Текст книги "Катастрофа. История Русской Революции из первых рук"

По собственной инициативе, не ставя в известность Временное правительство, военный министр созвал совещание всех командующих армиями во главе с генералом Алексеевым как главнокомандующим. Совещание, которое должно было собраться 2 мая или около того, должна была выразить свое доверие военному министру, собиравшемуся уйти в отставку, в форме, близкой к ультиматуму.

29 апреля, ровно через два месяца после официального начала революции, Гучков подал прошение об отставке в письме премьер-министру князю Львову. Письмо произвело на публику очень болезненное впечатление. Суть ее заключалась в том, что военный министр больше не мог нести ответственность за дальнейшее разрушение страны. В тот же день в своем последнем выступлении в качестве военного министра перед первым совещанием делегатов с фронта Гучков нарисовал шокирующую картину прошлого и настоящего русской армии, выразив откровенно и мужественно свое отчаяние. Было бы чистым безумием, заявил он, продолжать идти по пути, избранному русской революцией в первые два месяца. Говоря о реформах в армии, уходящий министр откровенно признал: «Теперь мы подошли к роковой черте, за которой лежит не восстановление армии, а ее уничтожение».

Должен сказать, что, несмотря на различие нашего политического прошлого и нашего положения в революции, я не желал ухода Гучкова, ибо ценил в нем его большую политическую интуицию и умение подходить к решению политических вопросов мыслью, свободной от всякой догматизма и партийных соображений. Только такие люди были тогда нужны в России. Психологический перелом, начавший созревать в душе революционной демократии после опыта на Стоходе, вселил в меня твердую уверенность, что вместе со здоровым развитием национального самосознания в массах произойдет и укрепление доверия к военному министру.

В тот день я ехал на заседание конференции делегатов с фронта, на котором должен был выступать Гучков и мой автомобиль обогнал автомобиль Гучкова. Я решил приложить усилие, чтобы убедить Гучкова не покидать Временное правительство. Я пересел в его машину и стал его уговаривать. Но мои мольбы были напрасны.

Из второй части стратегического маневра Гучкова ничего не вышло. Он подал в отставку, но совещание командующих армиями, собравшееся в Петрограде 3–4 мая, отказалось поддержать Гучкова в его жалобах на Временное правительство. Эта первая попытка противопоставить «силу воли» сражающихся генералов «безволию» революционного правительства не удалась.

Мои первые дни в военном министерстве

Однако эта попытка не закончилась для меня благополучно. Я был вынужден взять на себя военный портфель с трудным наследием, оставленным Поливановым и Гучковым. Теперь я понимаю, что, быть может, предчувствие этого, моего величайшего испытания, побудило меня в моем стремлении уговорить Гучкова не покидать Временное правительство. Конечно, если бы среди командиров на фронте нашелся хотя бы один человек, пользовавшийся безоговорочным доверием рядовых, вопрос о поиске преемника Гучкову был бы легко решен. Но современная война анонимных сообщений не произвела такого героя. Ставка во главе с генералом Алексеевым, а также весь командный состав потребовали назначения военным министром гражданского лица.

Не иллюстрирует ли это требование генералов лучше всего ненормальность положения, занимаемого в то время командующими армиями на фронте, и то, что они сами это понимали? То, что требовалось тогда, было буфером между командным корпусом и рядовыми. Мне суждено было быть буфером со всеми неизбежными последствиями, с которыми сталкивается каждый, кто вставит свою голову между молотом и наковальней.

Но тогда некогда было долго думать. К тому же все рассуждения быстро закончились. На вопрос князя Львова, кого из имеющихся штатских лиц высшее командование рекомендовало бы для военного министерства, генерал Алексеев ответил: «Первый кандидат в высшее командование – Керенский».

Задача, поставленная передо мной как военным министром Временным правительством, была вкратце такова: восстановление всеми доступными средствами боеспособности армии. Для этого я должен был перевести армию в наступление, не жалея сил.

Конечно, моя задача была бы совершенно невыполнимой, если бы в то время, в мае, в массах не появились явные свидетельства глубокого психологического изменения, произведенного опытом Стохода. Резолюции различных Советов, армейских комитетов и декларации делегаций, прибывавших в Петроград с фронта, говорили только об одном: о настоятельной необходимости восстановления боеспособности армии и производительности труда рабочих, как необходимых предпосылок к обороне страны.

