Текст книги "От великого до смешного. Совершенно эмоциональные и абсолютно пристрастные портреты знаменитых людей"

Блок
Он любил жену только в стихах, а в жизни – проституток…

Сашура, маменькин сынок

У Александра Блока было счастливое детство. Мать, тетки, бабки, няньки, гувернантки со всех сторон, как кирпичной стеной, окружили его своим вниманием и заботой. Но когда пришла юность, обнаружилась неприятная вещь: маменькин любимчик вдруг стал сторониться мужского общества… Ну не получалось у него налаживать с ними обычный диалог! И потому в мужской компании будущий поэт чаще всего молчал и слушал, а на вопросы отвечал коротко и односложно. А если собеседники выказывали чуждые или враждебные ему взгляды – становился угрюм и подчеркнуто холоден. Зато в женском кругу совершенно преображался: шутил, смеялся и оживленно жестикулировал. Он приложит много усилий, но так и не сумеет полностью освободиться от этого «побочного эффекта» женского воспитания. Более того, к концу жизни «небольшой ледок замкнутости», всегда окружавший его, превратится в настоящую глыбу. В памяти большинства современников он так и останется человеком с неподвижным лицом и глухим голосом.

Был и еще один побочный эффект: выросший в стерильных условиях, Александр Александрович крайне болезненно переживал любые перемены или мало-мальски необычные события своей жизни. И все свои мысли и чувства, даже самые интимные, Сашура – так звали его родные – неизменно поверял матери. «Мы с мамой – одно и то же» – это признание не юноши, но уже взрослого мужчины. Странно было видеть здорового, высокого и широкоплечего мужика, настоящего богатыря, сюсюкающего с матушкой и тетушками. «Трогательно было слышать, – вспоминал Муковский, – как он, уже сорокалетний мужчина, постоянно говорит мама и тетя даже среди малознакомых людей».

Удивительно, что, воспитанный маменькиным сынком, он не чурался ни тяжелой, ни грязной работы: умел и лошадей объезжать, и плотничать, и дрова рубить, и за садом ухаживать.

Путаник

«Молодость – это пора цветения природы и человеческой глупости», – утверждал Цицерон. Начитавшись Шекспира и Гете, гимназист Блок вдруг возомнит себя Гамлетом и Вертером. И вести себя станет соответственно. Театральные жесты, «драматическая» осанка, постоянное цитирование – даже в общении со старой неграмотной нянькой – высокопарных стихотворных тирад, постоянные философские рассуждения вслух – все это выглядело искусственным и даже комичным.

Позднее эта досадная вычурность в поведении, речи и стихах уйдет, но пока она явно режет слух. Вот, например, что пишет он, молодой мужчина, своей невесте и будущей жене – Любови Дмитриевне Менделеевой: «Я должен (мистически и по велению своего Ангела) просить Вас выслушать мое письменное покаяние за то, что я посягнул – или преждевременно, или прямо вне времени – на божество некоторого своего Сверхбытия; а потому и понес заслуженную кару в простой жизни, простейшим разрешением которой будет смерть по одному Вашему слову или движению… Моя жизнь, т. е. способность жить, немыслима без Исходящего от Вас ко мне некоторого непознанного, а только еще смутно ощущаемого мной Духа». И так далее – темно, сбивчиво, с большими буквами и «сумасшедшими терминами».

Из-за этой «выпендрежной» манеры поведения, а главное, напыщенного стиля его стихотворений, с первых же шагов в литературе его, с легкой руки авторитетнейшей Зинаиды Гиппиус, окрестят «путаником, который несет какую-то невнятицу». Сам ли он это понял либо последовал чьему-то совету, но увлечение мистикой, по счастью, вскоре прошло.

