Текст книги "От великого до смешного. Совершенно эмоциональные и абсолютно пристрастные портреты знаменитых людей"

Так, одна юная леди начинала все свои послания словами «Милостивый Господь». Другая же за кажущейся простотой скрывала большую хитрость. Отправляя письмо из Варшавы, она писала, что уже два года прикована к постели и что мои книги – это единственная для нее отдушина и так далее и тому подобное. Весьма тронутый этим лестным отзывом, я сразу подготовил посылку с автографами на каждой книге, чтобы пополнить библиотеку прекрасной больной. Но, к счастью, в тот же день я встретил собрата по перу, которому рассказал тронувший меня случай. С саркастической усмешкой он вытащил из кармана абсолютно идентичное письмо. Его книги тоже в течение двух лет были для нее единственным – и так далее и тому подобное. Не знаю, скольким еще написала эта леди, но если, как я думаю, она рассылала письма в разные страны, то должна была собрать довольно интересную библиотеку».

Французский «Шерлок Холмс»

В конце жизни писатель любил вспоминать случай, произошедший с ним во время путешествия во Францию. Дойль по каким-то делам приехал в Париж. Далее произошло нечто странное. На вокзале к нему с решительным видом подошел таксист, молча взял его чемодан, сунул в багажник и, лишь сев за руль, осведомился:

– Так куда же мне вас отвезти, месье Конан Дойль?

Дойль пристально всмотрелся в лицо таксисту, пытаясь вспомнить, где и когда он мог его видеть. Сила памяти Дойля была столь высока, что со стороны она казалась каким-то фокусом или трюком. Например, как писал Адриан Конан Дойль, «если бы кому-нибудь вздумалось проэкзаменовать его по какой-либо книге, которую он не держал в руках по крайней мере лет двадцать, он мог с ходу пересказать сюжет и перечислить всех основных персонажей. Точно так же, встретив какого-нибудь отставного военного и поинтересовавшись, какого он полка, Конан Дойль мог немедленно назвать пораженному собеседнику не только бригаду и дивизию, в состав которых этот полк входил, но и те основные военные операции, в которых он принимал участие! И из тех случаев, которым свидетелем был я, не было ни одного, сколько я могу припомнить, чтобы отец ошибся».

В этот раз, как ни напрягал свою память Дойль, ни одно имя или событие перед ним не всплывало.

– Откуда вы меня знаете? Мы с вами уже где-то встречались? – спросил писатель.

– Нет. Я впервые вас вижу, – признался с улыбкой шофер.

– Как же тогда вы узнали, кто я?

– Да воспользовавшись описанным вами дедуктивным методом! – гордо признался таксист. – Во-первых, я прочел в газетах, что Артур Конан Дойль две недели как находится у нас на отдыхе на южном побережье. Во-вторых, я про себя отметил, что поезд, с которого вы сошли, марсельский. Потом увидел, что у вас загар, который можно приобрести, только побывав на побережье Средиземного моря минимум десять дней. Из того, что у вас на среднем пальце правой руки имеется несмываемое чернильное пятно, я заключил, что вы писатель. По манере держаться вы – врач, а покрой платья – лондонский. Таким образом, сведя все наблюдения воедино, я сказал себе: вот он, Конан Дойль, прославленный творец великого сыщика Шерлока Холмса!

Услышав объяснение таксиста, писатель был потрясен до глубины души. Со слезами на глазах он бросился пожимать шоферу руку.

– Да вы сами почти Шерлок Холмс, – восторженно воскликнул он, – коль сумели сделать такой вывод по столь незначительным деталям!

– Так-то оно так, – вдруг замялся шофер. – Но, признаться, я заметил и еще одну небольшую деталь.

– Это какую же?

– Ярлычок, приклеенный к вашему чемодану. На нем крупно выведены ваше имя и фамилия…

Таких богатых чаевых, как в тот раз, французский таксист, кажется, больше никогда не получал.

