Текст книги "Катастрофа. История Русской Революции из первых рук"

Благополучно миновав центр города, войдя в рабочий квартал и подъехав к Московским воротам, мы прибавили газ и, наконец, двинулись с головокружительной скоростью. Помню, как на самом выезде из города красногвардейцы, патрулировавшие дорогу, рванулись к нашей машине со всех сторон, но мы уже вырвались вперед. Они не только не попытались нас остановить, но даже не успел рассмотреть нас хорошенько.

Гатчина, 1917 год

В Гатчине мы подъехали прямо к дворцовым воротам, ведущим в комендантские покои. В безумной гонке мы промокли до костей. Узнав, к великому своему удивлению, что эшелонов с фронта в Гатчине нет и что здесь о них никто ничего не знает, мы решили идти дальше, к Луге, а если надо, то и к Пскову. Но предпринять такое долгое путешествие по мокрой осенней дороге без запасных шин и достаточного количества бензина было немыслимо. Мы решили провести полчаса в комендатуре, попить чаю и согреться, а машины тем временем отправить в гараж местного военно-автомобильного управления для приобретения необходимых запасов. Однако, как только я вошел в кабинет коменданта, его поведение показалось мне очень странным. Он старался говорить как можно громче и держался поближе к открытой двери, ведущей в соседнюю комнату, откуда за нами пристально следили какие-то солдаты. Словно отвечая на предупреждение какого-то внутреннего голоса, я вдруг приказал задержать машину и предложил своим спутникам немедленно продолжить путь, не дожидаясь чая. Только машина с американским флагом и один офицер отправились в гараж за необходимым обслуживанием.

Мы успели вовремя. Через пять минут после нашего отъезда во двор дворца въехала машина, вся украшенная красными флагами – это прибыли члены местного военно-революционного комитета чтобы арестовать меня. Выяснилось, что какие-то изменники в штабе в Петрограде сообщили в Смольный о моем отъезде в Гатчину. Из Смольного пришел приказ перехватить и арестовать меня. Нашему автомобилю, однако, удалось вырваться из города. Но офицер на втором автомобиле попал в серьезную передрягу. Больше часа он колесила по улицам Гатчины. Под градом пуль ему удалось прорвать два кордона, но на третьей удача оставила его – пуля пробила шину, а еще одна ранила водителя в руку. Офицер, бросив машину, вынужден был скрываться в близлежащем лесу.

Но на выезде из Гатчины мы считали минуты, подпрыгивая при каждом рывке машины на ухабах и больше всего трепетали за судьбу своих шин. Нет смысла подробно описывать нашу безумную охоту за неуловимыми эшелонами с фронта, которые так и не обнаружились до самого Пскова.

В город мы въехали в девять часов вечера, не имея ни малейшего представления о том, что могло здесь произойти. Мы также ничего не знали о том, что в Пскове было известно о событиях в Петрограде, и о отношении местных к этим событиям. Поэтому мы решили двигаться с большой осторожностью и вместо того, чтобы направится прямо в ставку командующего Северным фронтом генерала Черемисова, мы отправились к его генерал-квартирмейстеру Барановскому, который в бытность мою военным министром возглавлял мой кабинет. Здесь я узнал, что известия из Петрограда были обескураживающими, что в самом Пскове уже действует большевистский военно-революционный комитет, который также получил телеграфом приказ о моем аресте, подписанный лейтенантом Крыленко и матросом Дыбенко. Что еще хуже, оказалось, что сам Черемисов всячески заигрывает с ревкомом и что он не собирается принимать никаких мер для отправки войск в Петроград, считая такую экспедицию бесполезной и даже вредной.

Вскоре по моему приказу явился сам командующий. Последовал очень неприятный разговор. Генерал даже не скрывал, что не намерен связывать свою судьбу с «обреченным» правительством. Он также пытался доказать, что на фронте нет лишних войск, которые он мог бы выделить для отправки в столицу Петрограда, и заявил, что не может гарантировать мою личную безопасность в Пскове. Наконец Черемисов заявил, что отменил приказ, данный в ответ на мое требование об отправке войск, в том числе 3-го кавалерийского корпуса.

– Вы видели генерала Краснова? Он разделяет ваше мнение? – спросил я.

– Я жду генерала Краснова с минуты на минуту из Острова.

– В таком случае, генерал, направьте его ко мне немедленно.

