Текст книги "От великого до смешного. Совершенно эмоциональные и абсолютно пристрастные портреты знаменитых людей"

Шестнадцатилетняя вдова осталась верна памяти мужа и, отклоняя все предложения, посвятила жизнь родным, друзьям и знакомым, сделав из нее одно сплошное благотворение. Это был ангел-хранитель всего семейства и в то же время существо, которому поклонялись все служившие тогда на Кавказе, начиная с наместников до самых низших чинов. Живя в Тифлисе, каждое воскресенье она взбиралась пешком на крутую гору Святого Давида для того, чтобы навестить драгоценный прах. Она умерла от холеры в сорок пять лет и была погребена рядом со своим возлюбленным мужем.

Диккенс
Он черпал вдохновение и отдыхал душой, посещая кладбища и морги

Неподражаемый

Неподражаемый. Так часто называл Диккенса его ближайший друг, литератор Форстер. Это прозвище прочно закрепилось за писателем, причем самому Диккенсу оно нравилось настолько, что даже своим детям он велел обращаться к нему по этому имени. То была одна из бесчисленных причуд великого английского писателя, к которым его домочадцы давно привыкли.

«Я люблю выкинуть что-нибудь фантастическое, напроказить, собезьянничать», – писал Диккенс. Он любил разыгрывать своих друзей, показывал им фокусы, устраивал театральные представления, веселил их, рассказывая бесконечные истории, настолько смешные и занимательные, что степенные лорды и почтенные матроны падали со стульев на пол, не в силах сдержать свой смех. Однажды, переодевшись матросом и тщательно загримировавшись, он неожиданно ворвался через окно в гостиную своего тестя. Протанцевал, насвистывая себе аккомпанемент, матросский танец и выпрыгнул обратно. Через несколько минут, одетый как обычно, он с чинным видом появился в дверях, степенно поздоровался с каждым за руку, величаво опустился на стул, но не выдержал и покатился со смеху, глядя на растерянное, застывшее от изумления семейство.

Одно время он мучился «внезапной» любовью к английской королеве, которую до этого ни разу не видел. Он всем рассказывал о своей всепоглощающей любви к ней и при этом притворялся так усердно, что и сам в это поверил. Он набил все карманы ее фотографиями, а когда узнал, что королева собирается бракосочетаться, устроил страшную попойку и демонстративно посреди улицы лег в лужу, наотрез отказываясь внимать уговорам прохожих и слуг. Вскоре после этого пошли слухи, что Диккенс постригся в монахи, что он лишился рассудка и что его поместили в сумасшедший дом. Когда эти слухи дошли до «влюбленного», он вдруг снова стал вполне нормальным человеком и отказался от роли безумца, влюбленного в королеву. В семье с сочувствием относились к этой затянувшейся, а потому уже не смешной шутке: ничего не поделаешь – человек с актерским темпераментом должен время от времени устраивать себе разрядку…

Сам себе клоун

Отделавшись от избытка энергии, Диккенс становился серьезным и важным. Он садился за работу. Но даже здесь он был неподражаем. Стены своего рабочего кабинета он со всех сторон увешал зеркалами. Сидя за столом над очередным своим романом, он время от времени вскакивал, подбегал к зеркалу и начинал строить перед ним немыслимые рожи. Затем снова спешил к столу, минуту-другую с остервенением строчил что-то по бумаге, затем опять бросался к зеркалам, чтобы немного погримасничать, и вновь возвращался к столу. В поисках творческого настроения он регулярно совершал пешие прогулки по ночному Лондону. За одну такую ночь он выхаживал по тридцать, а порой и сорок километров. Никто не знал Лондона лучше, чем он. Однажды вечером, поссорившись со своим тестем, он ушел из его дома и за ночь добрался до собственного дома, пройдя пешком шестьдесят километров.

Приливы невероятной энергии сменялись у него приступами такой же большой лени. Он чувствовал такое утомление, что был вынужден принимать пищу в постели, как тяжелобольной, в течение нескольких дней подряд, пока хандра наконец не покидала его.