Гибельник

В Японии говорят: «Если на своем жизненном пути ты не встретил больших препятствий, значит, ты не состоялся. Купи их за большие деньги». У Александра Блока очень долгое время не было «больших препятствий». А что делает человек, у которого все есть и он не знает, куда приложить энергию и силы? Он начинает совершать глупости. Например, всерьез подумывает о самоубийстве – даже покупает для этой цели пистолет и пишет записку: «В моей смерти прошу никого не винить…»

Начитавшись оригинального, но путаного философа Владимира Соловьева и заразившись его мистицизмом, Блок вдруг «влюбляется» в слово «гибель». И – пошло-поехало. Что ни стих – то обязательно о гибели. Что ни статья – о том же. Проводит осень в своей усадьбе, развлекается с утра до ночи шарадами, по словам тетки, «сотрясаясь и сияя от удовольствия», и в это же время сочиняет стихи о своей музе – «Есть в напевах твоих сокровенных Роковая о гибели весть…». Пишет статью к юбилею Аполлона Григорьева, но, по сути, не о юбиляре, а о том, что «не совершается ли уже, пока мы говорим здесь, какое-то страшное и безмолвное дело? Не обречен ли уже кто-либо из нас бесповоротно на гибель?». Путешествует по красивейшим местам Италии и тут же пророчит: «Уже при дверях то время, когда неслыханному разрушению подвергнется и искусство. Возмездие падет и на него». Таких цитат можно выбрать из его стихов и статей сотни…

Что это? Беспокойство за судьбу человечества? Начало душевной болезни? Не похоже…

Заглянем в дневник поэта. Вот запись за 22 декабря 1912 года: «Больно, когда падает родная береза в дедовском саду. Но приятно, сладко, когда Галилея и Бруно сжигают на костре, когда Сервантес изранен в боях, когда Данте умирает на паперти». А вот цитата из записной книжки, запись от 5 апреля 1912 года: «Гибель «Титаника» вчера обрадовала меня несказанно – есть еще океан». О чем это он? Да все о том же – о гибели. О гибели человечества.

Чем же оно ему так насолило?

«Барышня за стеной поет… когда она наконец ожеребится?»

Февральской ночью 1918 года Блок заносит в дневник: «Я живу в квартире, а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа с семейством… Он обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под глазами – мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельем, его дочь играет на рояли, его голос – тэноришка – раздается за стеной, на лестнице, во дворе у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он.

Господи Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он такое же плотоядное двуногое, как я. Он лично мне еще не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить.

Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана!»

Или вот еще одна откровенная запись: «Барышня за стеной поет… Когда она наконец ожеребится? Ходит же туда какой-то корнет. Ожеребится эта – другая падаль поселится за переборкой, и так же будет выть, в ожидании уланского жеребца».

Перечтем еще раз приведенные цитаты и спросим себя: если это писал здоровый душой и телом человек, то откуда взялась эта скрипящая злоба?

Ответ дает физиология. Блоку ненавистны не барышня за стеной, которая поет, и не сосед с чистым бельем (сосед этот, кстати, Ф.А. фон Шульман, родственник поэта по отцовской линии, относившийся к Блоку с глубочайшим почтением), ему ненавистны не они персонально, а ненавистна… норма. И причина тому банальна – сексуальная (и отсюда – семейная) неустроенность поэта.

Когда «Лаура» – законная жена…

Байрон однажды заметил: «Как вы думаете, если бы Лаура была женой Петрарки, стал бы он писать всю жизнь сонеты?» Доверившись ложным авторитетам, Блок внушил себе, что чем неустроеннее, неблагополучнее личная жизнь художника, тем выше, подлиннее, полноценнее его искусство. Вот его признания: «Чем хуже жить – тем лучше можно творить, а жизнь и профессия несовместимы»; «Чем холоднее и злее эта неудающаяся «личная» жизнь… тем глубже и шире мои идейные планы и намеренья».

Когда юная Люба Менделеева после долгого сумбурного ухаживания Блока дала ему наконец согласие стать женой, она и представить не могла, что на брачном ложе ей суждено будет… хранить девственность. Много лет спустя Любовь Дмитриевна вспомнит свое ужасное состояние после свадьбы: «Думаете, началось счастье? Началась сумбурная путаница… Он сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это «астартизм», «темное» и бог знает еще что. Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир, что я хочу его – опять теории… Это меня приводило в отчаяние! Отвергнута, не будучи еще женой…»

И что в итоге? Несколько лет прожив с Блоком «как сестра», Любовь Дмитриевна, по ее словам, была «брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной упорно ухаживать»… На деле это означало: жена ударилась в блуд, а муж – в беспробудное пьянство.

И опять парадокс: «законная Лаура», меняющая любовников как платья, в его стихах преображается в «Деву, Зарю, Купину», «Величавую, Вечную Жену»… Ей – «Лучезарной Деве», «Владычице вселенной»… – за шесть лет, пока сохранялись эти странные отношения, посвящены 687 (!) стихотворений (подсчет К.И. Чуковского), в которых томления, восторги, призывы, клятвы и… непременная убежденность в том, что «запрещенность всегда должна оставаться и в браке».