Конечно, эти здоровые политические и национальные тенденции не затронули все активные силы нации. Пропаганда большевиков и работа германской агентуры, что часто означало одно и то же – усталость от войны и, главное, затягивание войны, которую мы не могли остановить, продолжали раскалывать и расшатывать страну. Чувство отчаяния часто охватывало каждого из нас. Непосредственно перед моим назначением военным министром, в самый день отставки Гучкова, я заявил перед тем же совещанием армейских делегатов, на котором Гучков исполнил свою лебединую песню:

«Неужели Свободная Россия есть только страна взбунтовавшихся рабов? Мне жаль, что я не умер два месяца тому назад, в первый час Революции. Последнее приобретение России – это то, что мы научились управлять нашей страной без кнута и дубины, во взаимном уважении, а не так, как нами управляли».

Но из такого чувства отчаяния вырастали и созревали, параллельно с силами разложения, новые социальные связи. Родились новые творческие возможности, призывающие всех к работе и усилиям. Тогда возможности давали нам веру в торжество разума над темным безумием одних и сознательной изменой других.

Приступив к своим обязанностям в военном министерстве, я прежде всего отдал приказ угрюмым членам командного состава, запрещающий отставку любых действующих армейских офицеров. Эта мера пресекла в зародыше намерение некоторых высших командиров уйти в отставку в знак протеста против официального опубликования «Декларации прав солдата». Я считал, что дисциплины нужно требовать в первую очередь от людей, которые в силу своего положения должны были служить образцом исполнения долга. Более того, прекратить публикацию пресловутой декларации было совершенно невозможно, во-первых, потому, что она уже давно была опубликована в «Известиях» Петроградского Совета, и, во-вторых, потому, что Поливанов и Гучков дали официальное и категорическое обещание Совету и армейским комитетам, что декларация будет приведена в действие, заявив, что задержка с этим была вызвана исключительно причинами технического характера.

Положив конец угрюмому отношению генералов, я немедленно опубликовал «Декларацию прав солдата». Но при моем пересмотре декларация получила такое толкование, которое побудило Ленина в «Правде» назвать ее «Декларацией о бесправии солдата» и начать безумную кампанию против нового военного министра. В четырнадцатом пункте декларации, первоначально исключенный генералом Поливановым по требованию Совета, но восстановленном мной, был такой пассаж:

«…Но в боевой обстановке начальник имеет право, под своей личной ответственностью, принимать все меры, до применения вооруженной силы включительно, против неисполняющих его приказания подчиненных.».

Этот пункт был первым шагом к восстановлению власти и авторитета полководцев. Но даже самые смелые офицеры долго не решались воспользоваться этой властью. В дополнение к этому фундаментальному изменению восемнадцатый пункт пересмотренной декларации отдал право назначения и увольнения исключительно в руки командиров и опустил пункт оригинала Поливанова, который наделял армейские комитеты правом рекомендации и отклонения назначенцев. Таким образом я ликвидировал право подчиненных участвовать в назначении вышестоящих.

Наконец, в первые же дни моих обязанностей военного министра был положен конец «двоевластию», царившему в управлении Петроградским гарнизоном.

В течение двух месяцев службы генерала Корнилова командующим Петроградским военным округом Военная комиссия Думы и солдатская секция Совета совместно осуществляли право управления Петроградским гарнизоном. Все усилия Гучкова и Корнилова положить конец этому поистине недопустимому вмешательству государственных органов в деятельность окружного военного штаба не увенчались успехом. Наоборот, вмешательство Совета в дела командующего росло рука об руку с растущим недоверием к военному министру. Генерал Корнилов шел на всевозможные уступки Совету. Однажды он заявил в прессе, что он «не предпринимает серьезных действий в деле внутреннего управления гарнизоном без предварительного согласования с Советом рабочих и солдатских депутатов, через посредство его исполнительного органа». Он согласился также на создание Советом своего рода контролирующего органа, который был прикреплен к штабу. Но все это ни к чему не привело. 29 апреля, в день отставки Гучкова, Совет через представителей своего исполкома потребовал себе право подтверждать все приказы командующего округом о передвижении и переброске войск.