Диккенс был до крайности нервен и впечатлителен. Все необычное сразу же заставляло его терять душевное равновесие. Он мог расплакаться, рассказывая друзьям какую-либо печальную историю, им же самим выдуманную. В другой раз, пересказывая сюжет какого-то романа, он хохотал так, что слезы стали застилать ему глаза и он вынужден был покинуть собравшихся, чтобы привести себя, как он выразился, в «человеческое состояние». Так же сердечно и неистово смеялся он над страницами собственных произведений, оглашая близлежащие окрестности своим громким раскатистым смехом. «Что это такое?» – тревожно спросил однажды некий случайный прохожий у местного жителя, услышав поздним вечером демонический хохот, доносившийся от дома Диккенса. «Сэр Диккенс пишет новый роман!» – последовал ответ.

Завсегдатай кладбищ и моргов

Странную привязанность питал Диккенс к разного рода злачным местам. В какой бы город он ни приезжал, первым делом он обходил все ночлежки, притоны, тюрьмы, кабаки, а также кладбища и морги. Он был верным мужем и здоровым – психически и физически – человеком. В кабаках и притонах он черпал правду жизни, а морги и кладбища его успокаивали. Толпы людей, которых он встречал, разгоняли уныние, а вид трупов действовал успокоительно, и вскоре он уже работал на полную мощность.

В жизни Диккенса часто случались удивительные превращения. Так, он мог написать проникновенную проповедь о том, что любовь к деньгам – страшное зло, а потом рассвирепеть лишь из-за того, что получил за эту самую проповедь меньше, чем рассчитывал. Он мог пригласить Ханса Кристиана Андерсена погостить у себя, сообщая ему в письме, что «для того, чтобы описать, как я люблю и почитаю Вас, не хватило бы всей бумаги, которой можно устлать дорогу от моего дома до Копенгагена». А затем, проводив своего прославленного гостя, написать об этом событии: «В этой комнате Ханс Андерсен прожил однажды пять недель, которые всей семье показались вечностью». Во время своего первого путешествия по Америке, после встречи с одним чиновником, ему скажут, что он только что видел одного из самых замечательных людей страны. «Господи, – ответит Диккенс, – да у вас все такие. С тех пор как я сюда приехал, я ни разу не встретил никого, кроме самых замечательных!» Когда Диккенс вернется в Англию, кто-то спросит его о том, помнит ли он какого-то нью-йоркского джентльмена. «Нет, я не знаю того американского джентльмена, и да простит мне Бог, что я поставил рядом эти слова!» Такие превращения случались с ним сплошь и рядом. «Ну что вы от меня хотите, – оправдывался он после, – не я же выбирал себе имя!» (Слово «диккенс» переводится как «черт».)

Красота и точность превыше всего

Диккенс был чрезвычайно опрятен и тщательно заботился о своей внешности. Если ветер приводил в беспорядок его волосы, он немедленно шел в комнаты и причесывался.

Как-то раз на званом обеде Диккенс, случайно взглянув в зеркало, увидел, что шевелюра его слегка растрепана. Ни минуты не раздумывая, он извлек из кармана гребешок и, к общему изумлению, тут же за столом преспокойно причесался. Не менее бдительно следил он и за тем, чтобы его дочери были аккуратны, и они довольно часто находили на своих подушечках для булавок записки с его замечаниями.

«Ручаюсь, что я точен, как часы на здании Главного штаба», – хвастался Диккенс. Он являлся на свидания минута в минуту, а к столу в его доме садились вместе с первым ударом часов. Мебель в комнатах была расставлена так, как он того желал: место каждого стула, дивана, стола, каждой безделушки было определено с точностью до квадратного сантиметра. «Следи, чтобы вещи стояли на своих местах. Терпеть не могу беспорядка» – подобные фразы то и дело встречаются в его письмах к жене. Стоило ему приехать в гостиницу, как он все переставлял по-своему, даже гардероб и кровать. Накануне возвращения из Америки его больше всего занимали «мысли о том, в порядке ли мои книги, где стоят столы, стулья и прочая обстановка». Его пунктуальность граничила с пороком: в его глазах ничто не могло оправдать человека, опаздывающего на свидание или к столу.