– Слушаюсь.

Генерал ушел, сказав, что едет прямо на заседание Военно-революционного комитета, чтобы получить ясное представление о настроении войск, и что вернется ко мне с докладом. Разговор с этим умным, способным и чрезвычайно тщеславным человеком, начисто забывшим зов долга, произвел отвратительное впечатление. Значительно позже я узнал, что, оставив меня, генерал не пошел и на заседание Военно-революционного комитета. Он даже пытался по междугородней телеграфной связи уговорить командующего Западным фронтом генерала Балуева не оказывать никакой помощи правительству.

Отсутствие Черемисова казалось бесконечным. Между тем дорога была каждая минута, ибо промедление могло привести к непоправимому ущербу Петрограду. Было уже 11 вечера. Откуда мы в Пскове могли знать, что в этот самый момент Зимний дворец, где заседало Временное правительство, выдерживает последний обстрел и последние атаки большевиков? Наконец, в час ночи вернулся генерал Черемисов и заявил, что никакой помощи правительству оказать не может. И если, продолжал он, я все еще придерживаюсь своего убеждения в необходимости сопротивления, я должен немедленно ехать в Могилев, так как здесь, в Пскове, мой арест неизбежен. Упомянув Могилев, генерал Черемисов, однако, не сказал мне, что генерал Духонин, начальник штаба Ставки, дважды пытался связаться со мной и оба раза Черемисов без моего ведома ему отказывал.

– А Краснов? – спросил я.

– Он уже был здесь и вернулся в Остров.

– Но послушайте, генерал, разве я не просил вас прислать Краснова ко мне?

Насколько я помню, на это восклицание не было ответа. Его преступное уклонение от своего долга было очевидным, и я спешил расстаться с ним. Я больше не колебался. Я понимал, что должен вернуться в Петроград, хотя бы с одним полком. Обдумав положение с генералом Барановским и моими молодыми товарищами, я решил немедленно отправиться в Остров, где располагался штаб 3-го казачьего кавалерийского корпуса, и, в случае неудачи там, продолжить путь в Могилев. В ожидании своего автомобиля я прилег отдохнуть. В тишине ночи я почти слышал наступающий молниеносный бег секунд, и невыносимым было сознание того, что каждое мгновение приближает нас к пропасти.

Внезапно раздался звонок в парадную! Это был Краснов со своим начальником штаба. Он хотел видеть меня немедленно. Одним прыжком я оказался в комнате, где меня ждали два офицера. Оказалось, что, получив от генерала Черемисова подписанный якобы мною приказ об отмене уже начатого движения на Петроград, генерал Краснов почему-то усомнился в подлинности приказа и вместо того, чтобы отправиться в Остров, принялся разыскивать меня ночью.

– А я, генерал, как раз собирался ехать к вам, в Остров, надеясь на ваш корпус, чтобы невзирая на препятствия, идти на Петроград.

Было решено, что мы немедленно поедем вместе в Остров, чтобы затем двинуться в столицу в то же утро, со всеми силами, которые мы сможем собрать.

На этом месте необходимо остановить мгновенье, чтобы яснее прояснились все последовавшие за этим фатальные события. Необходимо остановиться и вспомнить прошлую историю 3-го корпуса, с которым судьбе было угодно связать мою последнюю попытку спасти страну от большевистской гибели. 3-й кавалерийский корпус был тем самым знаменитым корпусом, который вместе с «Дикой дивизией» под командованием генерала Крымова был брошен против Временного правительства генералом Корниловым 25 августа. После поражения восстания деморализованные части этого корпуса были разбросаны по всему Северному фронту. Вот почему вместо корпуса я нашел в Острове лишь несколько полков. С другой стороны, участие корпуса в корниловской авантюре серьезно испортило его боевой дух, подорвало воинскую дисциплину и посеяло недоверие к офицерству со стороны рядовых казаков. Офицеры, со своей стороны, не могли примириться с крахом корниловского предприятия и ненавидели всех его противников, в особенности меня.

Сам генерал Краснов вел себя в отношениях со мной с большой, но должной сдержанностью. Вообще он все время умалчивал о многом из того, что хотел бы сказать. Однако у меня сразу сложилось впечатление, что он готов сделать все возможное, чтобы подавить большевистский мятеж. Кроме того, не напрасно судьба дала мне возможность продолжать борьбу, подтолкнув Краснова на свою сторону. Поздно ночью мы отправились в Остров, прибыв туда на рассвете. В свою очередь был отозван приказ о прекращении движения на Петроград.