Это требование переполнило чашу терпение генерала Корнилова. Он ушел в отставку.

Мое желание освободить штаб Петроградского военного округа от вмешательства Совета вскоре осуществилось.

С самого начала революции Дума, а затем и Совет стали посылать своих представителей на фронт, где их задачей было разъяснение событий в Петрограде и содействие установлению контактов между армией и силами революции. Представители Думы не имели большого успеха среди солдат на фронте и вскоре прекратили свою деятельность. Но представители Совета стали, по сути, комиссарами в армии.

Этот упадок авторитета думских представителей на фронте одновременно с подъемом авторитета советских представителей вместе с опытом полковника Энгельгардта, который видел, как издаваемые им различные постановления и приказы сопровождались такими же мерами со стороны Совета, показывает, что все организации, порожденные Революцией, прибегали к одним и тем же мерам и что результат был разным только потому, что влияние думских организаций упало в ходе революционного развития до нуля, в то время как влияние Советов возрастало до точки кипения.

Сохранение на фронте института комиссаров Совета было также недопустимо, ибо при сложившихся отношениях между рядовыми и офицерами на комиссаров летом 1917 г. ложилась и вовсе слишком большая ответственность. По этой причине этих комиссаров нужно было сделать ответственными, находясь на фронте, непосредственно перед правительством. Это стало фактом, когда я принял военный портфель.

Наконец, в первые же дни моей работы военным министром я остановил поток революционных реформ, исходивший от комиссии генерала Поливанова, простым путем ее роспуска.

Дальнейшая моя работа в военном и морском министерстве заключалась в постепенной ликвидации «революционных» мероприятий генерала Поливанова. С начала мая армия стала постепенно возвращаться к нормальному боевому порядку.

На первый взгляд мой «консерватизм», наталкивающийся на «радикализм» Гучкова, может показаться парадоксальным. Как для представителя левых, для меня было бы нормальной процедурой проводить радикальную политику. Но то, что может показаться ненормальным в нормальных условиях, в ненормальной революционной ситуации становится нормальным развитием событий. Мое поступление в военное министерство ознаменовало окончание периода разрушения и начало периода строительства не только в армии, но и в стране в целом.

Все мои первоначальные меры были предприняты только с целью расчистить поле для моей основной деятельности, вызвать резкое изменение отношения и настроения в армии. Это требовало моего присутствия на фронте, а не в Петрограде. С первого дня моего назначения военным министром и до вступления в должность министра-председателя, после первого большевистского восстания, 3–7 июля, я проводил большую часть своего времени на различных участках фронта, не принимая участия, во время кратких возвращениях в Петроград, в работе Временного правительства по внутренним делам.

Сейчас модно не только в консервативных, но и в большевистских кругах иронически именовать меня «главным увещевателем».

Я не вижу ничего предосудительного, смешного или оскорбительного в этом термине. Ибо, если бы я был вынужден неделями посвящать себя инспектированию армии за армией, корпуса за корпусом и дивизии за дивизией, если бы вдобавок к постоянной работе военного министра на фронте я был бы вынужден тратить время впустую. в беседах с солдатами и в выступлениях перед многотысячным войском я делал это не по своей воле, а по настойчивым, а иногда и слезливым требованиям главнокомандующих.

Мне особенно запомнился случай на Галицком фронте, в районе 11-й армии, с одной гвардейской дивизией. Надежды на то что дивизию удастся привести в чувство не было. Требовалось не убеждение, а применение вооруженной силы. Осмотрев соседнюю дивизию и обратившись к войскам, я наотрез отказался от посещения этой дивизии, понимая, что вступать в дискуссии с ее большевистскими агитаторами было бы напрасной тратой времени. Старый, седой генерал, командир дивизии, приехавший пригласить меня в гости к своему командованию, потерял всякое самообладание, побледнел и задрожал.

– Господин министр, – взмолился он, – если вы не придете, они скажут, что это моя вина. Тогда мне не жить. Ради бога, приходите к нам.