Достоевский
Когда красивая женщина говорила ему «нет», он падал в обморок…

Разозленный

В молодости Федор Михайлович Достоевский слыл человеком совершенно неуживчивым и невероятно злым. Откуда, спрашивается, у писателя, искренне верившего в Бога и учившего других любви и снисходительности к ближнему, взялась эта озлобленность на людей, на судьбу и, в конце концов, на себя? Судите сами.

Двадцатилетнего курсанта Инженерного военного училища Федора Достоевского начальство послало ординарцем к великому князю Михаилу Павловичу, брату императора. Думая о своем, курсант забывает отрапортовать по форме. «Посылают же таких дураков!» – негодует великий князь. На следующий день эта фраза стала известна всему училищу. «Дурака» окружили насмешками и презрением.

Через несколько лет Достоевский был произведен в подпоручики и зачислен на службу при чертежной Инженерного департамента. Однако вскоре его чертеж попадает на глаза самому императору. Николай I, обнаружив в чертеже ошибку, написал на нем: «Какой идиот это чертил!» Царские слова, по обычаю, покрыли лаком, чтобы сохранить их для грядущих поколений. Достоевский, обидевшись, что такая нелестная аттестация переживет века, подал в отставку.

Уйдя в отставку, он хлебнул полуголодной жизни обитателей чердаков и, до тех пор ничего не писавший, взялся за перо. Его первый роман «Бедные люди» приносит первый успех. Некрасов поет ему дифирамбы, именуя ярчайшим талантом России и новым Гоголем. Белинский со слезами на глазах обнимает юного автора: «Да вы понимаете ль сами-то, что вы написали! Вы до самой сути дела дотронулись!» Увы, но после второй повести («Хозяйка») тот же Белинский махнул рукой: «Ну и надулись мы, друзья, с Достоевским». От «новоиспеченного Гоголя» вдруг отвернулись недавние друзья и «коллеги». Более того, стали публиковать в журналах обидные стишки про его «дутый» талант и «прыщавую» внешность. От таких неприятностей у впечатлительного молодого человека открылась эпилепсия…

Но и на этом его беды не кончились: он вступил в кружок Петрашевского, был по доносу предателя арестован, приговорен к расстрелу, который в последнюю минуту заменили гражданской казнью и многолетней ссылкой…

И как, скажите, после этого не озлобиться?

Увидел красавицу – упал в обморок

И дорогие туфли, и модная шляпа, и самый роскошный костюм, заказанный у лучшего модельера, – все смотрелось на Достоевском как-то не так, не ладно, кургузо. Его сутулость и угловатость, резкие движения и порывистые жесты, пришепетывание и неумение говорить спокойно – во время речи в уголках его губ скапливалась слюна, жидкая бородка (одно время он усиленно втирал в нее «чудодейственное средство для увеличения густоты волос» – все напрасно), разные по величине и цвету глаза (результат травмы, полученной во время эпилептического припадка) – все это не делало его красавцем. Он и сам сознавал это и оттого мучился, причем настолько, что даже подумывал о самоубийстве.

Чувствовать себя уверенно он мог лишь в компании хорошо знакомых людей. Даже одно неизвестное ему лицо могло превратить его из веселого, обаятельного собеседника в угрюмого молчуна или, еще того хуже, в язвительного и злобного придиру.

Появляясь в светских салонах, куда его стали приглашать после успеха «Бедных людей», он испытывал крайний дискомфорт, часто оборачивавшийся комичной неуклюжестью. Однажды, во время одного из светских раутов, к нему подвели роскошную красавицу Сенявину, «с пушистыми буклями и с блестящим именем». Достоевский, увидев рядом с собой сногсшибательную чаровницу, рухнул в обморок. Анекдот с многочисленными прибавлениями быстро расползся по Петербургу и еще лет десять тешил недоброжелателей писателя.

Какая жена требуется психу?

