Текст книги "От великого до смешного. Совершенно эмоциональные и абсолютно пристрастные портреты знаменитых людей"

– Как вы спали, папа? Надеюсь, что вы хоть немного отдохнули от адского парижского шума и грохота.

– Видишь ли… – старый Дюма немного замялся, – видишь ли… Я вовсе не спал…

– Может быть, перемена места? Может быть, какое-нибудь неудобство?

– Ах нет, милый, совсем не то. Ночлег был поистине царский, но… Мне стыдно сказать. Я захватил с собой из Парижа одну книжицу и как начал с вечера ее читать, так и читал до самого утра.

– А как заглавие этой книжки? – спросил сын.

– «Три мушкетера», – тихо ответил отец.

Закат Дюма был тих и беззлобен. Удивительную историю рассказывал впоследствии младший Дюма:

«Однажды я застал отца на его любимой скамейке в цветнике. Нагнувшись и склонив голову на ладони, он горько плакал. Я подбежал к нему.

– Папа, дорогой папа, что с вами? Почему вы плачете?

И он ответил:

– Ах, мне жалко бедного доброго Портоса. Целая скала рухнула на его плечи, и он должен поддерживать ее. Боже мой, как ему тяжело».

В карауле с д’Артаньяном

В 1880 году, десять лет спустя после смерти Дюма-отца, будет организован общественный комитет для сооружения памятника на одной из площадей Парижа. Но публика выказала себя неблагодарной по отношению к писателю, который так сильно и так долго волновал ее чувства. Тогда Гюстав Доре великодушно предложил свой труд в дар и создал проект монумента, до воплощения которого он, к несчастью, не дожил: Доре умер незадолго до торжественного открытия памятника, состоявшегося в 1883 году.

Гюстава Доре вдохновил сон Дюма-отца, когда-то рассказанный им сыну: «Мне приснилось, что я стою на вершине скалистой горы, и каждый ее камень напоминает какую-либо из моих книг». На вершине огромной гранитной глыбы – точно такой, какую он видел во сне, сидит, улыбаясь, бронзовый Дюма. У ног его расположилась группа: студент, рабочий, молодая девушка, навеки застывшие с книгами в руках. С другой стороны, присев на цоколь, несет караул д’Артаньян…

Рассказывают, что Дюма-сын, переживший отца на двадцать пять лет, каждый раз, возвращаясь домой, останавливался перед памятником и, глядя на знакомое бронзовое лицо, говорил статуе: «Здравствуй, папа!»

Есенин
«Если от женщины пахло потом, то никакая сила не могла заставить его подойти к ней…»

Трудно быть поэтом

Жизнь – это сплошные заботы и обязанности. Во всяком случае, для любого серьезного человека. Быть поэтом и оставаться при этом хорошим мужем или отцом, рачительным хозяином, вообще надежным и ответственным человеком весьма и весьма затруднительно. Ибо поэты – это люди, наделенные особой, можно сказать, ненормальной потребностью в гармонии и красоте. Красота – не просто удовольствие, получаемое от внешней или внутренней «симметрии», это наркотик, который делает принимающих его странными существами – вроде бы людьми здравомыслящими, но все же какими-то «не от мира сего».

Когда-то очень давно жил в Китае поэт Ли Пу. Ни дома, ни семьи у него не было. Бродил он по разным городам и селам, пел песни и читал стихи – тем и кормился. Однажды он был приглашен ко двору императора. Там его увидела императрица и влюбилась в него. Но поэт бежал от этой любви. Император, узнав о поступке Ли Пу, в благодарность дал ему пятьдесят ослов, нагруженных золотом и драгоценными одеждами, которые надевались только в дни самых больших праздников. Отъехав немного от столицы, поэт велел посреди проезжей дороги накрыть стол с яствами и стал угощать проходящих и проезжавших крестьян, а угостив, на каждого надевал придворную одежду. Когда золото было израсходовано, вино выпито, кушанья съедены, одежды розданы, Ли Пу пешком отправился дальше. Дошел до огромной реки Янцзы, поселился здесь и часто ночью на лодке выезжал на середину реки и любовался лунным отражением. Однажды ему захотелось обнять это отражение, так оно было прекрасно. Он прыгнул в воду и утонул…

Сергею Есенину очень нравилась эта легенда. «Жизнь такую, как Ли Пу, я не сменял бы на другую никакую!» – так однажды подписал он свой портрет, подаренный другу. Жизнь Есенина была во многом схожа с жизнью китайского поэта. Та же ненасытная любовь к красоте, та же бесприютность. И даже кончина, одинаково странная и внезапная, оборвавшая их судьбы.