Вождь собачьей стаи

Диккенс просто обожал собак, зато совершенно не терпел кошек. Его собаки, а их у него было целая дюжина, наводили ужас на местных жителей.

Да и как тут не оробеть при виде своры английских догов, ньюфаундлендов и сенбернаров, сопровождавших своего хозяина во время вечерних прогулок.

Один из псов так свирепо нападал на своих собратьев, что его приходилось выводить в наморднике. После того как пес совершил нападение на роту солдат, маршировавших по дороге, и набросился на двух полисменов, которым Диккенсу едва удалось спасти жизнь, его пришлось пристрелить, к великому огорчению хозяина. Между Диккенсом и этим животным царило полное согласие, которое – увы! – носило сугубо личный характер и больше ни на кого не распространялось.

Был у Диккенса еще один любимец – ручной ворон. Когда Диккенс организовывал семейные чтения в своей гостиной, ворон устраивался у хозяина на плече и в течение нескольких часов внимательно его слушал, вместе со всеми собравшимися живо реагируя на любой поворот сюжета. Всех входивших в помещение приветствовал своей любимой фразой: «Здорово, старушка!» Мало кто знает, что именно этот ворон, которого Диккенс изобразил в романе «Барнеби Радж», натолкнул Эдгара По на мысль о создании поэмы «Ворон», поэмы, которая станет шедевром мировой литературы.

Если все перекопать…

Литературная слава пришла к Диккенсу рано – в двадцать два года. И с тех пор никогда его не оставляла. Лев Толстой, великий ниспровергатель авторитетов, говорил, что «если перекопать всю мировую литературу, то останется Диккенс, если перекопать Диккенса, останется «Дэвид Копперфилд», если перекопать «Дэвида Копперфилда», останется описание бури в Ярмуте…». Не только Толстой, но и другие великие авторитеты литературы ставили «Дэвида Копперфилда» в число самых лучших художественных творений человечества.

Твен, По, Ирвинг, Дюма, Андерсен, Теккерей открыто признавались Диккенсу в своей любви к его творчеству. Чернышевский не мог оторваться от Диккенса и не занимался ничем другим, пока на письменном столе лежали его романы. Писарев сравнил гений Диккенса с гением Гейне, Салтыков-Щедрин и вовсе заявил, что в сравнении с Диккенсом все европейские писатели кажутся лилипутами.

Сегодня, как свидетельствует статистика, Диккенс является самым читаемым, после Сомерсета Моэма, англоязычным писателем во всем мире.

Не меньший успех ждал Диккенса и на актерском поприще. Он читал со сцены свои произведения, и эти выступления всегда проходили в переполненных залах. Желающих услышать Диккенса было столь много, что зрителям приходилось заполнять даже сцену. Сцену позволялось занимать только женщинам, и, чтобы другим зрителям было все видно, дамам приходилась внимать любимому писателю не сидя, а лежа. «Я никогда не думал, – начнет одно из своих выступлений Диккенс, – и даже в самом сладком сне не мог себе представить, что у моих ног будет лежать столько прекрасных женщин! С ума сойти; столько ангелов вокруг одного черта!»

Об одном из таких выступлений Диккенс расскажет своему другу в письме: «Уж и не знаю, на что это было похоже: на поле битвы или на гигантский пикник. Одна прелестная девушка в вечернем туалете весь вечер пролежала на боку, держась за ножку моего стола». Каждый из вечеров заканчивался оглушительными взрывами аплодисментов и… бегством самого Диккенса. Иначе было нельзя: поклонники и поклонницы, как пираньи, набрасывались на него и в считаные минуты разносили его одежду на памятные сувениры.