В конце XX века английские психологи, проведя ряд исследований, вывели обобщенную формулу идеальной жены. С точки зрения мужчины, разумеется. Согласно формуле, идеальной женой для мужчины будет та женщина, что, во-первых, всегда (или почти всегда) говорит своему мужу «да». То есть: «Да, милый!» Или – «Хорошо, милый!». Или, еще лучше – «Как скажешь, так и будет, милый!». А во-вторых – та, что говорит, или, что еще лучше, всем своим видом и поведением дает мужу знать, что он – «самый замечательный мужчина на свете!». Иными словами, что он для нее – сам Господь Бог в земном воплощении.

Достоевскому сказочно повезло. Он нашел такую женщину! Анна Григорьевна Сниткина, его стенографистка и вторая жена, оказалась для него настоящим подарком небес, наградой за долгое страдание. Даже Лев Толстой, чья жена, Софья Андреевна, считается образцом супруги писателя, не без зависти отмечал: «Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского».

Со своим характером, привычками и образом жизни Достоевский мог бы запросто оказаться в сумасшедшем доме или закончить жизнь в тюрьме. Но так уж заведено, что, как говорит персидская пословица, «двум одинаково хорошим головам на одной подушке не лежать». Раздражительному, нервному, обидчивому, ужасно ревнивому и вспыльчивому, «настоящему психу» Бог послал для равновесия спокойного и умиротворяющего ангела.

Никаких опозданий и пятен!

Действительно, нужно было быть ангелом, чтобы не только выдержать, но и принимать как должное тяжелый нрав Федора Михайловича. А о том, что у Достоевского характер был не из легких, свидетельств множество.

Вот, например, что пишет о нем его современник писатель Всеволод Соловьев: «Придет он, бывало, ко мне, войдет как черная туча, иногда даже забудет поздороваться, и изыскивает всякие предлоги, чтобы побраниться, чтобы обидеть; и во всем видит и себе обиду, желание дразнить и раздражать его… Все-то у меня ему кажется не на месте и совсем не так, как нужно, – то слишком светло в комнате, то так темно, что никого разглядеть невозможно… Подадут ему крепкий чай, какой он всегда любил, – ему подают пиво вместо чая! Нальют слабый – это горячая вода!..

Пробуем мы шутить, рассмешить его – еще того хуже; ему кажется, что над ним смеются…»

Особенную неприязнь вызывали у Достоевского две вещи: неточность и неряшливость. Стоило приятелю прийти к нему домой на одну минуту позже или даже раньше, чем было условлено, его могли отправить восвояси. «Не раньше, не позже» – любимое присловье писателя следовало понимать буквально. Еще большее возмущение вызывала в нем всякого рода нечистоплотность, особенно в одежде. Увидит мятый фрак на приятеле – устроит ему головомойку. А если уж узрит пятно на галстуке или костюме, то – прощай и друг, прощай и дружба! Однажды он дважды отправлял со свидания домой свою будущую жену, чтобы она могла «привести себя в надлежащий вид»: разглядел на шляпке и платье по маленькому пятнышку…

Жена писателя должна быть вне подозрений

К концу жизни Достоевский избавится от таких непривлекательных черт, как обидчивость, завистливость и вспыльчивость, от одного качества – ревности – будет продолжать страдать в той же мере, как и в молодости. И неудивительно: ведь он на собственной шкуре – дважды! – с первой женой (Марией) и с первой возлюбленной (Аполлинарией) – испытал горечь измены. Да и как тут не ревновать, когда ты и стар, и слаб, и некрасив, а она, Анна, и молода, и красива, и так сексуальна!

Приступы ревности охватывали его внезапно, возникая подчас на ровном месте. Вернется вдруг в неурочный час домой – и ну обшаривать шкафы и заглядывать под все кровати! Или ни с того ни с сего приревнует к соседу – немощному старику…

Поводом для вспышки ревности мог послужить любой пустяк. Например: слишком долго смотрела на такого-то! Или – слишком широко улыбнулась такому-то! Однажды, вернувшись из гостей, он тотчас же стал обвинять ее в том, что она бездушная кокетка и весь вечер любезничала с соседом, терзая этим мужа. Она пробовала оправдываться, но он, забыв, что они в гостинице, закричал на нее во весь голос. Лицо его перекосилось и стало страшным, она испугалась, что он убьет или побьет ее, и залилась слезами. Тогда только он опомнился, стал целовать ей руки, сам заплакал и признался в своей чудовищной ревности. После этой сцены она дала себе слово «беречь его от подобных тяжелых впечатлений».