Весь гонорар отдал собакам

Пестрые существа эти поэты. Двух-трех красок никогда не хватит, чтобы описать любого из них. Требуются цвета всей палитры. Причем чем контрастнее тона, тем ближе портрет к оригиналу. Сколь много их, контрастов, можно отыскать у Есенина…

Многие биографы подчеркивают необыкновенную щедрость поэта: сорил деньгами налево и направо, в ресторанах и кафе всегда сам платил за всех, раздавал милостыню не монетами, а пачками купюр. Однажды, выйдя из редакции, в которой только что получил гонорар, увидел худющую бездомную собаку. Не раздумывая, купил в ближайшей мясной лавке несколько колец колбасы и стал угощать ею собаку. Вскоре прибежала еще одна собака, за ней другая, третья… Пришлось несколько раз бегать в лавку. Покончив с угощением, Есенин, без гроша в кармане, но довольный, отправился к приятелю. Занять денег…

А вот совсем иной штрих. Поэт Анатолий Мариенгоф, близкий друг Есенина, вспоминал: «К отцу, к матери, к сестрам (обретавшимся тогда в селе Константинове Рязанской губернии) относился Есенин с отдышкой от самого живота, как от тяжелой клади. Денег в деревню посылал мало, скупо, и всегда при этом злясь и ворча. Никогда по своему почину, а только – после настойчивых писем, жалоб и уговоров». Когда из деревни приезжал отец и робко заговаривал про нужду, про недороды, про плохую картошку, Есенин взрывался криком:

– Я вам что – мошна?! Сдохну – поплачете о мошне, а не по мне!

«Вытаскивал из-под подушки книгу и в сердцах вслух читал о барышнике, которому локомотивом отрезало ногу. Несут того в приемный покой, кровь льет – страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его отыскали, и все беспокоится, как бы в сапоге, на отрезанной ноге, не пропали спрятанные двадцать рублей.

– Все вы там такие…»

Крестьянин в городе

Галина Бениславская, гражданская жена Есенина, признавалась: «Надо сказать, что С.А. любил деньги, не раз говорил: «Я хочу быть богатым!» или «Буду богатым, ни от кого не буду зависеть – тогда пусть поклоняются!». «Богатый» для него был синоним силы и независимости, свободы. Так понимают богатство дети: богатый все может. Так же смотрят на богатство крестьяне: он богатый, ему все можно!»

Бениславская дала точную характеристику: Есенин был и ребенок, и крестьянин. Вся его философия и вся жизнь – это крестьянин-подросток в городе, стремящийся выжить в чужеродной среде.

Даже уловки его были какие-то простоватые, мужицкие. «Есенин счастливо играл в карты… – вспоминал Мариенгоф. – Сорвет ли чей банк, удачно ли промечет – никогда своих денег на столе не держит. По всем растычет карманам: и в брючные, и в жилеточные, и в пиджачные. Если карта переменится – кармана три вывернет, скажет:

– Я пустой.

…Придет домой, растолкает меня и станет из остальных уцелевших карманов на одеяло выпотрашивать хрусткие бумажки…

– Вот, смекай, как играть надо!»

Есть такая старая театральная поговорка: «Актеры умирают не от старости, а от недостатка аплодисментов». Все эти маскарадные цилиндры, кричащие ярмарочные одежки, красные сапоги, подведенные глаза и не в меру напудренное лицо, одуряющий по силе запах дорогого одеколона (а иногда и сразу нескольких), позднее – умышленное битье посуды и срывание скатертей с накрытых столов в ресторанах, драки и матерщина, даже со сцены, – не что иное, как обычное для любого творца стремление привлечь к себе внимание. Для того чтобы выжить.