Что мне оставалось делать, учитывая мою «слабость» и «безволие»? Естественно, я посетил безнадежно зараженную дивизию и в интересах безопасности командиров обратился к войскам, вполне сознавая бесполезность своих усилий в данном случае. Через несколько дней комиссар военного министра, прикомандированный к дивизии, был вынужден применить силу для ее роспуска, что и следовало сделать с самого начала.

Несомненно, положение командиров на фронте было совершенно невыносимым – командовать войсками, потеряв способность командовать; готовить солдатскую массу к действию в то время, когда всякая такая подготовка расценивалась солдатами чуть ли не как «измена новому порядку» и как «контрреволюция»; быть вынужденным терпеть поток ядовитой большевистской клеветы; почувствовать подозрительность представителей советской демократии – всего этого было достаточно, чтобы расшатать равновесие и вывести из себя любого человека. Добавьте к этому тот факт, что весной 1917 г. русское офицерство уже было сломлено и искалечено тремя годами ожесточенных, безуспешных боев, и вы получите некоторое представление о положении дел.

Революция повернулась спиной к кадровым офицерам. Возможно, это было исторически неизбежно, но чрезвычайно трагично для тех, кто был вынужден это пережить. И это, несомненно, оказало фатальное влияние на развитие событий Революции. Подавляющее большинство российского офицерства не принимало участия в подготовке Революции. Революционная буря застала их врасплох в большей степени, чем тех штатских, которые хоть в какой-то мере были способны чувствовать политические и социальные настроения страны. Но, как я уже сказал, психологически офицеры были готовы к разрыву с династией. По этой причине, хотя они и не приветствовали новое положение с радостью, но приняли его, во всяком случае, без сопротивления. Однако вскоре после этого каждый офицер прошел через то, что было повторением духовной трагедии Гучкова и его ближайших помощников. Было, однако, одно отличие, а именно – недоверие войск в окопах к своим офицерам выражалось не в резолюциях и заявлениях, а очень часто в прямых, жестоких и унизительных действиях.

Упав духом, как говаривал генерал Брусилов, вдруг заметив в солдате странное и даже враждебное существо, офицеры обратились за помощью к гражданскому тылу, надеясь найти там новую дорогу к солдатской душе.

Не раз я получал от различных командующих генералов срочные телеграммы с просьбой прислать в его войска комиссара, предпочтительно из числа бывших «политических преступников», которых нельзя было бы заподозрить в «контрреволюционных замыслах», даже когда они требовали бы восстановления дисциплины и призыва войска к действию.

Глава VIII
Первые поездки на фронт

После непродолжительных поездок на Кавказский фронт в самом начале войны и на Западный фронт в 1915 г. я вновь увидел армию в мае 1917 г. Отстроив в некоторой степени министерский аппарат и реорганизовав управление Петроградским военным округом, 7 мая я выехал в Галицию на Юго-Западный фронт, которым командовал генерал Брусилов.

Этот фронт после революционного взрыва сохранился лучше, чем какой-либо другой, но и здесь видна была ужасная картина разложения. Казалось, армия забыла врага и повернулась лицом внутрь страны, все ее внимание было приковано к тому, что там происходило.

Не было слышно ни треска пулеметов, ни артиллерийской канонады. Окопы были пусты. Вся подготовительная работа к наступательным операциям была прекращена. Тысячи неопрятных солдат посвящали свое время бесконечным митингам. Большинство офицеров выглядели совершенно сбитыми с толку. Местное галицийское население смотрело на это с удивлением и весельем.

Но за этой обескураживающей картиной разрушения уже зажигалась новая воля к действию. Подобно генералу Брусилову, офицеры, сохранившие самообладание и проигнорировавшие бесчисленные удары по самолюбию, продолжали с безмерным энтузиазмом и самопожертвованием трудиться над созданием новых духовных и человеческих контактов между командирами и войсками. С утра до ночи многие военачальники старались заслужить авторитет своих солдат, пытаясь убедить их в необходимости борьбы за сохранение страны и ее вновь завоеванной свободы. В том же направлении лихорадочно работали комиссары военного министерства и местные армейские комитеты. В целом армия в Галиции, хотя и не была способна к активным действиям, быстро развивала волю к действию.