Достоевский выработает для нее ряд правил, которых она, по его просьбе, станет придерживаться впредь: не ходить в сексуально облегающих платьях, не улыбаться мужчинам, не смеяться в разговоре с ними, не красить губы, не подводить глаз… И вправду, с этих пор Анна Григорьевна будет вести себя с мужчинами предельно сдержанно и сухо.

Не говори мне «нет»… не говори мне «да»…

«Красота спасет мир». Такое мог сказать только человек, который сам был обделен красотой и не надеялся когда-либо ею насладиться. Чувствуя себя этаким Квазимодо, Достоевский крайне эмоционально реагировал на всякую красоту. Но прежде всего – на красоту женскую. Еще бы: какая же красавица согласится быть рядом с таким ничтожеством и уродцем?! А именно таким он себя долгое время осознавал. Потому-то такой впечатлительной была его реакция на любое красивое личико и особенно… красивые женские ножки.

Ох уж эти ножки! Увидит из-под кокетливо приподнятого платья кусочек стройной лодыжки – шлепнется в обморок. Увидит в витрине на дамском манекене чулочек с подвязкой – ищет скамейку, чтобы перевести дух и не потерять сознание. Едва ли не каждое письмо свое к Анне Григорьевне он будет заканчивать мысленным целованием ее ножек: «Целую пять пальчиков на твоей ножке, целую ножку и пяточку, целую и не нацелуюсь, все воображаю это…», «Целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: «И предметом сим прелестным – восхищен и упоен он». Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь», «Ах, как целую, как целую! Анька, не говори, что это грубо, да ведь что же мне делать, таков я, меня нельзя судить… Целую пальчики ног твоих, потом твои губки, потом то, чем «восхищен и упоен я».

Его впечатлительность явно выходила за границы нормы. Когда какая-нибудь уличная красотка говорила ему «нет», он падал в обморок. А если она говорила «да», результат зачастую был точно таким же.

Русский «маркиз де Сад»

Сказать, что Федор Михайлович обладал повышенной сексуальностью, – значит почти ничего не сказать. Это физиологическое свойство было настолько в нем развито, что, несмотря на все старания скрыть его, невольно прорывалось наружу – в словах, взглядах, поступках. Это конечно же замечали окружающие и… осмеивали его. Тургенев назвал его «русским маркизом де Садом». Не в состоянии совладать с чувственным огнем, он прибегал к услугам проституток. Но многие из них, однажды вкусив любви Достоевского, потом отказывались от его предложений: слишком уж необычна и, главное, болезненна была его любовь.

Его сексуальность носила садомазохистский характер. Ему нравилось превращать женщину в свою игрушку, а после – хотелось самому почувствовать себя ее вещью… Вытерпеть такое могла не каждая.

Унять сексуальный жар не помогали ни «умственное разжигание» (то есть мастурбация), ни обливание холодной водой, ни работа до седьмого пота. Дело дошло даже до того, что однажды, как вспоминала Софья Ковалевская, известный математик и друг писателя, «после разгульной ночи и подзадоренный пьяными товарищами, он изнасиловал десятилетнюю девочку». То есть растлил несовершеннолетнюю… Было это или нет – до сих пор спорят биографы. И все же, читая многочисленные воспоминания, изучая его романы и письма, можно сказать: это могло быть…