Секрет Мойшенькиных башмачков

«Один кинорежиссер ставил картину из еврейской жизни. В последней части в сцене погрома должен был на «крупном плане» плакать горькими слезами малыш лет двух. Режиссер нашел очаровательного мальчугана с золотыми кудряшками. Началась съемка. Вспыхнули юпитеры. Почти всегда дети, пугаясь сильного света, шипения, черного глаза аппарата и чужих дядей, начинают плакать. А этому хоть бы что – мордашка веселая и смеется во все горлышко. Пробовали и то и се – малыш ни в какую. У оператора опустились руки. Тогда мать неунывающего малыша научила режиссера:

– Вы, товарищ, скажите ему: «Мойшенька, сними башмачки!» Очень он этого не любит и всегда плачет.

Режиссер сказал – и павильон огласился пронзительным писком. Ручьем полились горькие слезы. Оператор завертел ручку аппарата.

Вот и Есенин, подобно той матери, замечательно знал для каждого секрет «Мойшенькиных башмачков»: чем расположить к себе, повернуть сердце, вынуть душу. Отсюда его огромное обаяние».

Так писал о Есенине один из его друзей. «Человека надобно уметь обхаживать», – говорил Есенин. И показывал всем, как это надо делать. У богатого промышленника просит денег на имажинистское издательство: «Начались уговоры – долгие, настойчивые, соблазнительные; Есенин рисовал перед ним сытинскую славу, память в истории литературы как о новом Смирдине и… трехсотпроцентную прибыль на вложенный капитал. В результате – в конце второй недели уговариваний – мы получили двенадцать тысяч Керенскими».

Или – пытается уговорить издателя взяться печатать «тетрадку имажинистских стихов»:

«Глядит Малкин (издатель. – Л. К.) на нас нежными и грустными своими глазами и, увлекаясь, что-то рассказывает про свои издательские дела. Есенин поддакивает и восторгается. Чем дальше, тем больше. И наконец, весьма хитро, в совершеннейший придя восторг от административного гения Малкина, восклицает:

– А знаешь, Борис Федорович, ведь тебя за это, я так полагаю, медалью пожалуют!

От такого есенинского слова (уж очень оно смешное и теплое) и без того добрейший Малкин добреет еще больше. Глядишь – и подписан заказ на новое полугодие. Есенин же, сообразив немедля наивное обаяние изобретенной им только что медали, уже припрятал ее в памяти на подходящие случаи жизни. А так как случаев подобных, благодаря многочисленным нашим предприятиям, представлялось немало, то и раздача есенинских медалей шла бойко».

«Самолюбивейшим» называл Есенина Маяковский. «Мошенником, который свое хулиганство сделал выгодной профессией» – Бунин. «Искуснейшим виртуозом по игре на слабых человеческих струнках» – Мариенгоф. И все же будем честны: поэт не был беспринципным карьеристом. Его интересовала не карьера и даже не богатство. Ему нужна была слава. Ради нее он готов был пожертвовать всем.

Жениться по любви? Какая глупость!

Чего только не делал Есенин ради славы. Клоунствовал в петербургских салонах: и на гармошке играл, и плясал, и частушки скабрезные пел, веселя сиятельнейшую публику. И книги царской семье посвящал, и большевикам подыгрывал – «мать моя – Родина, я – большевик!». И скандалы где мог закатывал – не опасные, но шумные. Менял маски, изображая то деревенского пастушка, то опереточного мужика, то прожигу-денди. Всякое упоминание о себе в прессе собирал сначала в отдельную папку, а затем и в чемодан, регулярно перебирая и перечитывая вырезки, многие из которых знал уже наизусть.

Даже женился Есенин ради славы. Например, на Айседоре Дункан, всемирно известной танцовщице. «Теперь я – Дункан!» – кричал Есенин, когда они вышли из ЗАГСа. Он сам изъявил желание взять двойную фамилию… «Злые языки утверждали, что он был влюблен не столько в Дункан, сколько в ее мировую славу», – отмечал современник поэта. И немудрено: невеста была старше жениха на… семнадцать лет.