Было объявлено о наступлении на Петроград. Мы не знали тогда, что правительство, на помощь которому мы спешили, уже находится в руках большевиков и что сами министры томятся в Петропавловской крепости. Но мы могли видеть, как быстро события в Петрограде подействовали на фронт, разрушив повсюду едва восстановленную после корниловского мятежа дисциплину и порядок. Едва мы вошли в Остров, как со всех сторон стали поступать сообщения о том, что местный гарнизон решил силой воспрепятствовать выходу казаков из города. Утром, выступая на собрании гарнизонных и казачьих делегатов, по просьбе генерала Краснова, я имел возможность убедиться, что с каждым часом задержки в городе отъезд казаков из Острова становится все более проблематичным.

Наконец, около десяти часов утра, мы получили известие с вокзала, что воинские эшелоны готовы для вывоза войск. Наши автомобили двинулись на станцию под казачьим конвоем, под угрожающие крики разъяренных солдат. На станции возникли новые трудности. Под разными предлогами, с целью парализовать наше предприятие, наши поезда не пропускались. Только мое личное присутствие в войсках окончательно устранило все явные и скрытые препятствия. С большим опозданием части 3-го кавалерийского корпуса были загружены в вагоны и эшелоны двинулись в путь.

Вся «боевая сила» корпуса состояла из пяти-шести сотен казаков и нескольких орудий. Однако с этими силами и во что бы то ни стало мы решили пробиться к Петрограду, не дожидаясь подкреплений и нигде не останавливаясь.

Только к вечеру того же дня в поезде под Лугой я получил первое сообщение о взятии Зимнего дворца. Донесение было доставлено мне специальным курьером от генерала Барановского в Пскове, который, в свою очередь, получил его прямой телефонной связью с телеграфной станции в Зимнем дворце через офицера моего военного кабинета. Основанное, по-видимому, на безупречном авторитете, оно показалось нам, как это часто бывает в жизни, неправдоподобным, а сам курьер из Пскова вызвал у нас подозрение. Ибо с нами в поезде был офицер, уехавший из Петрограда утром 26 октября. По его словам, правительство в то время еще оборонялось, а сопротивление большевикам в городе нарастало. Сравнивая это свидетельство «очевидца» с докладом из Пскова, мы невольно поставили под сомнение достоверность последней, считая трагическую информацию сфабрикованной большевистским агентом с целью вызвать панику и деморализацию в рядах правительственных войск. И каким бы тяжелым, почти безнадежным ни было положение Петрограда утром 25 октября, в час нашего отъезда, нам все же казалось невероятным, чтобы в два часа ночи 26 октября большевики уже могли быть хозяевами дворца и штаба.

На рассвете 27 октября наш отряд подходил к Гатчине, которая была к этому времени уже в руках большевиков, в ведении местного военно-революционного комитета и местного Совета. Город был заполнен всеми видами большевистских войск – местной пехотой, артиллерией, кронштадтскими матросами, броневиками из Петрограда и т. д. Несмотря на подавляющее численное превосходство противника, мы решили сразу же взять город. Наши войска выгрузились и вступили в бой. Эти операции были завершены быстро и блестяще. Почти без единого выстрела и, насколько я помню, без потерь правительственные силы захватили Гатчину. «Революционные» войска разбегались во все стороны или сдавались вместе со своими винтовками, пушками, ручными гранатами и т. д. В своем поспешном отступлении они даже оставили броневик. Около четырех часов пополудни, сопровождаемый всеми моими спутниками, я снова входил в кабинет коменданта, из которого менее чем двумя днями ранее я своевременно и удачно удалился.

При подготовке последующих боевых действий я, конечно, не брал на себя руководство военно-технической стороной задачи, назначив генерала Краснова командующим всеми вооруженными силами Петроградского округа. Однако я был готов поддержать его в любой момент, когда его личный авторитет мог оказаться недостаточным.