Фантастическая женщина

Спасти от пучины разврата могло лишь одно средство: любимая женщина. И когда такая в его жизни появилась, Достоевский преобразился. Именно она, Анна, явилась для него и ангелом-спасителем, и помощником, и той самой сексуальной игрушкой, с которой можно было делать все, без чувства вины и угрызения совести. Ей было двадцать, ему – сорок пять. Анна была молода и неопытна и не видела ничего странного в тех интимных отношениях, которые предложил ей муж. Насилие и боль она воспринимала как должное. Даже если она и не одобряла или ей не нравилось то, чего хотел он, она не говорила ему «нет» и никак не обнаруживала своего неудовольствия. Однажды она написала: «Я готова провести остаток своей жизни, стоя пред ним на коленях». Его удовольствие она ставила превыше всего. Ибо он был для нее Богом…

Они были идеальной парой. Он, реализовав наконец все свои сексуальные фантазии и желания, излечился не только от комплексов уродца и грешника, но и от эпилепсии, терзавшей его много лет. Более того, при ее поддержке и помощи смог написать лучшие свои произведения. Она рядом с ним смогла испытать яркое, насыщенное и подлинное счастье жены, любовницы, матери.

Анна Григорьевна сохранила загробную верность мужу. В год его смерти ей исполнилось лишь тридцать пять лет, но она сочла свою женскую жизнь конченной и посвятила себя служению его имени. Она издала полное собрание его сочинений, собрала его письма и заметки, заставила друзей написать его биографию, основала школу Достоевского в Старой Руссе, сама написала воспоминания. Все свободное время она отдавала организации его литературного наследства.

В 1918 году, в последний год ее жизни, к Анне Григорьевне пришел начинающий тогда композитор Сергей Прокофьев и попросил сделать в его альбом, «посвященный солнцу», какую-нибудь запись. Она написала: «Солнце моей жизни – Федор Достоевский. Анна Достоевская…»

Останется один Достоевский…

Нет нужды говорить о величии творческого гения Достоевского. Как и нет необходимости доказывать его человеческую состоятельность. Это – аксиомы, подтвержденные временем. И еще – миллионами его читателей и поклонников.

Лев Толстой как-то сказал: «Если перекопать всю мировую литературу, то останется один Диккенс. Если перекопать Диккенса, останется «Дэвид Копперфилд». Если перекопать «Дэвида Копперфилда», останется описание бури в пристани…» Наберем побольше воздуха в легкие и решительно скажем: если перекопать всю русскую литературу, останется один Достоевский. Если перекопать Достоевского, останется «Идиот». Если перекопать «Идиота» – останется свидание князя с Аглаей на скамейке в саду…

Дюма
«Я люблю больше женщин, но уважаю больше лошадей…»

Утешитель огорченных

«Дайте вино огорченному жизнью. Пусть он пьет и на время забудет горе свое». Так говорил Соломон, библейский царь и мудрец. Его слова с полным правом можно отнести и к лучшим произведениям Александра Дюма. Вот что писал к Дюма Генрих Гейне после получения от него «Трех мушкетеров»: «Милый Дюма, как я благодарен Вам за Вашу прекрасную книгу! Мы читаем ее с наслаждением. Иногда я не могу утерпеть и восклицаю громко: «Какая прелесть этот Дюма!» И Мушка (жена Гейне. – Л. К.) прибавляет со слезами на глазах: «Дюма очарователен». И попугай говорит из клетки: «Да здравствует Дюма!»

В одном из своих последних романов Джек Лондон восклицает по поводу своего героя, измученного тяжелой душевной драмой: «Какое счастье, что для людей, близких к отчаянию, существует утешительный Дюма!»

Богатырь-обжора

За всю свою жизнь Дюма написал 647 произведений, и если их перевести в обычные книжные тома, то получится 1200 книг.

Как Дюма сумел стать писателем, остается одной из загадок всемирной литературы. Когда Александр прибыл в Париж, он ничего не знал о книгах, не читал Мольера, Расина, Корнеля, Шекспира – их имена он услыхал впервые от одного приятеля. К литературе у него не было ни малейшего призвания. Ему, по-видимому, были совершенно чужды какие бы то ни было комплексы и сомнения или психологические сложности – все то, из чего и рождается литература. Зато здоровьем он обладал поистине богатырским: спать мог в любое время суток, способен был провести за письменным столом, не вставая, целую ночь напролет, а потом вскочить и бежать в ресторан пировать с друзьями.