Старая любовь не ржавеет, но… лучше с ней не встречаться

Личная жизнь Диккенса, к сожалению, была не очень счастливой. Семнадцатилетним юношей он влюбился в Марию Биднелл, восемнадцатилетнюю красавицу. На протяжении четырех лет Мария играла с ним, то приближая его к себе, то отдаляясь от него, пока в Диккенсе не взыграла гордость и он не прекратил за ней ухаживать. Трудно сказать, любила ли его Мария, но, во всяком случае, она явно не собиралась становиться женой какого-то захудалого стенографиста, каким в ту пору был Диккенс. Диккенс конечно же понимал это, и в своем последнем письме к ней он говорит: «Я делал и буду делать все, на что способен человек, чтобы упорством, терпением, неустанным трудом проложить себе дорогу. Никого на свете, – вновь уверял он ее, – я не любил и не полюблю, как Вас».

Много лет спустя Диккенс получит письмо от одной из почитательниц его литературного таланта. В Диккенсе вновь вспыхнет чувство, похожее на ту юношескую страсть, которая охватывала его, когда он встречался с Марией Биднелл. Именно она и была автором этого письма, написанного через двадцать лет после их юношеского романа. Теперь ее звали Мария Уинтер. Она была замужем и воспитывала двух дочерей. Мария предупреждала Диккенса в письме, что она стала «беззубой, толстой, старой и страшной», но для него она оставалась красавицей, которую он встретил еще в 1830 году. Он отправил ей несколько страстных писем, в которых умолял ее встретиться с ним наедине. Когда их свидание состоялось, Диккенс был просто раздавлен. Мария стала толстой и глупой и была разительно похожа на его жену, а не на ту Марию Биднелл, воспоминания о которой сохранились в его сердце. Как только Диккенс увидел Марию, он сделал все для того, чтобы их первая встреча оказалась и последней.

Запутавшийся в трех сестрах

Непонятными и запутанными сложились отношения у Диккенса с сестрами Хогарт. Любил он одну из сестер, Мэри, женился на другой, Кэт, а третья, после того как распался этот брак, вела его домашнее хозяйство и занималась детьми, поддерживая порядок в доме. Судьба Мэри была трагичной; ей было всего лишь восемнадцать лет, когда она умерла. Чарльз Диккенс снял с ее еще не остывшей руки маленькое колечко и надел его на свой палец. Так он и не расставался с ним до последнего дня жизни. Он долго хранил ее одежду и в течение двух месяцев подряд не написал ни строчки, чего с ним практически никогда не бывало. Он запирался в ее комнате, чтобы прикоснуться к ее одежде, ощутить ее аромат. Именно Чарльзу принадлежит надпись, сделанная на надгробном камне Мэри: там выражено желание самому быть похороненным рядом с ней…

К моменту окончательного разрыва супружеских отношений с Кэт у Диккенса было девять детей. После развода супругов Джорджина, перебравшаяся в дом Диккенса, когда ей было примерно столько же лет, что и ее умершей сестре Мэри, становится незаменимой. Из всех трех сестер Хогарт Джорджина выказала самую беззаветную и преданную любовь. Как пишет Диккенс, «она была в доме доброй феей», дети любили ее, а для самого писателя она была незаменимой. Во всех его перипетиях с женой Джорджина всегда держала его сторону. Более того, она двадцать два года не разговаривала с Кэт, вплоть до смерти Диккенса в 1870 году. Всю свою любовь она отдала ему и его детям. Ради него она отказалась выйти замуж. Он умер у нее на руках. По завещанию он оставил ей 8000 фунтов, все свои драгоценности и личные бумаги.