Рассказ проститутки

Земной любви поэту суждено было предаваться не с женщиной, возносимой им до небес, а со случайной, продажной, порой купленной на полчаса. Максим Горький в своих воспоминаниях о Блоке приводит рассказ одной «барышни с Невского»:

«Как-то осенью, очень поздно, на думских часах около полуночи, я страшно устала и собиралась идти домой, – вдруг, на углу Итальянской, меня пригласил прилично одетый, красивый такой, очень гордое лицо, я даже подумала: иностранец. Пошли пешком, – тут, недалеко, по Караванной, десять, комнаты для свиданий. Иду я, разговариваю, а он – молчит, и мне было неприятно даже, необыкновенно как-то, я не люблю невежливых. Пришли, я попросила чаю; позвонил он, а слуга – не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я так, знаете, устала, озябла и уснула, сидя на диване. Потом вдруг проснулась, вижу: он сидит напротив, держит голову в руках, облокотясь на стол, и смотрит на меня так строго – ужасные глаза! Но мне – от стыда – даже не страшно было, только подумала: «Ах, боже мой, должно быть, музыкант!» Он – кудрявый. «Ах, извините, – говорю, – я сейчас разденусь».

А он улыбнулся вежливо и отвечает: «Не надо, не беспокойтесь». Пересел на диван ко мне, посадил меня на колени и говорит, гладя волосы: «Ну, подремлите еще». И – представьте ж себе – я опять заснула, – скандал! Понимаю, конечно, что это нехорошо, но – не могу. Он так нежно покачивает меня, и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбнется. Кажется, я даже и совсем спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: «Ну, прощайте, мне надо идти». И кладет на стол двадцать пять рублей. «Послушайте, – говорю, – как же это?» Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь, – так смешно все это вышло, необыкновенно как-то. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку и – даже поцеловал. Ушел, а когда я уходила, слуга говорит: «Знаешь, кто с тобой был? Блок, поэт – смотри!» И показал мне портрет в журнале, – вижу: верно, это он самый. «Боже мой, – думаю, – как глупо вышло».

«И действительно, – продолжает Горький, – на ее курносом, задорном лице, в плутоватых глазах бездомной собачонки мелькнуло отражение сердечной печали и обиды. Отдал барышне все деньги, какие были со мной, и с того часа почувствовал Блока очень понятным и близким».

Правда важнее счастья

Большое видится на расстоянии. Несомненно, Блок – личность сложная, неординарная, противоречивая… и в то же время прекрасная. Корней Чуковский, проживший богатую на встречи с творческими людьми жизнь, говоря о Блоке, отмечал, что «за всю жизнь не встречал человека, до такой степени чуждого лжи и притворству. Пожалуй, это было главной чертой его личности – необыкновенное бесстрашие правды». Любовь Дмитриевна с восхищением и одновременно с досадой вспоминала: «Ни нужда, ни цензура, ни дружба, ни даже любовь его не ломали; он оставался таким, каким хотел быть». С каким восторгом и гордостью Блок сообщал матери весть о том, что некто высказался о нем как о человеке, который «думает больше о правде, чем о счастье».

Безукоризненная порядочность и честность снискали ему всеобщее уважение. Даже среди врагов. А великий талант и светлейшая душа – любовь миллионов читателей. Ни у одного из поэтов Серебряного века вы не найдете столько ярких мелодичных аккордов:

 
И, спускаясь по камням ограды,
Я нарушил цветов забытье.
Их шипы, точно руки из сада,
Уцепились за платье мое…
 

Или знаменитое —

 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
 

Или осеннее —

 
Волновать меня снова и снова,
В этом тайная воля твоя,
Радость ждет сокровенного слова,
И уж ткань золотая готова,
Чтоб душа засмеялась моя!
 

По признанию Ирины Одоевцевой, за право быть автором одной только строчки – «дыша духами и туманами» – Николай Гумилев готов был отдать все свои сочинения! Поразительно, но и Гумилев, и Гиппиус, и Есенин, и даже Маяковский – лидеры основных литературных течений начала XX века, – единодушно отдавали Блоку лавры лучшего поэта России. И как показала история, они не ошиблись.