Ел он, как Гаргантюа: принявшись за обед, мог поглотить невероятное количество икры, рыбы, несколько жареных куропаток, полдюжины различных видов овощей, закусив все это напоследок огромным куском сыра. Правда, при этом он никогда не пил кофе, был равнодушен к алкоголю и никогда не курил. Впрочем, эти достоинства он с лихвой компенсировал некоторыми милыми и вполне безобидными недостатками.

Потомок обезьяны

С тех пор как у него появились деньги, Дюма стал носить пестрые жилеты и обвешиваться всевозможными драгоценностями, брелоками, кольцами. Писатель Шарль Нодье, друг Дюма, ласково говорил ему: «Все вы, негры, одинаковы: все вы любите стеклянные бусы и погремушки…»

В любой стране, которую он посещал, Дюма выпрашивал себе награды и скупал все ордена, какие только можно было приобрести. Его фрак в торжественные дни превращался в настоящую выставку лент и медалей. Одно время он хотел получить от Николая I орден Станислава II степени, отправил даже русскому царю свою рукопись в роскошном переплете в подарок, но царь ордена не дал, а послал в ответ перстень с алмазом. Недовольный Дюма посвятил свое новое произведение не царю, а одной из своих фавориток, а вскоре опубликовал роман «Учитель фехтования», который не мог не возмутить царя. Роман был запрещен в России, хотя все, кто хотел, его прочли, в том числе и сама императрица.

Дюма нисколько не обижался, когда ему напоминали о его происхождении (его отец был мулатом, а бабушка – негритянкой), если только собеседник говорил по-дружески, как Нодье. Однажды один из завсегдатаев литературного салона позволил себе довольно нетактично выразиться на тему его происхождения. И получил от Дюма такой ответ: «Мой отец был мулатом, моя бабушка была негритянка, а мои прадедушки и прабабушки вообще были обезьянами. Моя родословная начинается там, где ваша заканчивается!»

Длинный язык до дуэли доведет

Дюма любил веселье и шутку и сам был большим охотником пошутить. Однако здесь была и оборотная сторона. Из-за своей невоздержанности на язык жизнь Дюма часто подвергалась опасности. Однажды, сидя за столом на одной из вечеринок, Дюма произнес язвительную реплику в адрес одного из гостей. Тот, почувствовав себя оскорбленным, и, надо сказать, вполне справедливо, вызвал Дюма на дуэль. Усилия друзей, пытавшихся погасить конфликт, были тщетны. Выбор оружия, условия и время поединка остались за Дюма, и тот со свойственной ему фантазией предложил следующие условия: в шляпу вкладывались два листка бумаги, свернутые в трубочку, на одном написано «жизнь», на другом – «смерть». Тот, кому достается листок с фатальным словом «смерть», выходит в соседнюю комнату и стреляет в себя из пистолета. Условия были приняты, и «жеребьевка» проведена. Листок со словом «смерть» вытянул Дюма. Под гробовое молчание присутствующих, взяв пистолет и простившись с друзьями, он вышел. Раздался выстрел… Друзья устремились в комнату и, пораженные, застыли в дверях. Посреди комнаты с дымящимся пистолетом в руках стоял целый и невредимый дуэлянт. На немой вопрос приятелей он ответил: «Промахнулся». Говорят, первым рассмеялся тот, из-за кого мир чуть было не лишился гениального автора «Трех мушкетеров». За всю свою жизнь Дюма со шпагой или пистолетом в руках успел принять участие в двадцати дуэлях. К счастью, все они закончились благополучно, как для него, так и для его противников.

Щедрых миллионеров не бывает

«Он ничего на свете не боялся, кроме скучных людей, плаксивых любовниц и кредиторов», – сказал о нем Андре Моруа. Его щедрость не знала границ. Он мог отдать все – лишь бы сделать приятное человеку, который ему понравился. А нравились ему, можно сказать, все. О его щедрости говорила вся Франция: «Вы представляете, что на прошлой неделе опять учудил этот Дюма? Подарил кошелек с тысячью франков какой-то незнакомой цветочнице на рынке. И за что?! Просто ему понравилась ее улыбка!» Подобные разговоры велись и в великосветских гостиных, и на постоялых дворах, и даже в королевских покоях.