18 сентября 1925 года был заключен брак Есенина с Софьей Андреевной Толстой, двадцатипятилетней внучкой Л.Н. Толстого. Она стала последней, четвертой женой поэта. Скептики посмеивались: «Очередная женитьба! Да здравствует следующая!» И они едва ли не угадали. Мариенгоф вспоминал, как одно время Есенин строил планы породниться с Шаляпиным, женившись на его дочке:

– Слушай, Толя, а ведь как бы здорово получилось: Есенин и Шаляпина… А?.. Жениться, что ли?..

Истинный король поэтов

Есенин, без сомнения, один из любимейших русских поэтов. Несмотря на то что в его творчестве вряд ли можно обнаружить какие-то новые формы, темы или мысли, все же у него было то, что делает поэта великим и любимым: сердечность! Философ Иван Ильин в статье о Мережковском верно заметил, что в его поэзии «нет главного – поющего сердца и сердечного прозрения, а потому нет ни лирики, ни мудрости, а есть умственно-истерическая возбужденность и надуманное версификаторство». Там, где есть поющее сердце, – там и сердце читателя. И слушателя.

Стихи Есенин читал просто блестяще. Ни «король поэтов» Игорь Северянин, с его женственно-капризной интонацией и заученными актерскими жестами, ни «серебряный» Маяковский, извергающий из широченной пасти лирические строчки, ни пришедший четвертым после «бронзового» Каменского словесный чаровник-фокусник Бальмонт не могли сравниться с Есениным по силе эмоционального воздействия на слушателей. Несмотря на то что внешне это поначалу могло показаться хулиганством и полным отсутствием вкуса – во время чтения Есенин курил сигару, подчас даже не вынимая ее изо рта, «по-пижонски» сплевывал сквозь зубы слюну, делал неловкие движения, неправильные жесты – зачарованные его чтением слушатели впадали в гипноз. Он каким-то чутьем, прирожденным знанием угадывал, где и как нужно сделать ударение, выделить слово, выдержать паузу… И все шло не от ума-выдумщика, а от сердца, не умеющего лгать. И потому его любили, и носили на руках, и все прощали.

Уверовав в силу своего слова, Есенин испытывал себя на незнакомой, неподготовленной публике – читал стихи в ресторанах, ночлежках и воровских притонах, в домах беспризорников, в больницах, в психиатрических лечебницах. И везде его ждал успех. Хотя иногда случались маленькие недоразумения.

Однажды он читал стихи в… тюрьме для женщин. Одна из слушательниц подошла к Есенину и, внимательно слушая его, стала сначала плакать, а затем и вовсе зарыдала в голос. «Ты видел, как она слушала? Нет, ты видел?! Так меня еще никто не слушал!» – хвастался поэт сопровождавшему его товарищу. Вскоре выяснилось, что чувствительная дамочка была… глухонемой.

Хорошая девушка та, что хорошо пахнет

У Есенина, «потомственного» крестьянина и провинциала, была слабость к дорогой и яркой одежде. Особенная страсть – к цветастым галстукам. Он покупал их везде – в Рязани, в Москве, в Берлине, в Америке. Привез из-за границы несколько чемоданов одежды, из них один самый большой чемодан, набитый одними только галстуками. Этот чемодан – единственное его наследство, оставшееся после него.

Еще одна особенная любовь – к духам и цветочным запахам. Пахнет девушка сиренью или ландышем – «хорошая девушка». Пахнет табаком или, не дай бог, потом – «скверная баба» или того хуже – «свинья в юбке». Если от женщины пахло потом, то никакая сила не могла заставить его подойти к ней, даже если она была раскрасавица. Сам поэт был образцово чистоплотен – по два раза в день брился и тщательно мыл, а затем густо душил голову. И даже пудрился и завивался. Галина Бениславская, по его требованию, стала ежедневно мыть волосы и – «вот чудак ненормальный!» – менять белье.