Брамс
«Композитор для покойников»

От каких отцов рождаются гении?

Если верить ученым, одаренность будущего ребенка во многом зависит от возраста отца: чем старше отец, тем талантливее родится ребенок. Во всяком случае, статистика, собранная по биографиям знаменитых людей разных столетий и разных стран, это подтверждает. Что же касается возраста матери, то он, похоже, не сильно влияет на то, кем станет ее дитятко – может, Эйнштейном, а может, футболистом. Хотя, делают предположение ученые, чем женщина моложе, тем все-таки, наверное, понадежнее…

А как быть, если все наоборот: отец – почти юноша, а мать – дама солидного возраста? Оказываются, нет правил без исключений. И в этом случае могут рождаться гении. Разница почти в два десятка лет между отцом и матерью не помешала появлению на свет необыкновенного ребенка: Иоганнеса Брамса – знаменитого немецкого композитора.

Матросы плясали под Бетховена…

Рассказывают, в одном музыкальном университете некий профессор на экзаменах задавал один и тот же вопрос: «У Баха было 30 детей; он провел большую часть своей жизни в…» Студенты-весельчаки заканчивали фразу профессора так: «В постели». Более серьезные отвечали: «В Германии». И только один студент, знавший по опыту, как живется многодетным семьям, давал верный ответ: «В долгах».

Чтобы вылезти из долгов и нищеты, в семье Брамс, где кроме Иоганнеса было еще двое малолетних детей, работали все, с рассвета и до сумерек. Мать – прачка, стирала чужое белье даже по воскресеньям, отец – уличный музыкант, играл на улицах и в матросских кабачках. Дети утром и днем помогали матери, а вечером и до самой ночи – отцу.

Иоганнес рано проявил свои музыкальные способности. Это было кстати для отца: теперь он мог бы заменить его. Второй страстью будущего композитора стало чтение: он читал столько, сколько позволяло время. Это было и развлечение, и отдых, и необходимость. Поскольку ни о какой нормальной учебе он и мечтать не мог, приходилось учиться самостоятельно, на ходу и урывками.

Вскоре отец устроил его тапером в один портовый кабачок. Это было забавное зрелище: маленький девятилетний мальчик сидит за фортепиано, болтая ножками под стулом, и лихо наяривает незатейливую танцевальную мелодию, а вокруг – пляшут пьяные грузчики, матросы и проститутки. Вспоминая эти времена, Брамс писал: «Я довольно сильно томился таким времяпрепровождением, пока не догадался поставить на пюпитр вместо нот книгу!

Правда, порой, зачитавшись, я и не замечал, как вместо танцев принимался играть сонату Бетховена… Но, честно говоря, пьяным матросам было все равно, они плясали и под Бетховена. Так что и они, и я проводили вечера во взаимном удовольствии».

Веселенькая музыка

Ночь – единственное свободное время у молодого Брамса. А где ночью можно спокойно отдохнуть от надоевшего общества людей, подумать и помечтать, наконец, предаться своей главной страсти – сочинению музыки, хотя бы и в голове? Там, где тебе не помешают. Например, в парке. Или, еще лучше, на кладбище…

Прогулки по кладбищу вскоре станут его излюбленным занятием. Там он спокойно может сочинять свои сонаты и симфонии – бормотать себе под нос мелодию, даже негромко подпевать, размахивать в такт руками и делать замысловатые па – странные, если глядеть на это со стороны, но вполне естественные, если кругом только ограды да памятники. Эти ночные гуляния по кладбищам и другим безлюдным местам оставят своеобразный отпечаток на характере композитора. Он превратится в неисправимого пессимиста. Большая часть творческого наследия Брамса создана именно в миноре – это строгая и грустная музыка. Иногда настолько грустная, что кажется траурной. Видимо, не случайно некоторые современные музыканты в шутку называют Брамса «композитором для покойников»: именно его траурные мелодии традиционно сопровождают похоронные процессии и ритуалы во многих странах мира.

Однажды музыкальный издатель обратился к Брамсу с таким упреком:

– Послушайте, Брамс! Вот вы мне скажите, ну почему, почему вы постоянно пишете такую грустную и мрачную музыку? Ведь слушатели, приходя на концерт, хотят отдохнуть, повеселиться, чтобы уйти домой с радостным настроением, а вы?.. Нехорошо, молодой человек! Напишите-ка что-нибудь бодрое, веселенькое… Глядишь, и распродажа пойдет повеселее.