Становится понятным, как человек, заработавший несколько миллионов франков, мог умереть совершенно нищим. Щедрость и непомерная расточительность Дюма превратили его во всеобщего должника, который вынужден был, как мальчишка, прятаться за шкаф от любого стука в дверь. Рассказывают, что как-то, оставшись без денег, Дюма попросил у своего приятеля сто франков взаймы. Тот дал ему деньги и вручил еще банку с вареньем. Уходя домой, Дюма забыл банку. Слуга выбежал за ним следом и вручил подарок. Писатель пошарил в карманах, но, не найдя мелочи, отдал слуге «на чай» только что полученные сто франков со словами:

– Возьми! Я люблю отблагодарить услужливого человека.

Стоит ли ссориться двум старым друзьям из-за верной жены?

Дюма был неутомимым соблазнителем и пылким любовником. Дотошные биографы подсчитали, будто у творца «Трех мушкетеров» было пятьсот любовниц. Дюма не раз бравировал собственной любвеобильностью и африканским темпераментом. «Чревоугодник, бабник и болтун» – именно так окрестили его завистливые собратья по перу. Дюма признавался: «У меня всегда должно быть сразу несколько любовниц. Если бы у меня была одна, она умерла бы через неделю». В своих воспоминаниях Дюма хвастался тем, что он является отцом пятисот незаконнорожденных детей. Эта цифра, мягко говоря, «слегка» завышена, ибо Дюма признал себя отцом лишь троих детей.

Дюма был просто не в состоянии хранить верность кому бы то ни было и никогда не требовал верности от своих женщин, включая и собственную жену. Однажды он столкнулся со своим другом Роже де Бовуаром, когда тот выходил из спальни жены Дюма. Стояла холодная ночь, и Дюма, самолюбие которого было конечно же задето, все же пригласил его опять в дом, чтобы он переночевал и уехал утром. На рассвете Дюма посмотрел на спящую жену и, поймав на себе встревоженный взгляд Роже, сказал: «Стоит ли ссориться двум старым друзьям из-за какой-то женщины, даже если она и верная жена?» После этого он пожал Роже руку.

Однажды кто-то спросил Дюма, большого ценителя лошадей, кого он больше любит – женщин или лошадей. Дюма ответил: «Я люблю больше женщин, но уважаю больше лошадей…»

Новые туфли и старые любовницы

Дюма не мог пропустить мимо ни одного смазливого личика. В Париже, писал современник писателя, не было ни одной актрисы младше пятидесяти, прелестей которых не вкусил бы Дюма. Когда Дюма-отца навещал подросший Дюма-сын, что бывало не так уж и часто, в доме поднимался переполох: отец метался по комнатам поместья, пытаясь спрятать в чуланах и комнатах для слуг многочисленных полуодетых женщин. Однако вскоре между отцом и сыном возникло полное взаимопонимание. Насколько они сблизились, показывает вот эта беседа, которую случайно услышал один из их общих знакомых. «Послушайте-ка, отец, – сказал Дюма-младший, – но это уже просто скучно. Вы всегда даете мне своих прежних любовниц, с которыми я должен спать, и свои новые туфли, которые я должен разнашивать». – «Так на что же ты жалуешься?! – воскликнул удивленный отец. – Это же огромная честь. Это лишний раз доказывает, что у тебя большой член и маленькая нога!»

Незабываемой для Дюма стала встреча с итальянской актрисой Фанни Гордозой. Первый муж Фанни так устал от ее сексуального аппетита, что заставлял ее носить обвязанное вокруг талии мокрое холодное полотенце, надеясь таким образом хотя бы слегка остудить ее страсть. Дюма нисколько не испугался страстной актрисы, и полотенце ей завязывать больше не приходилось. Дюма, впрочем, вскоре выставил Фанни из дому под предлогом того, что она изменяет ему с учителем музыки. Сделал он это, однако, потому, что Фанни оказалась весьма ревнивой и не подпускала к нему других женщин.