Больше всего на свете, по словам Мариенгофа, Есенин боялся сифилиса. «Выскочит, бывало, на носу у него прыщик величиной с хлебную крошку, и уж ходит он от зеркала к зеркалу суров и мрачен. На дню спросит раз пятьдесят:

– Люэс, может, а?., а?..

Однажды отправился даже в библиотеку вычитывать признаки страшной хворобы. После того стало еще хуже – чуть что:

– Венчик Венеры!»

В конце жизни у него появилась новая фобия – ему все время казалось, что все его обкрадывают или хотят обокрасть. «Несколько раз на дню проверяет чемоданные запоры. Когда уходит, таинственно шепчет мне на ухо:

– Стереги, Толя!., в комнату – ни-ни! Никого!.. Знаю я их – с гвоздем в кармане ходят…

На поэтах, приятелях и знакомых мерещатся ему свои носки, галстуки. При встрече обнюхивает – не его ли духами пахнет…»

Частушечник

Еще одна любопытная черта: Есенин был совершенно равнодушен к классической музыке – зевал, слушая Моцарта или Баха. Однажды, согласившись пойти в театр на популярную оперу, не выдержал и пяти минут – с шумом и чертыханиями выскочил из зала. Зато просто млел от удовольствия и даже плакал, слушая какую-нибудь народную или дворовую песню. И уж совершенно заходился от счастья, слушая частушки под гармошку. О необыкновенной любви Есенина к частушкам рассказывала Екатерина Есенина, сестра поэта: «Сочинять Сережа начал еще до поступления в школу. Так, к примеру, придут к нам в дом девушки – Сережа на печке; попросят его – «Придумай нам частушку». Он почти сразу сочинял и говорил: «Слушайте и запоминайте». Потом эти частушки распевали на селе по вечерам». За свою жизнь Есенин соберет почти 5000 народных частушек.

Позднее одно из любимейших занятий – играть на гармони в кругу друзей и петь частушки… про каждого из присутствующих. Из воспоминаний об одном из таких вечеров:

«Один Новый год встречали в Доме печати. Есенина упросили спеть его литературные частушки. Василий Каменский взялся подыгрывать на тальянке. Каменский уселся в кресле на эстраде, Есенин – у него на коленях. Начали:

– Я сидела на песке у моста высокого, нету лучше из стихов Александра Блокова!..

– Ходит Брюсов по Тверской не мышой, а крысиной. Дядя, дядя я большой, скоро буду с лысиной!..

– Ах, сыпь! Ах, жарь! Маяковский бездарь. Рожа краской питана, обокрал Уитмана!..

– Ох, батюшки, ох-ох-ох, есть поэт Мариенгоф. Много кушал, много пил, без подштанников ходил!..

И, хитро глянув на Каменского, прижавшись коварнейшим образом к его груди, запел во весь голос припасенную под конец частушку:

– Квас сухарный, квас янтарный, бочка старо-новая, у Васятки, у Каменского, голова дубовая!..

Туго набитый живот зала затрясся от хохота. В руках растерявшегося Каменского поперхнулась гармошка».

Тяжелый человек с легкой походкой

Многие современники отмечают, что Есенин был «очень тяжелый человек». Как-то, сидя в кабаке, он схватил со стола тяжелую пивную кружку и опустил ее на голову Ивана Приблудного – своего приятеля. Обливающегося кровью, с рассеченной головой Приблудного увезли в больницу. У кого-то вырвалось:

– А вдруг умрет?

Не поморщив носа, Есенин сказал:

– Меньше будет одной собакой!