– Попробую, – отвечал со вздохом композитор.

Через несколько дней он действительно принес издателю свое новое произведение.

– Ну что, получилось? – с интересом спросил издатель.

– Не уверен, – ответил Брамс, – но я очень старался…

Издатель с нетерпением развернул ноты… Новое произведение Брамса называлось: «Весело схожу я в могилу».

Кто там мучает собаку?

Успех к композитору пришел не сразу. И принес его не собственный музыкальный гений, а обычное трудолюбие. Вот уж действительно, качество, которое творит чудеса! Была бы цель и хотя бы крупица таланта, и тогда кропотливый и неустанный труд даст человеку все, чего он только пожелает. Брамс работал истово, работал – то есть сочинял музыку – дома, сидя в гостях, на прогулках и даже за едой. И когда работал, забывал иногда обо всем. Это создавало почву для разного рода курьезов. Например, как-то в гостях, задумавшись над очередной песней, он налил себе в стакан… супа и скушал его вместе с… тортом.

Работая дома, он совершенно расслаблялся и давал волю чувствам. Однажды кто-то из его друзей проходил мимо его дома и услышал странные звуки, доносившиеся из квартиры Брамса. Это была фортепианная игра, но к музыке примешивались какие-то посторонние звуки, похожие на собачий то ли вой, то ли визг – будто кто-то собаку мучает. Друг удивился – у Брамса не было пса – и, робко притворив дверь, отпрянул: взлохмаченный Брамс, обливаясь слезами, энергично импровизировал на рояле, оглашая комнату душераздирающими воплями… Друг хотел было уйти, но Брамс вдруг заметил его.

– Ты как здесь оказался?! – закричал композитор.

– Я шел мимо и услышал твою музыку… Дверь была не заперта… – пролепетал друг.

– Во-он отсюда! – завопил Брамс. – Мою музыку надо слушать на концерте, а не у меня под дверью!

Вот так: сам себе играю, сам себе и плачу…

Спартанец, играющий в солдатики

Чувствительный и легкий на слезу, в практической жизни композитор вел себя как спартанец. Ложился спать около полуночи и вставал в четыре утра, сам себе готовил завтрак и немедленно приступал к работе. Работал по двенадцать часов в сутки, прерываясь лишь на небольшие прогулки, еду и сон. Спал не больше пяти часов: четыре часа ночью и час – после обеда. Он любил вкусно поесть, но, заработавшись, нередко пропускал «святое» – и обед, и ужин. Отдыхать мог в любой обстановке. Однажды его застали спящим под роялем: не было сил дойти до постели… Несмотря на достаточно суровый образ жизни, Брамс никогда не жаловался на усталость. Вообще немецкий композитор отличался редким здоровьем: ему совершенно не были знакомы физические недомогания.

«Чтобы стать хорошим исполнителем, – поучал Брамс своих учеников, – надо не только много упражняться на инструменте, но больше читать». Он с одинаковым интересом проглатывал и приключенческие романы, и сложнейшие философские трактаты, делая из каждой книги конспект. «Все свои деньги трачу на книги, – писал Брамс в зрелые годы, – книги моя страсть…» Он завел особую тетрадь, в которую заносил все понравившиеся ему афоризмы, которые затем обдумывал и запоминал. Эта «драгоценная шкатулка», как он ее назвал, принесет ему впоследствии славу блестящего собеседника.

Все оставшееся от работы, чтения, еды и сна время Брамс уделял общению с немногочисленными друзьями и… игре в солдатики. Оловянные солдатики были любимой игрушкой маленького Брамса. Став взрослым мужчиной и уже прославленным композитором, Брамс продолжал часами выстраивать свою «оловянную армию», изображать голосом генеральские команды, звуки пушек и взрывов.

– Ах, маэстро, как это можно? – удивлялись друзья. – Вы совершенно не жалеете свое время!

– Господа, вы ничего не понимаете ни в творчестве, ни в оловянных солдатиках, – отвечал композитор. – Стоит мне выстроить мою верную армию и скомандовать ей: «вперед!», как ко мне немедленно приходит вдохновение, и, в то время как мои солдаты бегут на штурм, я бегу к роялю…

Мастер «бодрящих» словечек

«Это необычайно благородная и высокая личность, и все, кто имел случай близко соприкасаться с ним, питают к нему горячую любовь и преданность». Так писал о Брамсе Чайковский. Ни в коей мере не подвергая сомнению слова русского композитора, следует добавить: Брамс отличался некоторой несдержанностью на эмоции и слова.