Первой предпосылкой дальнейшего успеха было прибытие подкреплений с фронта, особенно пехоты. Из Гатчины я разослал множество телеграмм с требованием отправки войск. Со многих участков фронта я получил ответы, что войска либо уже в пути, либо собираются выступать. По нашим расчетам, основанным на официальных данных, первый эшелон пехоты должен был прибыть в Гатчину к вечеру 27 октября. Мы особенно нуждались в пехоте, так как было трудно развивать наши операции, имея в своем распоряжении только кавалерию и артиллерию. Казаки 3-го корпуса, помня о горьком опыте корниловской экспедиции, с нетерпением ждали прихода других солдат.

Несмотря на незначительность имеющихся в нашем распоряжении сил, мы решили не останавливать наступления на Петроград до прибытия подкреплений с фронта, так как были уверены, что первые эшелоны обязательно дойдут до Гатчины к вечеру 28 октября. Кроме того, нужно было в полной мере воспользоваться тем деморализующим эффектом, который произвело на большевиков наше скорое возвращение с фронта и взятие Гатчины. Следует помнить, что никто толком не знал точного количества штыков и ружей, имевшихся в нашем распоряжении.

В Петрограде и в дружеских, и во враждебных кругах сложилось впечатление, что наши силы исчисляются тысячами! Наша политика «скорости и натиска» была продиктована общим состоянием страны и, в частности, фронта. Козырной картой большевиков был мир, мир, немедленный мир! Захватив в ночь на 26 октября центральный телеграф в Петрограде и самую мощную радиостанцию России в Царском Селе, большевики немедленно начали распространять по всему фронту свои призывы к миру, поднимая утомленные войска, провоцируя их на стихийную демобилизацию, спешное возвращение домой и братания с врагом. Необходимо было уничтожить всякую связь между большевиками в Петрограде и фронтом и остановить распространение яда пропаганды по проводам и радио. Мы чувствовали, что через восемь или десять дней будет слишком поздно и всю страну захлестнут хлынувшие с фронта массы солдат. Другого выхода не было. Нужно было действовать, как бы ни был велик и безумен риск.

Между прочим, могу сказать, что легенда о том, что Временное правительство исчезло с лица земли при всеобщем равнодушии, не подтверждается фактами. Одновременно с нашим наступлением на Петроград по всей стране и на фронте вспыхнула гражданская война. Героическое восстание юнкеров в Петрограде 29 октября, уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и других городах, бои на фронте между верными революции войсками и большевистскими частями – все это убедительно свидетельствует о том, что мы были не одиноки на нашем последнем посту.

Итак, сделав Гатчину своей базой и собрав свои силы и все возможные подкрепления, мы решили двинуться на Царское Село на рассвете 28 октября, намереваясь захватить его к полудню того же дня.

Сам генерал Краснов был полон мужества и уверенности, полагая, что ему не потребуются подкрепления до взятия Царского Села, когда начнутся непосредственные действия против Петрограда. Настроение казаков в этот день, 27 октября, было еще вполне удовлетворительным. На рассвете следующего дня казаки двинулись из Гатчины и вскоре их ряды продвигались по Царскосельскому шоссе. В то же утро мы получили наше первое пополнение: великолепно оснащенный бронепоезд с сильным артиллерийским вооружением, включая легкие скорострельные полевые орудия.

Но уже в то утро нас стало беспокоить запаздывание продвижения эшелонов с фронта. Эта задержка выглядела довольно странной и таинственной. Позже мы узнали причины этого. С одной стороны, нас саботировали различные военные авторитеты, вроде уже упомянутого Черемисова, а с другой стороны, железнодорожники и телеграфисты тормозили эшелоны, идущие в сторону Гатчины.

Часа через три после ухода наших войск я последовал за ними на автомобиле. Я нашел казаков там, где я их не ожидал. Они продвигались не с ожидаемой от них скоростью, и вскоре стало ясно, что к полудню они не достигнут Царского Села.

Строго соблюдая свое правило не вмешиваться в настоящие военные действия, я остановился на полпути между Гатчиной и Царским Селом, у Метеорологической обсерватории в Пулкове, с купола которой в бинокль было хорошо видно поле боя. Здесь я узнал, что большевики, по-видимому, организовали какое-то сопротивление под Царским Селом и что генерал Краснов после артиллерийской подготовки начал штурм.

Действительно, вскоре после прибытия в обсерваторию мы услышали короткую канонаду. Потом все стихло. Время пролетело быстро. Тишина не нарушалась. Информации от генерала Краснова не поступало. Наконец я устал ждать и выехал к месту сосредоточения правительственных войск.