Сжигая письма

Рассказывают, что ежедневно Диккенс писал от десяти до двадцати писем. В различных государственных и частных коллекциях и музеях сохранилось более 10 тысяч писем, написанных Диккенсом различным корреспондентам. Интересен, однако, тот факт, что практически не осталось писем, написанных самому Диккенсу. 3 сентября 1860 года, собрав все свои личные письма, он сложил их в поле, недалеко от дома, и сжег. «Когда я начал, – напишет он, – была чудесная погода, когда кончил – шел проливной дождь. Подозреваю, что это из-за моей корреспонденции так нахмурились небеса». В дальнейшем он всегда немедленно уничтожал все бумаги, кроме деловых. Швырнув в огонь последнюю пачку, он сказал: «От души хотел бы видеть в этой куче и мои собственные письма – все до одного!» Ни один биограф Диккенса не поддержал бы этих слов: не будь его писем, мы не узнали бы, что он был верным другом, хорошим сыном и таким же хорошим отцом.

Конан Дойль
Джентльмен, который любил розыгрыши

Достояние Британии

Позвольте, любезный читатель, задать вам загадку. Как, по вашему мнению, называют того мужчину, который всегда поднимает платочек, уроненный девушкой, даже если девушка не слишком красива? Или того, который умеет рассказать о красоте Памелы Андерсон, не описывая руками дуг? Или того, кто с вами приветлив и вежлив, даже если ничего вам не продает? Или, наконец, того, кто, споткнувшись в темноте о кошку и упав, называет ее при этом кошкой, а не как-нибудь иначе?

Думаю, вы догадались: это – джентльмен. Или, говоря иначе, прекрасно воспитанный, благородный и справедливый мужчина. Рыцарь, одним словом. Именно такое определение можно дать человеку, которого еще при жизни называли достоянием Британской империи. Он был возведен в дворянское достоинство, а король Англии Эдуард VII пожаловал ему орден и звание рыцаря за то, что он, рискуя жизнью, находился в самых горячих точках Англо-бурской войны, участвуя в ней в качестве врача-добровольца. Артур Конан Дойль – так звали этого джентльмена.

Оборотная сторона славы

В мировую историю Конан Дойль вошел как автор рассказов о Шерлоке Холмсе, знаменитом сыщике, любимом литературном персонаже не только многих поколений англичан, но и всего человечества. Из всех литературных героев Англии, пожалуй, только Робинзон Крузо может соперничать с Холмсом по части известности и славы.

В 1929 году в одном из самых известных лондонских магазинов был проведен опрос, в результате которого выяснилось, что каждый второй покупатель спрашивает «Шерлока Холмса» (прежде всего «Собаку Баскервилей»), причем половине из них приходится отказывать – все распродано.

После выхода «Собаки Баскервилей» американский журнал «Нью-Йорк сан» рассказал о человеке, который был так увлечен книгой, что, читая ее в метро, не мог оторваться и выйти на поверхность – так и проездил целые сутки из конца в конец.

Еще в одной статье упоминалось о женихе и невесте, пропустивших свадьбу, – слишком уж увлекательная книга была у каждого из них в руках.

В 1895 году итальянский король, придя в восторг от дойлевского сыщика, наградил писателя орденом Итальянской короны.

Признание заслуг великого детектива приходило иногда с самых неожиданных сторон. 18 марта 1927 года Управление лондонской железной дороги приняло решение присвоить двадцати паровозам имена наиболее выдающихся земляков. В звездном списке, среди таких имен, как Фарадей, Ньютон, Кромвель, Байрон, Диккенс, значился и Шерлок Холмс. При этом никому и в голову не приходила мысль, что Холмс – не реальное лицо, а литературный герой.

Шерлок Холмс очаровал весь мир. В Америке, Австралии, Турции, Норвегии, а также России нашлись спекулянты-издатели, которые ради легкой наживы стали продавать тысячи фальшивых книжонок с «новыми» приключениями Шерлока Холмса. И хотя этот поддельный Холмс был больше похож на идиота, чем на гениального героя Дойля, многие читатели не разглядели подделки и купились на дешевое бульварное чтиво. В каждом газетном киоске стали продаваться десятки «сыщицких» брошюр под такими заглавиями: «Кровавый талисман», «Желтые черти», «Заговор негров», «Павильон крови», «Хищники китайской курильни»… То была оборотная сторона славы, и с этим создателю великого сыщика, хочешь не хочешь, приходилось мириться.