От его грубости и язвительности страдали не только враги, но и друзья. Любитель острого словца, композитор не щадил ни близкого, ни далекого, ни большого, ни малого. Привыкнув к его ежеминутному злословию, друзья прощали Брамсу многие словесные уколы, относясь к ним как к вынужденной, но справедливой плате за право общаться с интересным собеседником и великим музыкантом. Однажды, попрощавшись с друзьями, Брамс пошел домой. Вскоре он вернулся к ним и с волнением в голосе произнес:

– Простите меня, друзья!

Друзья удивленно повели плечами:

– Но за что? Ты сегодня как будто никого не обидел.

– Вот именно! За это и прошу прощения. Я никого из вас не обидел, а это на меня совсем не похоже.

Мастер грубости, как называли его за глаза его оркестранты, он и сам был не прочь услышать в свой адрес пару «бодрящих» словечек. С превеликим удовольствием он выискивал и читал в газетах разгромные критические статьи о своем творчестве. Причем чем сильнее его ругали, тем больше он радовался.

Однажды в какой-то бульварной газетке появилась рецензия, которая привела Брамса в настоящее бешенство. Несколько дней подряд он только и говорил о ней, выкрикивая крепкие матросские ругательства в адрес ее автора. Даже грозился вызвать «этого пачкуна» на дуэль. «Трудно понять, – писалось в рецензии, – как этот весьма бесталанный музыкант, сочинивший несметное количество совершенно слабых вещей, смог вдруг создать такую прекрасную «Песню о вечной любви»…»

– Черт знает что! – чуть поостыв, восклицал Брамс. – Как он смеет! Далась ему моя «Песня о вечной любви»! А ведь как хорошо начал!..

«Симфонии Брамса – это сумасбродная стряпня…»

Брамс с придыханием относился к творчеству Бетховена, считая его величайшим композитором. Можно сказать, что первая половина творчества Брамса, по сути, умышленное или неумышленное подражание Бетховену. Первую симфонию Брамса, с легкой руки дирижера Бюлова, музыкальная критика остроумно окрестила «Десятой симфонией Бетховена». Брамс спокойно воспринимал такие шутки, считая, что подражать полезно лишь лучшим, а лучше Бетховена – никого нет.

Рассказывают, что после исполнения его Первой симфонии поклонниками и меценатами был устроен банкет, на котором присутствовал чешский композитор и виолончелист Давид Поппер. Брамса, боявшегося толпы и не умевшего выступать публично, с трудом уговорили произнести речь, и он начал так:

– Сочинение музыки – довольно тяжелое дело… – Тут он надолго замолчал, видимо не зная, что говорить дальше. Тут его взгляд упал на Поппера. Брамс продолжил: – Подражание конечно же значительно легче. Однако об этом с большим знанием дела может рассказать мой друг Поппер.

Тогда Поппер встал и, смеясь, ответил:

– Господа, Брамс утверждает, что я специалист в подражании… Не знаю, точно ли это. Знаю только, что единственный композитор, кому полезно подражать, – это Бетховен. Но как раз об этом более подробно может рассказать именно мой друг Брамс…

Отношения между творческими личностями чем-то напоминают дружбу женщин: в них всегда присутствует некая доля ревности. В особенности это проявлялось в отношениях между Брамсом и Вагнером. Два знаменитых композитора при встречах обменивались крепкими рукопожатиями, расточали друг другу комплименты, а после нее – «тщательно мыли руки». Вагнер критиковал Брамса за эмоциональную ограниченность и отсутствие фантазии, Брамс Вагнера – за дисгармоничность и нарочитую помпезность. Вся Германия разделилась на два лагеря. Больше всего шумели поклонники оперного мастера: «Симфонии Брамса – это исключительно омерзительная, безвкусная, до глубины души лживая и сумасбродная стряпня», «В одном-единственном ударе тарелок в любом произведении Листа (также ненавистного вагнерианцам. – Л. К.) больше души и чувства, чем во всех трех симфониях Брамса с его серенадами»…

Надо отдать должное Брамсу: он сохранял спокойствие и не отвечал на оскорбления газетчиков:

– Пусть себе пишут, раз больше ничего не умеют. Надо же и им чем-то зарабатывать.