Друг всех «знаменитостей»

Работоспособность Дюма была колоссальной. Уйдя с головой в работу, он забывал обо всем – даже о еде. Если к нему в этот момент наведывался какой-нибудь приятель, то он просто протягивал ему в знак приветствия левую руку, а правой, не отрываясь, продолжал строчить на бумаге. Романы он писал только на бумаге голубого цвета, на желтой бумаге – стихи, а статьи для журналов – только на бумаге розового цвета. Если романы и статьи он писал за столом, то пьесы он мог сочинять только лежа на диване, положив между локтями большую мягкую подушку. Однажды к нему в гости пришел известный писатель-сказочник Андерсен. Хозяина он застал в постели.

– Сядьте и подождите минутку, – сказал ему Дюма, – у меня в гостях дама.

Заметив удивленный взгляд гостя, он расхохотался и прибавил:

– Это моя муза. Она сейчас уйдет.

Дюма продолжал лежа писать быстрым четким почерком. Наконец он вскочил с постели, окутал свое грузное тело одеялом в виде тоги и стал расхаживать по комнате, декламируя вслух и отчаянно жестикулируя. Андерсен, полагая, что он сошел с ума, с испугом попятился к двери, но Дюма схватил его за борт сюртука и удержал, спрашивая:

– Не правда ли, превосходно? Достойно Расина, а? Это я кончил сейчас третий акт моей драмы. – Обыкновенно Дюма писал по одному акту до завтрака.

После завтрака Дюма вызвался познакомить Андерсена с парижскими знаменитостями, и, когда тот сказал, что уже знаком с Виктором Гюго, Дюма вскричал:

– Виктор Гюго?! Да, он не без таланта. Только он еще не знаменитость. Погодите, я познакомлю вас с настоящими.

Знаменитостями оказались… балерины Сен-Мартен-ского театра.

Чудо-замок

Зенитом славы и началом падения Дюма стало строительство замка, который писатель окрестил Монте-Кристо. Купив в окрестностях Парижа огромный кусок земли и при ней чей-то старинный замок, Дюма решает перестроить его, придав ему самые фантастические формы. Замок стоил Дюма полмиллиона франков. Это было сказочное смешение всех стилей – что-то среднее между минаретом, средневековой крепостью и готическим храмом. На фасаде замка были высечены изображения гениев: от Гомера и Софокла до Шекспира, Гете, Байрона, Виктора Гюго и… конечно же самого хозяина дома. Фасад здания был выложен плитами, на каждой из которых выбито название одной из книг Дюма. Винтовая лестница вела наверх, в келью с железной койкой, столом из некрашеного дерева и двумя стульями. Здесь Дюма трудился с утра до вечера, а порой с вечера до утра. Здесь он мечтал – мечтал о том, чтобы вокруг него были молодые и пылкие жены, сыновья, которые бы не читали ему нотаций, остроумные друзья, запросто запускающие руку в его кошелек и пьющие его вино… Время от времени он спускался вниз, окунуться в тепло жизни. Потом снова поднимался в свою келью, откуда наблюдал за гостями, слоняющимися по парку…

Придет день, когда обанкротившийся Дюма будет вынужден покинуть свой великолепный замок – еще одно свое чудесное детище. Мебель выставят на аукционе, остальное имущество продадут за бесценок – только бы рассчитаться с бесконечными кредиторами.

Портос, придавленный скалой

Последние годы, месяцы и дни Дюма-отца скрасил заботой, лаской и вниманием Дюма-сын. Он в те времена уже стал не только модным, но даже знаменитым европейским писателем. С неописуемой нежностью и деликатностью он перевез отца из его закоптелой парижской квартиры на свою виллу, которая была расположена на берегу моря. Наутро после приезда Дюма к сыну, за утренним чаем, Дюма-младший спросил отца: