу, причем умно и остроумно, – все это снискало ему уйму поклонниц и массу любовных приключений.

И все сходило ему с рук. «Он имел особенный дар, как все необыкновенные люди, убеждать и привлекать сердца. Знать его было то же, что любить», – писал о нем современник. Подтверждал эту характеристику и Пушкин: «Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, – все в нем было необыкновенно привлекательно».

Довольно странные характеристики, если учесть, что некоторые из шуток Грибоедова были весьма оскорбительного свойства, а их автор был порой не в меру заносчив и чванлив, резал всем в глаза самую горькую и резкую правду, не разбирая при этом чинов и положений.

«Я пошлостей не пишу!»

Однажды на одном из званых обедов, на котором Грибоедов должен был читать свою комедию, один из гостей – драматург Василий Федоров, человек, по словам П. Каратыгина, «очень добрый и простой», – подойдя к столу, взял рукопись Грибоедова, покачал ее на руке и с простодушной улыбкой сказал: «Ого! Какая полновесная! Это стоит моей «Лизы»!» (Федоров был известен как автор драмы «Лиза, или Следствие гордости и обольщения»). Грибоедов посмотрел на него поверх очков и отвечал ему сквозь зубы: «Я пошлостей не пишу». Такой ответ огорошил Федорова, и он, стараясь обратить все в шутку, поторопился прибавить: «Никто в этом не сомневается, Александр Сергеевич; я не только не хотел обидеть вас сравнением со мной, но, право, готов первый смеяться над своими произведениями». На это Грибоедов отчеканил: «Да, над собой вы можете смеяться сколько вам угодно, а я над собой – никому не позволю!» Тут Федоров совсем растерялся и пролепетал: «Помилуйте, я говорил не о достоинстве наших пьес, а только о числе листов». – «Достоинств моей комедии вы еще не можете знать, а достоинства ваших пьес всем давно известны». – «Право, вы напрасно это говорите: я повторяю, что вовсе не думал вас обидеть…» – «О, я уверен, что вы сказали не подумавши, а обидеть меня вы никогда не можете». Несмотря на то что и Федоров, и хозяин дома всеми силами пытались как-нибудь потушить эту вздорную ссору, Грибоедов был непреклонен и ни за что не соглашался при Федорове начать чтение. Бедный автор «Лизы» взял шляпу и, подойдя к Грибоедову, сказал: «Очень жаль, Александр Сергеевич, что невинная моя шутка была причиной такой неприятной сцены… и я, чтоб не лишать хозяина и его почтенных гостей удовольствия слышать вашу комедию, ухожу отсюда…» Грибоедов с жестоким хладнокровием отвечал ему на это: «Счастливого пути!»

Многие биографы отмечали сходство Грибоедова с Лермонтовым. И тот и другой отличались желчным характером. «Лучше потерять хорошего друга, чем хорошую шутку» – был их общий девиз. И тот и другой «играли в Байрона». И оба поплатились за это жизнью. Один – оскорбив своего старого приятеля, другой – демонстрируя «байроническое» презрение и надменность по отношению к нравам и обычаям «врага» (персам).

«Дайте им пряник да зеркало, и они будут совершенно довольны»

Декабрист Дмитрий Завалишин вспоминал, что за Грибоедовым утвердилась прочная репутация «отъявленного и счастливого волокиты, наполнявшего столицу рассказами о своих любовных похождениях, гонявшегося даже за чужими женами». Спрашивается, за какими такими чужими женами?

Оказывается, за женами собственных друзей! Например, Фаддея Булгарина, его земляка (у того и другого – польско-белорусские корни), у которого он снимал кров, печатался в его журнале и был еще многим ему обязан… И не только за женами, но и за любовницами. Например, за любовницей героя Отечественной войны генерала Милорадовича. Последний, открыто восхищаясь талантом Александра Сергеевича, тайно мстил более удачливому сопернику, запрещая печатать его комедию.