Я помню армейское совещание в Каменец-Подольске, штабе генерала Брусилова. Огромный зал был заполнен сотнями солдатских делегатов, присланных из самых отдаленных уголков фронта. Я видел усталые лица, лихорадочные глаза, чрезвычайное напряжение. Было совершенно ясно, что стоящие передо мной люди, испытавшие сильное потрясение и, утратив способность нормально рассуждать, искали какого-то нового оправдания своему дальнейшему пребыванию в окопах. Слушая речи делегатов и представителей армейских комитетов, самого Брусилова и большевиков, которыми руководил впоследствии небезызвестный Крыленко, я чувствовал, что прикасаюсь рукой к самому сердцу армии. То, что переживала армия в то время, в самых сокровенных тайниках своего сознания, было великим, непреодолимым искушением, сопротивляться которому было превыше человеческих сил.

После трех лет жесточайших страданий миллионы солдат, измученных до последней степени муками войны, вдруг столкнулись лицом к лицу с вопросами: «Во имя чего мы должны умирать? И должны ли?»

Ставить эти вопросы человеку, который должен быть готов и желать умереть в любой момент, ставить перед ним заново и посреди войны вопрос о значении его жертвы, означало парализовать его воли к действию. Человек может терпеть войну и оставаться в окопах под артиллерийским огнем только тогда, когда он не рассуждает, когда он не думает о целях или, вернее, когда он одушевлен непоколебимым, почти автоматическим убеждением в неизбежности и необходимости жертвы ради уже ясной и установленной цели, уже не подлежащей обсуждению. Поздно думать о целях войны и строить «идеологию войны», когда тебя уже призывают останавливать вражеские пули.

Ни одна армия не может устоять перед таким искушением без тяжких последствий. Все остальное, что губило армию, – травля офицерства, мятежи, большевизация отдельных частей, бесконечные митинги и т. д., – было лишь болезненным выражением той страшной борьбы за жизнь, которая охватила душу каждого солдата. Он вдруг увидел возможность нравственно оправдать свою человеческую слабость, свое почти непобедимое, инстинктивное желание бежать из этих отвратительных, ужасных окопов. Для армии снова воевать значило заново победить животное в человеке, найти заново какой-то непререкаемый лозунг войны, который дал бы возможность снова всем смотреть смерти в лицо спокойно и неуклонно.

Керенский перед войсками. Лето 1917

Ради жизни нации необходимо было восстановить волю армии к смерти.

– Вперед, в бой за свободу! Я призываю вас не на пир, а на смерть!

Это были мои слова перед совещанием в Каменец-Подольске. Эти слова также были лейтмотивом всех моих выступлений перед войсками на передовых позициях.

– Мы призываем вас к социалистической революции! Мы призываем вас не умирать за других, а уничтожать других, уничтожать ваших классовых врагов в тылу!

Этот встречный лозунг Ленина нес в себе страшную силу, ибо он заранее оправдывал животный страх смерти, таящийся в сердце даже самых смелых. Она снабжала разум аргументами в поддержку всего темного, трусливого и корыстного в армии.

Нет ничего примечательного в том, что в конце концов, после месяцев ожесточенной борьбы, самые невежественные массы предпочли убийства и грабежи и пошли за вождями большевистской контрреволюции. Замечательна была могучая волна патриотического самоотречения, захлестнувшая армию на фронте летом 1917 г.

Между прочим, германский Генеральный штаб сразу почувствовал перемену на Русском фронте. Сразу после моего назначения военным министром переброска немецких войск с Восточного фронта на Запад была остановлена. К середине мая движение и сосредоточение немецких войск происходило в противоположном направлении.

В сопровождении нескольких офицеров генерал Брусилов и я на автомобиле осмотрели позиции. Нашей задачей было обследование тех сил, которые примерно через месяц должны были перейти в наступление. За два-три дня мы охватили десятки позиций.

Способ осмотра всегда был один и тот же: мы шли по строю, пробираясь в самое сердце рядов к импровизированной платформе. Когда мы поднялись на платформу, раздалась команда, и со всех сторон к нам устремились тысячи солдат, окружив платформу огромным кругом. Первыми выступили командиры, за ними делегаты комитетов. Потом приходил я, и тогда недовольная, колеблющаяся масса вооруженных людей в сером, сбитых с толку и измученных телом и духом, оживлялась какой-то новой жизнью. Их души воспылали энтузиазмом, доходящим порой до безумного экстаза. Не всегда было легко вырваться из этого бушующего людского моря в свой автомобиль и умчаться на следующий смотр.