«Почтальоны возили его корреспондецию не в сумках, а в мешках…»

Любовь читателей к Шерлоку Холмсу для его создателя была и подарком судьбы, и необъяснимой загадкой, и еще – источником постоянного раздражения. Когда его новые знакомые первым делом начинали говорить о его Холмсе, Дойль делал кислую мину и ворчливо заявлял, что он написал и другие книги, куда более художественные, чем те, которыми они восхищаются. Дойль был прав, однако, как известно, любовь выбирает не тех, кто совершеннее, а тех, кто душе милее.

С легким сердцем взявшись однажды за создание серии рассказов о Шерлоке Холмсе, писатель надеялся, что эта «безделка» немного укрепит семейный бюджет и даст возможность засесть за сочинение исторического романа. Но читатели, отдав должное его романам «Мик Кларк» и «Белый отряд», требовали только одного – Шерлока Холмса. И чем больше, тем лучше!

Писателя забрасывали письмами и телеграммами так, что почтальоны возили его корреспонденцию не в сумках, а в мешках. В дни наивысшей славы Дойль получал по два-три мешка писем в день (для своевременной доставки почта даже наняла отдельный кеб), и их едва успевали прочитывать пять человек: секретарь, жена, двое детей и сам создатель Холмса.

В конце концов, писателю это надоело. Какой-то сыщик-консультант отрывает его от сочинения серьезных книг! «Хватит!» – решил однажды Дойль и, чтобы навсегда избавиться от знаменитого сыщика, утопил его в Рейхенбахском водопаде.

Лучше бы писатель этого не делал! Стол Дойля очень скоро оказался погребен под грудами писем и телеграмм со всех концов света, в которых читатели умоляли автора воскресить Холмса. Все клерки Лондона по случаю смерти сыщика демонстративно оделись в траур. Некоторые его знакомые даже пригрозили разорвать с ним всякие отношения, если он не вернет им любимого героя живым и невредимым. И Дойль был вынужден уступить столь мощному напору.

Два самых важных качества врача

Однажды в Эдинбургском медицинском университете, в котором учился Конан Дойль, профессор Джозеф Белл читал лекцию о том, какими качествами должен обладать настоящий врач:

– Хороший врач должен обладать по меньшей мере двумя качествами: быть внимательным и не быть брезгливым.

В качестве наглядного примера лектор взял сосуд с мочой неизвестного пациента с подозрением на диабет, окунул в желтую жидкость палец и затем… облизал его. Несколько раз почмокав языком, он озвучил шокированной аудитории результат анализа:

– Да, в моче пациента явно присутствует сахар. Вот так, – как ни в чем не бывало продолжил он, – некоторые опытные врачи ставят диагноз. Кто-нибудь из вас может повторить этот опыт?

В большой группе студентов всегда найдется тот, кому очень хочется угодить начальству. Едва скрывая отвращение, вызвавшийся доброволец макает палец в пахучую жидкость и быстро направляет его в рот. И, закрыв глаза, начинает дегустировать.

– Да! – взволнованно произносит он. – Мне кажется, здесь определенно есть сахар!

– Браво, голубчик! – восклицает профессор. – Одно обязательное качество врача – отсутствие брезгливости – у вас точно присутствует. Но, к сожалению, вы не обнаружили другого качества – внимательности. Иначе, если бы вы были внимательны, то заметили, что я опустил в жидкость средний палец, а облизал безымянный…

Да уж, этот профессор – большой оригинал! Кстати, именно он и послужил моделью для образа Шерлока Холмса.

«Самым важным фактором любого удачного медицинского диагноза, – поучал Белл, – являются точное и внимательное наблюдение и оценка малейших деталей…» Откинувшись в кресле и сложив руки, Белл быстро отмечал характерные особенности пациентов, которых Дойль, назначенный им амбулаторным клерком, вводил в его комнату, и сообщал студентам и ассистентам что-нибудь вроде: «Господа, я могу точно сказать, что это сапожник». А затем объяснял свой вывод: «Посмотрите, брюки пациента истерты с задней стороны штанины под коленом – местом, где он, вероятно, зажимал выколотку, что характерно только для сапожников».