Или женщина, или жизнь

Если в каком-то кругу заходила речь об опере, Брамс тут же поднимал руки вверх и восклицал:

– Господа, умоляю: об опере и женитьбе в моем присутствии – ни слова!

Брамс не написал ни одной оперы, хотя неоднократно делал такие попытки. Возможно, он просто боялся ступить на «вражескую территорию», прочно завоеванную его недругом Вагнером. Возможно, это был не его жанр.

Так или иначе, но при слове «опера» у Брамса портилось настроение. Друзья, зная об этом, старательно избегали разговоров на эту тему.

Что касается женитьбы, то здесь ситуация была посложнее. Полноценный мужчина, любивший и вино, и женщин, Брамс категорически отказывался возложить на себя ответственность за чью-либо судьбу, кроме собственной. Он вообще избегал ответственности за других: его быстро бьющееся сердце болело не только за личные промахи и недостатки, но и своих друзей. А уж ошибки (читай – измены) своей супруги, он был уверен, его чувствительная душа не перенесла бы. Приходилось выбирать: или любимая женщина и короткая жизнь, или одиночество и долгая жизнь. Он выбрал второе.

В его жизни было несколько любовных романов. Но всякий раз, когда дело, казалось бы, должно было вот-вот закончиться признанием в любви, а затем и предложением «соединить судьбы», Брамс поднимал якоря и на всех парусах устремлялся прочь. И не показывался на глаза своей возлюбленной до тех пор, пока та не выходила замуж. За другого. Вот тогда он вновь появлялся на горизонте и мог уже со спокойной совестью позволить себе кого-то любить. Пусть и на расстоянии. Все равно это было приятно. И главное, безопасно!

«Вы поете меня, вы рисуете меня, вы вышиваете меня…»

Добрый, справедливый и щедрый, но также резкий, угрюмый и раздражительный, Брамс совершенно не был обделен женским вниманием. Среди его женщин, кроме любовниц, которых он быстро бросал, и «дам сердца», которым он посвящал свои песни, были еще и настоящие друзья – преданные поклонницы, заботившиеся о нем, вечном холостяке, как мать или дочь. С особой теплотой и любовью встречали Брамса в доме его друга, доктора Феллингера, жена и дети которого боготворили композитора.

В этом счастливом семействе сложился настоящий культ Брамса. Госпожа Феллингер, умевшая рисовать, писала с него портреты, снимала фотографии, вышивала ноты – песни самого Брамса. Однажды в день его рождения она поднесла ему пирог, на котором был выпечен ряд искусно сделанных их теста нотных фраз. По ним композитор тотчас же узнал одну из своих песен. Брамс был искренне тронут и, смеясь, сказал:

– Вы поете меня, вы рисуете меня, вы вышиваете меня, вы печете меня!

Семья Феллингер прилагала много усилий, чтобы как-то скрасить грустное существование старого одинокого композитора. Однажды в Рождество – за три месяца до кончины Брамса – госпожа Феллингер взяла его под руку и подвела к дамскому туалетному столику, сплошь заставленному всевозможными пудреницами, баночками для помады, шкатулочками и флаконами с разными парфюмерными жидкостями. Все это было убрано цветами, кружевами и лентами. Брамс остолбенел:

– Неужели это для меня? Да что я буду с ними делать?!

– Очень многое, господин Брамс, – отвечала хозяйка.

– Боже сохрани! Как могут вам прийти в голову такие вещи? Я – и одеколон или помада! Нет, нет и нет!

И он решительно повернулся спиной к подарку.

– Но присмотритесь лучше, господин Брамс! – заметила хозяйка и сбросила крышку с одной коробки. В коробке лежали… анчоусы. В других туалетных коробках и шкатулках оказались сардины, скумбрия, копченые и вяленые сельди… Во флаконах – коньяк, ром, ликер… Все то, что так любил Брамс. Досада Брамса мгновенно улетучилась и сменилась доброй улыбкой благодарности.

Весь этот вечер Брамс был в превосходном настроении: шутил, пел, танцевал на пару с большим плюшевым мишкой, изображал музыкальные пародии на Вагнера, Брукнера и самого себя… Возможно, это был один из счастливейших дней в его жизни. И скорее всего, последний из счастливых.