Генерал Краснов сообщил, что задержка произошла из-за организации обороны Царского Села, которая была более тщательной, чем он ожидал, и из-за незначительных сил в нашем распоряжении.

Продолжая этот разговор, генерал Краснов стал относиться ко мне несколько по-новому. В конце разговора он вдруг довольно нерешительно попросил меня не оставаться на поле боя, не особенно убедительно объяснив, что мое присутствие мешает боевым действиям и мешает офицерам. Все это меня сильно озадачило. Я не мог этого понять, пока… не заметил в его окружении ряд очень знакомых фигур из Совета казачьих войск. Выяснилось, что совет направил к генералу Краснову специальную делегацию. Тогда я слишком ясно понял изменившиеся манеры и отношение генерала Краснова. Я не забыл поведения казачьих полков в Петрограде в ночь на 24 октября, помня их подозрительный нейтралитет, подстрекаемый пропагандой того же Совета казачьих войск. Появление политиков и интриганов из Совета казачьих войск уже давало о себе знать в моем отряде и не предвещало ничего хорошего. Мое подозрение усилилось, когда по возвращении в обсерваторию после беседы с генералом Красновым меня настиг Савинков.

Савинков в моем отряде как делегат Совета казачьих войск! И тогда и долгое время после это оставалось для меня загадкой. Трудно было понять, как Савинков вдруг завоевал доверие казачьей управы, до последнего остававшейся верной Корнилову. По своей настойчивой просьбе Савинков был назначен мною командующим Петроградом для защиты столицы от Корнилова и открыто клеймил Корнилова как изменника. А теперь он был представителем того самого Совета казачьих войск, который был так яростно враждебен Временному правительству вообще и мне в частности.

При появлении в маленькой комнате обсерватории этого своеобразнейшего казака я в один миг осознал всю новую обстановку в моем отряде. Я сразу понял, что появление этой «делегации» не пройдет без серьезных последствий для моего предприятия.

Время шло. Солнце было уже на западе. Мне удалось еще раз съездить в Гатчину по какому-то срочному делу, но никаких известий о «решительном наступлении» на Царское Село не было. После этого я снова вернулся к нашим войскам, планируя на этот раз непосредственно вмешаться в военные действия. Я уже не сомневался, что внезапный паралич, постигший войска, имел не военно-техническое, а чисто политическое происхождение.

Я нашел генерала Краснова и его людей уже на самой окраине города, но не заметил ни малейшего признака военных действий. Наоборот, между осажденными и осаждающими шли какие-то бесконечные разговоры о «добровольной капитуляции», сдаче оружия и т. д. Узнав обстановку, я послал генералу Краснову письменное требование немедленно развернуть активные действия против Царского Села и открыть артиллерийский огонь.

Генерал ответил, что сил у него недостаточно и что, кроме того, колебания и крайне взволнованное отношение казаков вынуждают его воздерживаться от решительных мер. Видно было, что Краснов не торопится. Я до сих пор абсолютно убежден, что при должной доброй воле командования и при отсутствии интриг мы заняли бы Царское Село утром, за двенадцать часов до его фактического занятия, т. е. до разгрома юнкеров в Петрограде.

Как мы увидим позже, эта преднамеренная задержка в Царском Селе нанесла смертельный удар всей нашей экспедиции.

Поздно вечером генерал Краснов, продолжая откладывать обстрел, сообщил мне о своем намерении отвести свои войска на некоторое расстояние, отложив взятие Царского Села до завтра. Это было слишком. Ни при каких обстоятельствах я не мог дать свое согласие на такой шаг.

Во-первых, я не видел препятствий для немедленного занятия Царского Села; во-вторых, я считал крайне опасным создавать впечатление нашей слабости и неуверенности в военных действиях. В это самое время из Петрограда прибыл армейский комиссар Ставки Станкевич, доклад которого укрепил мою решимость в моих разногласиях с генералом Красновым.

Станкевич, докладывая о положении в столице и о силах, готовых поддержать нас там, настаивал на ускорении нашего наступления на Петроград. Наконец, было решено сразу занять Царское Село. Как и следовало ожидать, около полуночи наш отряд вошел в город и без труда овладел городом. Этого можно было добиться с таким же успехом двенадцатью часами ранее.