Один диагноз Белла произвел на Дойля такое впечатление, что он занес его в записную книжку и запомнил на всю жизнь. «Итак, вы служили в армии?» – «Да, сэр». – «И демобилизовались недавно?» – «Да, сэр». – «Шотландский полк?» – «Да, сэр». – «Унтер-офицер?» – «Да, сэр». – «Служили на Барбадосе?» – «Да, сэр». – «Видите, господа, – объяснил Белл студентам. – Это вежливый человек, но он не снял шляпу. В армии головной убор не снимают, но он бы привык к гражданской жизни, если бы демобилизовался давно. В нем чувствуется властность, и он явно шотландец. Что же касается Барбадоса, то он пришел по поводу элефантиаза, а это – заболевание, свойственное Вест-Индии, а не Англии».

Конан Дойль не раз признавался, что списал образ Холмса с его дедуктивным методом со своего профессора, однако сам Белл однажды признался, что Дойль «мне обязан намного меньше, чем он думает». В действительности автор «Собаки Баскервилей» и сам обладал блестящим талантом настоящего сыщика.

Настоящий Холмс

Как-то один из друзей писателя решил проверить, действительно ли он такой находчивый, как его герой Шерлок Холмс. Когда Дойль пришел к нему в гости, тот спросил его:

– Дружище, вы можете сказать, что здесь произошло минуту назад?

Дойль внимательно осмотрел комнату.

– Могу. Минуту назад здесь пробежала мышь.

– Поразительно! – всплеснул руками друг. – Но как вы догадались?

– Очень просто. Посмотрите на кресла – на каждом из них следы дамских туфель…

Адриан Конан Дойль, сын писателя, вспоминал об отце: «Наблюдательность его была столь острой, что он мог, лишь взглянув на человека, определить его привычки и род занятий, теми же приемами, которыми он вооружил свое творение – Шерлока Холмса… По силе дедукции я не встречал ему равных. Путешествуя с отцом по европейским столицам, более всего мне нравилось ходить с ним по знаменитым ресторанам и выслушивать его бесстрастные замечания о характерах, занятиях, увлечениях и других подробностях жизни посетителей, подробностях, совершенно скрытых от моего взора. Иногда нам не удавалось проверить тотчас же справедливость его догадок потому, что обсуждаемое лицо не было знакомо метрдотелю; но когда объект наших наблюдений оказывался человеком известным, точность отцовских выводов блестяще подтверждалась».

Биографам писателя хорошо известны два имени – Джордж Идалджи и Оскар Слейтер. На то, чтобы вырвать этих безвинно осужденных людей из рук зарвавшегося правосудия, Дойль потратил несколько лет. Ради них, не считаясь ни с затратами, ни со временем, он – не по чьей-то просьбе, а по велению сердца и желанию восстановить справедливость – изъездил полстраны, встречался со свидетелями, рылся в архивах и доказал в конце концов, что в тюрьму попали не садисты, не убийцы, а обыкновенные жертвы судебной ошибки… «Пусть мир рухнет, но восторжествует справедливость!» Если бы Дойль и не оставил после себя Шерлока Холмса, ему только за это доброе дело следовало бы поставить памятник.

«Я закопал науку…»

Англичане, как известно, умеют шутить. Диккенс, Шоу, Уайльд, Джером К. Джером… К числу мастеров острого слова и хорошей шутки можно вполне отнести и Дойля. Правда, с одной оговоркой. Шутить сэр Артур предпочитал не в книгах, а в жизни. И любимейший его жанр – розыгрыш.