Конечно, новое настроение продлится недолго. Но что-то от этого осталось. И везде, где среди командиров, комиссаров и армейских комитетов были способные люди, создавались сильные центры новой дисциплины с возрожденной психологией войны.

Большинство войск делилось на две категории. С одной стороны были люди сильные духом и жаждущие героических действий. Из них формировались добровольческие отряды, называвшие себя «батальонами смерти», «отрядами образцового самопожертвования» и т. д. С другой стороны, были целые подразделения, в которых доминировали большевистские агитаторы. Однако настоящие хлопоты они доставили нам лишь тогда, когда ими руководили офицеры типа пресловутого Дзевалтовского, сумевшего однажды подчинить своему разнузданному влиянию целый лейб-гвардии Гренадерский полк. Такие опасно зараженные части располагались по всему фронту, и мои комиссары были вынуждены вести против них настоящую войну, прибегая даже к артиллерийскому обстрелу.

Офицеры на фронте были разделены на три группы. У большинства были благие намерения, но они были сбиты с толку и не могли вести за собой; меньшинство составляли люди, которые уловили новую ситуацию и сумели найти способ достучаться до сердца и ума солдата; и, наконец, была группа, враждебная революции в целом, злорадствовавшая по поводу ее неудач и саботировавшая ее успехи. Именно среди этой группы чаще, чем где бы то ни было, встречались люди, которые, предвидя будущее развитие событий, довольно цинично приспосабливались к новому комитетскому уставу, не считаясь ни с офицерским призванием, ни с чувством собственного достоинства.

Накануне моего отъезда с Галицкого фронта в Одессу и Севастополь я возвращался с генералом Брусиловым из инспекционной поездки. Мы были в открытом автомобиле, под сильным ливнем, промокшие и усталые. Генерал Брусилов был не политиком, а «милостью Божией» вождем большого мужества и силы воли. Он не был склонен к разговорам, но хорошо понимал характер солдата и быстро чувствовал каждое изменение в духе армии. Под непрекращающийся стук дождя мы долго и задушевно обсуждали то, что в то время волновало и мучило армию и всех русских.

Конечно, как всякий силач, Брусилов был довольно тщеславен. Я предполагаю, что он в какой-то степени пытался произвести на меня впечатление, подыгрывая моим собственным взглядам, так как ясно и живо описывал общую обстановку на фронте, свои планы и характеристики военачальников. Но Брусилов слишком любил Россию, чтобы искажать фундаментальные принципы. И основные положения, как он их видел, совпадали не только с моими собственными чувствами, но и со взглядами всех, кто отчаянно боролся за то, чтобы вернуть русскую армию к жизни и действию. Недостаточно было говорить, анализировать и заниматься критикой (как это делал генерал Алексеев, тогдашний главнокомандующий). Нужно было создавать, действовать и рисковать.

Здесь, в автомобиле, по дороге с фронта на Тарнополь, мы окончательно решились на наступление. Я также решил, что с началом наступления генерал Брусилов будет уже не на Галицком фронте, а в Ставке в Могилеве. Я, как главнокомандующий, не говорил об этом Брусилову, так как нужно было сначала получить согласие Временного правительства на устранение генерала Алексеева.

С Юго-Западного фронта я отправился в Одессу, а оттуда в Севастополь, чтобы уладить разногласия между экипажами Черноморского флота и командующим адмиралом Колчаком.

Черноморская драма

Адмирал Колчак был блестящим моряком, любимцем офицеров и солдат. В начале революции он быстро сориентировался в новых условиях и спас Черноморский флот от ужасов, пережитых Балтийским флотом. Конечно, в Севастополе, как и везде, были созданы комитеты. Был Центральный комитет Черноморского флота, поддерживаемый сетью комитетов на различных судах и среди береговых команд. Но эти комитеты состояли как из офицеров, так и из солдат. Собственные отношения адмирала Колчака с ЦК были превосходны.