Когда Есенин слышал критические замечания по поводу своего творчества, то приходил либо в бешенство, либо в глубочайшее уныние: несколько раз после чьих-то резких слов даже был близок к самоубийству. Тем не менее и он сам не щадил ничьего самолюбия. Однажды раскритиковал в пух и прах новое произведение своего знакомого – молодого поэта Шварца. Той же ночью Шварц отравился…

Болезненно мнительный, Есенин высасывал из пальца своих врагов: каверзы, которые против него будто бы замышляли, и сплетни, будто бы про него распространяемые. Айседора Дункан, уже оставленная Есениным, рассказывала: «О, это было такое несчастье! Вы понимаете, у нас в Америке актриса должна бывать в обществе – приемы, балы. Конечно, я приезжала с Сережей. Вокруг нас много людей, много шума. Везде разговор. Тут, там называют его имя, говорят хорошо. В Америке нравились его волосы, его походка, его глаза, но Сережа не понимает ни одного слова, кроме «Есенин». Ему всегда казалось, что над ним смеются, издеваются, оскорбляют… Банкет, нас чествуют. Речи, звон бокалов. Сережа берет мою руку, его пальцы как железные клещи. «Изадора, домой!» Я никогда не противоречила. Одни думали, что у него заболел живот, другие – что он русский дикарь, третьи – что он сумасшедший. А как только мы входили в свой номер… я еще в шляпе, в манто… он хватал меня за горло и, как мавр, начинал душить… «Правду, сука! Правду! Что говорила обо мне твоя американская сволочь?» А я уже только могу хрипеть: «Хорошо говорили, очень хорошо!» Но он никогда не верил. Ах, это был такой ужас, такое несчастье!..»

Для семейной жизни непригоден

Тихой и счастливой семьи у Есенина никогда не было: как и большинство поэтов, он не переносил однообразия и постоянства, даже в любви. Женщины, как заметил Сергей Городецкий, не играли в его жизни особой роли. Он был влюбчив, но привязывать себя не хотел. Легко завязывал связи, легко их разрывал – надежным и проверенным средством: бегством.

Поэт мало заботился о ближних и был примером того, каким не должен быть муж и отец. Первая гражданская жена, Анна Изряднова, вспоминала о Есенине: «Настроение было у него упадочное – он поэт, никто не хочет его понять, редакции не принимают в печать, отец журит… Все жалованье тратил на книги, журналы, нисколько не думал, как жить…» Несмотря на рождение сына, Есенин оставил Анну с маленьким ребенком и уехал в Петербург. Там он познакомился с Зинаидой Райх. Через год она станет его женой – первой официальной… А еще через два года он бросит и ее – с двумя малолетними детьми на руках. Затем последует бурный роман с Айседорой Дункан, «второй официальной». Он и от нее сбежит. Как сбежит потом от «второй гражданской» – Галины Бениславской, и «третьей официальной» – Софьи Толстой… Кто-то сказал: «Жена поэта должна уметь собирать облака, а не гонорары». Видимо, с «собиранием облаков» были проблемы…

Еще одна цитата о нем: «Обычно – любят за любовь. Есенин никого не любил, и все любили Есенина». Он и сам удивлялся: «И любовь, не забавное ль дело? Ты целуешь, а губы как жесть». Есенин, кажется, действительно никого не любил. Кроме стихов. А стихи он писал исступленно, даже кровью, когда под рукой не было чернил. И только на трезвую голову. В конце жизни, алкоголик и полусумасшедший, он впадал в истерику, что не может написать ни строчки. «Я никого не люблю!» – за несколько дней до смерти пожаловался он, «рыдая, как женщина», Анне Изрядновой. Чужой любви для счастья ему было мало.

Девушки созданы для того, чтобы с ними шутить…

Страх перед женщинами возник после приезда в Петербург. Его, тогда еще совсем юного, вовсю допекали настойчивыми посягательствами на его честь окололитературные богемные девицы – уж больно они были охочи до неискушенного «деревенского пастушка». Один из есенинских друзей вспоминал: «Ему пришлось со смущением и трудом избавляться от упорно садившейся к нему с ласками на колени маленькой поэтессы, говорящей всем о себе тоненьким голосом, что она живет в мансарде с «другом и белой мышкой». Другая разгуливала перед ним в обнаженном виде, и он не был уверен, как к этому отнестись; в Питере и такие шутки казались ему в порядке вещей. Третья, наконец, послужила причиной его ссоры с одним из приятелей, оказавшись особенно решительной. Он ворчал шутливо: «Я и не знал, что у вас в Питере эдак целуются. Так присосалась, точно всего губами хочет вобрать».