Как-то в разговоре с одним из своих приятелей он имел неосторожность резко высказаться по поводу добропорядочности английских акул бизнеса, прежде всего банкиров. Приятель принялся утверждать, что Дойль несколько искажает истину и что банкиры – вполне добропорядочные джентльмены, а потому ему, Дойлю, также настоящему джентльмену, не к лицу подобные высказывания. Уж что-что, а сомнений в своем джентльменстве Дойль стерпеть не мог. Он тотчас же предложил приятелю заключить пари. Ставка – несколько фунтов самого роскошного табака. Приятель с энтузиазмом принял пари…

Что же произошло дальше? А дальше Дойль, в присутствии приятеля, написал дюжину писем с одним и тем же содержанием. Текст был простым и гениально точным: «Все обнаружено. Спасайтесь немедленно!» И, не подписавшись, писатель отправил все двенадцать писем самым крупным английским банкирам…

Итог этой авантюры удивил не только приятеля Дойля, но и самого шутника: в течение двадцати четырех часов адресаты, «добропорядочные джентльмены», покинули Англию. Безоговорочная победа Дойля!

Чаще всего в качестве объектов для своих розыгрышей писатель выбирал друзей или близких знакомых. Но бывали и исключения. В Пилтдауне соседом Дойля по «дачным участкам» оказался ученый-антрополог Даусон. Последний неоднократно публично крайне негативно отзывался о произведениях Дойля. Создатель Холмса решил отомстить злобному соседу.

У одной своей знакомой, работавшей в антикварной лавке, он купил череп, найденный в древнеримской гробнице. У другого приятеля, зоолога-любителя, писатель приобрел челюсть орангутанга с острова Борнео. Затем при помощи надфилей и зубной бормашины он приладил челюсть обезьяны к черепу из гробницы. Следы такого «совмещения» искусно замаскировал, обработав полученное изделие химикатами. Зная, где копается в земле Даусон, в одну лунную ночь Дойль зарыл там свой сюрприз, добавив к нему несколько действительно древних косточек, собранных им в его бытность в Южной Африке, и пару настоящих кремней первобытного человека…

И злой профессор попался на удочку. Даусон очень скоро обнаружил «сюрприз» и пришел в восторг. Он тотчас же поднял шум, объявив, что нашел недостающее переходное звено от обезьяны к человеку. В прессе стали появляться статьи, посвященные «пилтдауновскому человеку». В геологическом обществе Англии в течение нескольких месяцев не смолкали шумные дискуссии, выдвигались самые смелые гипотезы, строились новые теории эволюции, писались многотомные научные труды.

Признаться в том, что это всего лишь шутка, теперь было невозможно. Конан Дойлю только и оставалось, что посмеиваться да помалкивать. В дневнике его появилась многозначительная запись: «Вместо того чтобы свалить невежд в яму их невежества, я сам закопал там науку».

До самой смерти Дойль так и не узнал, что наука все же откроет истину. Только семьдесят лет спустя после его смерти американский ученый Джон Хетуэй-Уиналоу, тщательно изучив историю пилтдауновской находки, поведал миру о грандиозном розыгрыше знаменитого писателя.

Расти цветам помогают… феи?

Еще один розыгрыш писателя: книга «Появление фей», которую он выпустил в 1922 году. В ней Дойль совершенно серьезно утверждал, что полевые и садовые цветы растут незаметно потому, что в ночное время их росту помогают… феи. В подтверждение своих слов в книге приведены – что бы вы думали? – фотографии настоящих фей, занимающихся своим делом!

Техника коллажа – совмещения двух снимков – в те времена только разрабатывалась, и Дойль явился здесь пионером. Поразительно, что нашлось немало горе-знатоков, которые публично подтвердили сей удивительный «факт»!

Кто любит подшучивать над другими, тот и сам должен быть готов оказаться в числе разыгранных. Однажды над писателем едва не подшутила одна русская барышня. Вот как об этом рассказывает сам Конан Дойль:

«Полагаю, что каждый писатель получает немало забавных писем. Со мной, разумеется, происходит то же самое. Многие из них приходят из России. Когда они написаны на родном языке, я вынужден сразу относить их к разряду прочитанных, но когда они написаны по-английски, то попадают в число самых курьезных в моей коллекции.