Я вернулся в Гатчину на ночь в крайнем унынии, обуреваемый недобрыми предчувствиями. Опыт прошедшего дня показал, что командиры нашего отряда уже завязли в паутине интриг, что многие из них отложили на задний план заботу о благополучии страны. Выхода из положения я не видел, кроме как в скорейшем окружении и разоружении казачьего отряда другими войсками. Эти войска я с уверенностью надеялся найти в Гатчине и двинуть их на Царское Село. В Гатчине я нашел только телеграммы. Между тем, в наше отсутствие, положение в Гатчине резко ухудшилось, в частности, из-за последствий натиска большевистских сил на правом фланге (в направлении Ораниенбаума и Красного Села), большевистских сил состоявший в основном из флотских отрядов.

Неопределенность положения, отсутствие точных сведений, масса слухов создавали в городе крайнюю нервозность и напряжение, особенно обострившиеся к ночи. Паника грозила вспыхнуть в любой момент.

В ту же ночь 29 октября и утром следующего дня в Петрограде произошло трагическое и кровавое недоразумение. В то время в петроградском гарнизоне имелось еще достаточно сил, как в регулярных полках, так и в особых частях, готовых в первый же подходящий момент выступить против большевиков. Прибавляя к этому курсантов военных училищ, почти все из которых готовились к бою, в Петрограде оставались еще весьма значительные силы, способные нанести решающий удар в тыл большевистским войскам, противостоящим нашему отряду у Пулково. Кроме того, к этому времени были окончательно мобилизованы все воинские части соответствующих партий, особенно эсеров. Но из-за непонимания запутанной ситуации и вводящей в заблуждение деятельности агентов-провокаторов и предателей, все антибольшевистские силы в Петрограде вступили в бой слишком рано, прежде чем мы смогли оказать им какую-либо помощь или, во всяком случае, прежде чем мы смогли воспользоваться борьбой в Петрограде для наступления на большевистские войска в Пулково.

Конечно, если бы мы были должным образом информированы о событиях в столице, я бы потребовал с нашей стороны немедленных действий по поддержке. Весь ужас положения заключался не только в том, что действия наших войск в Петрограде, спровоцированные агентами-провокаторами, были преждевременным, но и в том, что мы в тот день ничего о них не знали. Лишь вечером, около четырех часов, когда все было кончено, меня вызвали к телефону у Михайловского замка и сообщили о поражении наших войск в Петрограде. Информацию сопровождала просьба о помощи.

Но что я мог сделать сейчас? Как мог Петроград подняться без связи с армией? Этот вопрос поверг меня в отчаяние и гнев.

Поздно ночью в Гатчину из Петрограда приехали друзья-политики и привезли ответ на этот страшный вопрос. Выяснилось, что, по замыслу наших сторонников, наши войска в Петрограде должны были вступить в бой в нужный момент, в полном содействии с боевыми действиями нашего отряда, наступавшего на столицу. На совещании наших руководителей в Петрограде вечером 28 октября резолюции о немедленных действиях принято не было. На активные действия решились позже, после закрытия собрания, когда большинство участников уже разъехались. В этот момент на месте встречи появилась группа сильно возбужденных военных с малодостоверной информацией о том, что большевики, узнав о намечаемой акции, было принято решение начать разоружение военно-учебных заведений на следующее утро, и по этой причине необходимо было рискнуть и начать операцию немедленно. И действительно, утро 29 октября началось с канонады, смысл и цель которой были сначала загадкой для большинства гражданских и военных руководителей антибольшевистского движения в Петрограде. Провокаторы полностью добились своей цели. Наш отряд уже не мог надеяться на какую-либо помощь из Петрограда, тогда как противостоящие нам большевистские силы были весьма воодушевлены.

Здесь я должен подчеркнуть поведение казачьих полков в Петрограде во время трагического восстания наших войск 29 октября. Хотя казаки дали мне торжественное обещание исполнить свой долг, на протяжении всего боя, как и в ночь на 26 октября, они продолжали «седлать коней». Эти казачьи полки остались верны лишь самим себе. Вопреки своему обещанию, не обращая внимания на ужасы на улицах Петрограда, когда юнкеров и их гражданских сторонников расстреливали и топили в Неве сотнями, казаки оставались «нейтральными». Старый Чайковский в сопровождении, кажется, Авксентьева обошел казармы, прося помощи у казаков. По свидетельствам участников этих событий, полковник Полковников и его соратники остались верны своей политике, позволив большевикам разгромить Временное правительство и ненавистную им демократию, чтобы впоследствии установить сильную «национальную» диктатуру.