Есенину казалось, что городские женщины должны непременно заразить его «скверной болезнью» («Они, пожалуй, тут все больные»). Позднее страх перед экстравагантными особами прекрасного пола пройдет, но недоверие останется.

«Цветы созданы для того, чтобы их рвать, а девушки – для того, чтобы над ними шутить», – гласит вьетнамская пословица. К двадцати пяти годам в общении с женщинами желание настоящей любви у Есенина сменится желанием «над ними шутить». «Что любовь? Любить можно и статую!» Мариенгоф, снимавший с Есениным одну комнату на двоих, вспоминал, как одна поэтесса, не скрывавшая своего «аппетита» на Есенина, просила его «помочь устроиться ей на службу. У нее были розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи. (Зимою, в лютые морозы в революционном Петрограде достать дров была большая проблема… – Л. К.) Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки, с тем чтобы она приходила к нам в час ночи, раздевалась, ложилась под одеяло и, согрев постель («пятнадцатиминутная работа!»), вылезала из нее, облекалась в свои одежды и уходила домой. Дал слово, что во время всей церемонии будем сидеть к ней спинами и носами уткнувшись в рукописи.

Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в теплую постель. На четвертый день поэтесса ушла от нас. Мы недоумевали. В чем дело? Наши спины и наши носы свято блюли условия…

– Именно!.. Но я не нанималась греть простыни у святых…»

Любимец… мужчин

Одна из так и не разгаданных тайн Есенина – его нетрадиционная сексуальность. Многие биографы осторожно говорят о скрытой гомосексуальности поэта, так как не сохранилось ни одного прямого свидетельства в пользу подобного утверждения. Есть только косвенные.

На протяжении всей жизни Есенин нуждался в моральной поддержке. Поначалу роль опоры и учителей взяли на себя известные поэты Сергей Городецкий и Николай Клюев, после них – Анатолий Мариенгоф. Клюев – откровенный гомосексуалист, Городецкий и Мариенгоф – бисексуалы.

Любовь Клюева к Есенину была настолько сильна, что он, вечный путешественник, не способный сидеть долго на одном месте, вдруг обзаводится для себя и «для Сережи» постоянной квартирой в Петербурге. Используя свои «связи», спасает Есенина от мобилизации в действующую армию. Два года с 1915 по 1917 поэты жили вместе и были практически неразлучны (позднее место Клюева – «старшего брата» – займет Мариенгоф). Со стороны Клюева эта дружба определенно была гомоэротической. Друг Есенина Владимир Чернавский писал, что Клюев «совсем подчинил нашего Сергуньку», «поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами». Есенин жаловался Чернавскому, что Клюев ревновал его к женщине, с которой у него был его первый городской роман: «Как только я за шапку, он – на пол, посреди номера сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!» Есенин этих чувств Клюева, видимо, не разделял. (В 1934 году Клюев был арестован по доносу. Обвинялся, как обычно, в измене родине, фактически – за гомосексуализм («приставал» к поэту П. Васильеву, что не понравилось одному партийному функционеру, его родственнику). Расстрелян в 1937 году.)

Еще один косвенный факт: знаменитые стихи, написанные кровью, – «До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди…» – были адресованы близкому другу Есенина, молодому поэту Вольфу Эрлиху. Тайному сотруднику ЧК и… гомосексуалисту.

«Изобретатель»

Есенину принадлежит «честь» изобретения «есенинского коктейля» – смеси водки и пива. Это напиток законченных алкоголиков. Эта ли смесь, другая ли, но каждодневное пьянство за пять неполных лет превратило цветущего молодого мужчину сначала в сверхнервного, неуравновешенного человека, затем в почти настоящего сумасшедшего и, наконец, в самоубийцу.

Симптомы алкоголизма четко просматриваются у Есенина начиная с двадцатипятилетнего возраста.

 
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен!
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
 

В немецком городе Висбадене в 1923 году по просьбе и настоянию Айседоры Дункан Есенина осматривает врач, который сообщает ей, что положение серьезное, что нужно прекратить пить по меньшей мере на два-три месяца, иначе у нее на попечении окажется маньяк.