Имея опыт удачливого донжуана, зная только положительный опыт завоевания женщин, Грибоедов был полностью согласен с мнением Байрона о прекрасном поле: «Дайте им пряник да зеркало, и они будут совершенно довольны». «Женщина, – говорил он, – есть мужчина-ребенок. Чему от них можно научиться? Они не могут быть ни просвещены без педантизма, ни чувствительны без жеманства. Рассудительность их сходит в недостойную расчетливость и самая чистота нравов – в нетерпимость и ханжество. Они чувствуют живо, но не глубоко. Судят остроумно, только без основания, и, быстро схватывая подробности, едва ли могут постичь, объять целое. Есть исключения, зато они редки; и какой дорогою ценой, какой потерею времени должно покупать приближение к этим феноменам. Одним словом, женщины сносны и занимательны, когда влюбишься». «Они рождены, – рассуждал он, – они предназначены самой природой для мелочей домашней жизни, равно по силам телесным, как и умственным. Надобно, чтоб они жили больше для мужей и детей своих, чем невестились и ребячились для света. Если б мельница дел общественных меньше вертелась от вееров, дела шли бы прямее и единообразнее; места не доставались бы по прихотям и связям родственным или меценатов в чепчиках, всегда готовых увлечься наружностью лиц и вещей, – покой браков был бы прочнее, а дети умнее и здоровее».

Не трогай чужую цыпу…

И на старуху, как известно, бывает проруха. Вот и с Грибоедовым вышел однажды, как выражались ранее, анекдот. Причем пренеприятнейший.

По давней привычке решил он было увести от Завадовского, своего приятеля, на квартире у которого он в то время жил, любовницу – популярную танцовщицу петербургского театра Истомину. Но, к несчастью обоих, у этой кокотки были и другие воздыхатели. Один из них, Василий Шереметев, безумно в нее влюбленный, неотступно следил за Истоминой. И однажды проследил, как Истомину увез из театра Грибоедов – прямо на дом к Завадовскому, своему сопернику, которого, кстати, в то время не было дома. Шереметев пожаловался Якубовичу, известному бретеру, и тот не долго думая предложил приятелю вызвать обоих – и Завадовского, и Грибоедова – на дуэль. Сказано – сделано. Решено было стреляться парой: сначала Шереметев с Завадовским, а потом – Грибоедов с Якубовичем.

Шереметев выстрелил первым и промахнулся. Завадовский тяжело ранил соперника в живот. Шереметев прожил после дуэли немногим более суток. Он вызвал Грибоедова к себе и, когда тот приехал к нему, просил у него прощения и помирился с ним. Отец Шереметева, зная распутную жизнь сына, просил у государя прощения для участников дуэли. Государь простил всех, кроме Якубовича, сослав его на Кавказ. Там и произошло продолжение отложенной «дуэли четверых». Якубович стрелял первым и ранил Грибоедова в руку: раздробил ладонь левой руки близ мизинца. Взбешенный Грибоедов стрелял «на поражение», но… промахнулся: пуля прошла в нескольких сантиметрах от головы противника.

Трудно судить, но, возможно, именно эта дуэль заставила Грибоедова остепениться. Отныне он оставит эту дурацкую привычку отбивать у друзей их любовниц. Более того, превратится в образцового чиновника и мужа. С шалостями молодости будет раз и навсегда покончено.

«Вечный злодей»

«Невозможно не быть демократом до 30 лет, как и консерватором после», – утверждал Уинстон Черчилль. Александр Сергеевич Грибоедов стал консерватором в двадцать… Сразу же после освобождения из-под стражи по

делу о декабристах. Один из немногих совершенно оправданных, он вдруг, получив свободу и повышение в должности, повел себя удивительным образом. Вот как об этом пишет Денис Давыдов: «После непродолжительного содержания в Петербурге, в Главном штабе, Грибоедов был выпущен, награжден чином и вновь прислан на Кавказ. С этого времени в Грибоедове, которого мы до того времени любили как острого, благородного и талантливого товарища, совершилась неимоверная перемена. Заглушив в своем сердце чувство признательности к своему благодетелю Ермолову (Ермолов – прославленный генерал, непосредственный начальник Грибоедова, любивший его как сына, спасший его от наказания, позволив последнему уничтожить перед арестом все компрометирующие бумаги. – Л. К.), он, казалось, дал в Петербурге обет содействовать правительству к отысканию средств для обвинения сего достойного мужа, навлекшего на себя ненависть нового государя…»