Но вернемся в Царское Село. Весь день 29 октября был посвящен подготовке к бою, который должен был начаться на рассвете в понедельник, 30 октября. Оборонительные линии большевиков шли вдоль Пулковских высот. На их правом фланге было Красное Село, откуда они могли предпринять фланговое движение на Гатчину.

Донесения наших разведчиков показали, что перед нами стояло от 12 до 15 тысяч штыков, представляющие различные рода войск. Пулковские высоты занимали кронштадтские моряки, прекрасно обученные, как мы узнали позже, немецкими инструкторами. У нас было несколько сотен (600–700) казаков, ограниченное количество артиллерии отличного качества, бронепоезд и полк пехоты, прибывший тем временем из Луги. Немного! Правда, у нас была и куча телеграмм о приближении дополнительных эшелонов. Согласно этим телеграммам около пятидесяти воинских эшелонов со многих участков фронта, преодолевая все препятствия, пробивались к Гатчине. Но дальше медлить было нельзя. Большевистское командование лихорадочно собирало силы, готовясь в любой момент перейти в наступление.

Рано утром 30 октября начался бой под Пулково. В целом он развивался удовлетворительно. Большая часть большевистских сил, состоявшая из войск петроградского гарнизона, дезертировала со своих позиций, как только открыла огонь наша артиллерия и при малейшем натиске наших людей. Но правый фланг большевиков держался крепко. Здесь действовали кронштадтские моряки и их немецкие инструкторы. В отчете, представленном мне вечером того же дня генералом Красновым, говорилось, что матросы сражались по всем правилам немецкой тактики и что среди взятых нами в плен были люди, говорящие только по-немецки или по-русски с иностранным акцентом. Бой под Пулково завершился для нас вечером удачно, но мы не смогли закрепить этот успех путем преследования или укрепления его из-за незначительной численности в нашем распоряжении. К вечеру генерал Краснов отступил в Гатчину. Около восьми часов вечера генерал Краснов и его штаб в сопровождении утомленных войск вошли в ворота Гатчинского дворца.

С военной точки зрения этот маневр был вполне правильным и разумным. Но в напряженной политической атмосфере обстановки это отступление вызвало полную деморализацию в рядах правительственных войск. Это означало начало конца!

Прежде чем описывать эти последние тридцать шесть часов нашей агонии, вернемся к картине, которую представлял наш отряд перед Царскосельским сражением. Это яснее объяснит психологию заключительных событий в Гатчине. К сожалению, все отрицательные стороны положения в Гатчине достигли полного расцвета в Царском. С одной стороны, наша горстка казаков практически терялась в массе местного гарнизона. Повсюду – на аллеях парков, на улицах, у казарменных ворот – шли митинги, и агитаторы старались сбить с толку и обескуражить наших бойцов. Главный аргумент пропаганды состоял в сравнении моей экспедиции с экспедицией Корнилова: «Еще раз, товарищи, как и при царе, и при Корнилове, вас заставляют расстреливать рабочих и крестьян, чтобы вернуть к власти помещиков, буржуазию и генералов».

Простые казаки недолго оставались равнодушными к этой демагогической агитации и стали косо посматривать на командиров. А в то же время все без исключения командиры, от высших штабных офицеров до самого последнего унтер-офицера, забыв свой долг, предавались игре в политику. Местные непримиримые корниловцы, поддерживая приехавших из Петрограда, стали открыто работать среди офицерства, сея смуту, разжигая ненависть к Временному правительству и требуя моей головы. В атмосфере интриги отчетливо угадывались признаки измены.

Мое присутствие в нашем отряде расценивалось членами штаба как вредное для нашего «успеха» и т. д. Меньше всего на свете я хотел мешать нашему успеху, но отказаться от борьбы с большевиками я тоже не мог. Сидеть без дела в Гатчине тоже было не особенно приятно и, более того, бесполезно. Так я представлял ситуацию в Царском Селе в ночь на 30 октября. Я решил немедленно идти навстречу эшелонам, которые должны были подойти с фронта. Я надеялся также своим личным присутствием ускорить их наступление, как я это сделал в случае с казаками у Острова, и вовремя привести Краснову пехотные подкрепления. Насколько я помню, утром 30 октября я отправил Краснову записку, сообщая ему о своем отъезде из Царского Села.