Есенин уже тогда страдал выраженным (по словам современников) нервным расстройством. Отмечался серый цвет лица, синева губ и частые приступы сильного эмоционального возбуждения. По воспоминаниям современников, последние годы Сергей Есенин производил впечатление человека, состоящего как бы из нескольких частей, плохо смонтированных между собой. Это было видно в его движениях и даже в те дни, когда он был трезв. Двигался он как-то робко, неумело, неисправно, как будто не был уверен, что сможет, например, поднять руку, когда захочет.

В один из приездов Есенина на Кавказ главный редактор газеты «Бакинский рабочий» П. Чагин обеспечил его госпитализацию в терапевтическое отделение М. Зусмана для лечения от алкоголизма. Есенин лежал на втором этаже, среди инфарктников, потому что там наилучшие условия. Но к вечеру он опускал вниз веревочку, а поклонницы привязывали к ней бутылку. Вот воспоминание одного из современников: «Я дважды заставал его пьяным в цилиндре и с тростью перед большим зеркалом и с непередаваемой нечеловеческой усмешкой разговаривавшим со своим двойником-отражением…» Ночью поэт пил, днем бузил. А рядом чуть ли не помирали соседи по палате. Это продолжалось пять или шесть дней. В итоге пришлось его выписывать, а в истории болезни появилась запись: «Выписан за дурное поведение».

«Пьяная канитель» (выражение поэта) продолжалась недолго. Курс был рассчитан на два месяца, но Есенин выдержал в «психушке» вдвое меньше и в начале 20-х чисел декабря сбежал в Ленинград, где в номере гостиницы «Англетер» в ночь с 27 на 28 декабря и произошла трагедия: «Сергей Есенин обернул вокруг своей шеи два раза веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног табуретку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь».

Толпа от одиночества не спасает

Древнеиндийская мудрость замечает: «Боящийся одиночества – пустой внутри». Чем беднее внутренняя жизнь человека, тем сильнее зависимость от толпы и от внешних раздражителей. «Основное в Есенине: страх одиночества», – заметил один проницательный современник. Слабохарактерный («женственная натура» – отзыв о нем Ходасевича), неуверенный в себе («как напьется, так дерется, а как проспится, так мыша боится» – отзыв Шершеневича), Есенин не любил оставаться один. Сочинял стихи только в том случае, если за стеной разговаривали или ходили люди. Даже спать один боялся. А если и приходилось спать одному, то в качестве снотворного выступал алкоголь.

«Как-то я не ночевал дома, – писал в «Романе без вранья» Анатолий Мариенгоф. – Вернулся в свою «ванну обетованную» часов в десять утра; Есенин спал. На умывальнике стояла пустая бутылка и стакан. Понюхал – ударило в нос сивухой. Растолкал Есенина. Он поднял на меня тяжелые, красные веки.

– Что это, Сережа?.. Один водку пил?..

– Да. Пил. И каждый день буду… ежели по ночам шляться станешь… с кем хочешь там хороводься, а чтобы ночевать дома…

Это было его правило: на легкую любовь он был падок, но хоть в четыре или в пять утра, а являлся спать домой. Мы смеялись:

– Бежит Вятка в свое стойло».

В последние дни в «Англетере» он бежал из своего номера и сидел один в вестибюле до самого рассвета. В последнюю ночь своей жизни стучал в дверь комнаты, где жили знакомые, умоляя впустить его… Ему не открыли, боясь, что он, пьяный, не даст уснуть до утра. До утра он не дожил…

Не надо печали!

«Где-то когда-то, – писал Мариенгоф, – мне довелось прочесть биографию шотландской принцессы XV века. Если память не изменяет, ее звали Маргаритой. Умирая, принцесса сказала: «Плевать на жизнь!» Никто не слышал последних слов Есенина. Да и вряд ли в унылом номере петербургской гостиницы «Англетер» в последнюю минуту он разговаривал сам с собой… Но с 1923 года, то есть после возвращения из свадебного заграничного путешествия, весь смысл его существования был тот же, что у шотландской принцессы: плевать на жизнь!»