Более того, Грибоедов открыто встает на сторону соперника Ермолова – Паскевича, своего дальнего родственника, присланного царем на замену опального генерала. «Я вечный злодей Ермолову», – сокрушается Грибоедов в письме к приятелю. Пожалуй, это единственный настоящий грех его жизни. Но что Ермолов! Нужно делать карьеру! Нужно помогать матушке, нужно вылезти из долгов, нужно, наконец, самому встать на ноги! И к тому же – «скоро уже 30 лет, а еще ничего не сделано для бессмертия!»…

Герой одной комедии

В мировой литературе есть немало имен, чья известность связана только с одним произведением. Например, Сервантес с его «Дон Кихотом», Дефо – с «Робинзоном», Данте – с «Божественной комедией». В этом же ряду и Александр Грибоедов с комедией «Горе от ума».

Редкий случай в истории литературы: человек, писавший до этого – и после! – посредственные стишки и пьески, вдруг выдает подлинный шедевр! Да еще какой! О его комедии говорит вся просвещенная Россия, весь грамотный люд. Еще бы! Легкий, понятный сюжет, блестящие стихи, остроумные мысли, все понятно и доступно каждому – и профессору, и кухарке. Даже Пушкин, гений на все времена, склоняет голову перед шедевром Грибоедова…

Любопытна история создания «Горе от ума». В 1821 году Грибоедов, будучи в Персии, лег спать в саду, в беседке, и увидел сон, в котором ему снилось, что он в Петербурге, в кругу друзей рассказывает о новой комедии, будто бы им написанной, и даже читает некоторые места из нее. Причем комедия его имеет невероятный успех, и все его в один голос расхваливают, и даже чуть ли не носят на руках… Проснувшись, Грибоедов бежит за карандашом, тотчас же записывает план «Горя от ума» и, почти автоматически, сочиняет несколько сцен первого акта. Невероятно, но факт! Сам Грибоедов подтверждает это в одном из писем.

Что же это было? Божественная милость? Награда за прежний пот и труды? Просто судьба? По мнению его биографа Александра Скабичевского, то была… проснувшаяся совесть. Грибоедов за служебными занятиями, за любовными романами, за пустыми балами и разговорами забыл свой талант, вот совесть и навела на него сон, сразу после которого он взялся за перо. Так или иначе, но «Горе от ума» – одна из высочайших вершин русской литературы. И хотя бы только за нее мы должны простить ее автору все ошибки и грехи, что были совершены им на протяжении его недолгой жизни.

Последний подарок

На Востоке говорят: «Женщина без талантов – подарок для мужа». Грибоедов разделял это мнение. Он пользовался женщинами, но ни одну из них не любил. Нина Чавчавадзе, впервые заставившая «хладнокровного» Грибоедова потерять голову, не имела особых талантов, зато обладала многими женскими достоинствами: была очаровательна, добра, проницательна, нежна, послушна… Если бы можно было сравнить жизненных спутниц всех наших знаменитостей, то Нина Чавчавадзе явила бы собой истинный идеал жены и подруги. Александру Сергеевичу сказочно повезло. Но какой же короткой была эта сказка – всего три с половиной месяца! Именно столько они были вместе. А потом Грибоедова не стало.

Рассказывают, что в Японии есть могила, к которой вот уже много лет приезжают со всех концов страны молодожены – чтобы дать возле нее обет вечной любви. На надгробном памятнике выбита странная надпись – слова той, что лежит под камнем: «Пока жива была, ты не ценил меня, мой милый. Как умерла – то хоть цени, хоть не цени, – мне все равно, мой милый». На могиле мужа Нина Александровна поставила часовню, а в ней – памятник, изображающий молящуюся и плачущую перед распятием женщину – эмблему ее самой. На самом памятнике она велела выбить надпись, которая и сегодня заставляет сжиматься многие сердца: «Ум и дела Твои бессмертны в памяти русской; но для чего пережила Тебя любовь моя?»…