О настроениях, господствовавших на Черноморском флоте, можно судить по тому, что еще в середине мая, когда я приехал в Севастополь, не только среди офицеров, но и среди солдат было много желающих провести десантную операцию в Босфоре. Командование Черноморского флота оставалось неприступной крепостью против пропаганды германской и большевистской агентуры. Именно с берегов Черного моря в армию пошли первые призывы к долгу и дисциплине. А с Черноморского флота приезжали на фронт целые делегации для пропаганды обороны и поддержки наступления. Ввиду такого отношения соответствующих командований какие-либо разногласия между Колчаком и комитетами казались невозможными. Тем не менее, совершенно неожиданно разгорелся конфликт.

Я не могу вспомнить сейчас вопрос, о котором идет речь. Я полагаю, что речь шла о некотором вмешательстве со стороны ЦК в административные обязанности адмирала. Более конкретный вопрос не важен. Главной была настоящая причина. Привыкший к всеобщему восхищению и абсолютному авторитету, адмирал не мог смириться с сознанием того, что теперь у него появился конкурент – ЦК. Разногласия были не столько политическими, сколько психологическими.

При всей своей большой энергии адмирал Колчак был несколько женоподобным, капризным и слегка истеричным. По пути на эсминце из Одессы в Севастополь, запершись в небольшой каюте, у нас состоялся долгий разговор. Все доводы, которые он приводил в поддержку своего мнения о том, что ему нечего делать, кроме как подать в отставку, не выдерживали критики. Все его жалобы были пустяками по сравнению с трудностями, которые испытывали командиры на фронте и на Балтийском флоте. Одно за другим я опровергал его выводы. И только в самом конце разговора он издал крик, идущий из глубины разбитого сердца:

– Для них [т. е. для матросов] ЦК значит больше, чем я, и я не хочу больше иметь с ними ничего общего. Я их больше не люблю.

Суровые глаза адмирала наполнились слезами.

Адмирал Колчак

По прибытии в Севастополь я убедился, что руководители ЦК, как солдаты, так и офицеры, были далеки от мысли об отъезде Колчака.

«Он должен только понять, – говорили мне члены комитета, – что мы ему пока совершенно необходимы и что распустить комитет совершенно невозможно. Такое действие означало бы начало дезорганизации команд, неожиданную победу большевиков».

На этот раз моя миссия увенчалась успехом. Адмирал Колчак помирился с ЦК, и казалось, что все осталось по-прежнему. Но это только казалось. Брешь осталась, и ровно через месяц она расширилась до пропасти, навсегда разлучившей адмирала Колчака с его любимым флотом.

В душе гениального мореплавателя начал развиваться кризис, из которого он вышел на сушу прямо-таки реакционным «диктатором» Сибири.

Я подробно описал этот эпизод с Колчаком, чтобы показать, как даже лучшие из командиров не могли примириться с неизбежными трудностями переходного революционного периода. Говоря в общем, можно сказать, что если бы просвещенные, культурные верхи России проявили больше терпения в начале революции, то большевикам, может быть, труднее было бы уничтожить Россию. После всех перепитий большевистского террора последних десяти лет «эксцессы» революции, вызвавшие летом 1917 г. такую бурю гнева и негодования у многих политических и военных деятелей России, представляются теперь сущими пустяками.

На северном фронте

Из Севастополя я отправился в Киев, где назревало острое столкновение с украинскими сепаратистами. Из Киева я направился в Ставку в Могилеве, где мои беседы с генералом Алексеевым окончательно убедили меня в необходимости смены поста главнокомандующего. Из Могилева я вернулся на один день в Петроград, где согласовал назначение Брусилова и немедленно отправился на Северный фронт.

Здесь, в расположении 12-й армии[7]7
  В оригинале ошибочно упоминается 11-я армия. – Прим. ред.


[Закрыть], занимавшей позицию в направлении Митавы, произошел случай, ярко иллюстрирующий подсознательные процессы на фронте.

Командовал 12-й армией болгарин, генерал Радко-Дмитриев, герой Балканской войны 1912–1913 г., перешедший на русскую службу. Он был седым воином, который любил солдат и знал, как обращаться с ним. Тем не менее, после революции он почувствовал, как внезапно выросла стена между ним и его войсками. И часто, к его удивлению, его шутливые слова ободрения вместо прежнего веселья и смеха вызывали у солдат только раздражение.