Текст книги "Катастрофа. История Русской Революции из первых рук"

Глава V
Восстановление фронта

Вся нация вырабатывала новое государственное и политическое сознание. Прежде всего это касалось армии и флота. Первый кабинетный кризис Временного правительства, приведший к включению в министерство новых сил рабочей демократии, порожденных революцией, одновременно произвел коренное изменение в управлении армией. Вместо Александра Гучкова, лидера консервативной буржуазии, я должен был стать военным и морским министром.

Но, чтобы понять события в русской армии летом и осенью 1917 года, необходимо иметь хоть какое-то представление о психологии, умственном и духовном настрое, характерном для русской армии до начала революции.

Я уже говорил об условиях в русской армии перед крахом. Все те, кто имел тогда хоть малейшую возможность заглянуть за завесу военной тайны, за ширму официальных сводок и официального оптимизма, увидеть русскую армию в ее повседневном окружении, были доведены до отчаяния беспорядком и неорганизованностью, стоявшей перед их глазами. Некоторые, как Гучков, уже в начале войны предвидели трагедию, которая постигнет Россию. Как может быть иначе? Преступники и предатели, такие как Сухомлинов, военный министр, отвечали за снабжение армии. Великий князь Николай Николаевич, жестокий и некомпетентный, занимал должность главнокомандующего, а генерал Янушкевич, мстительный, интригующий и вмешивающийся в политику, был его начальником штаба. Вслед за великим князем, этим злым гением первой половины войны, пришла целая вереница бездарных главнокомандующих, выдвинутых на свои должности за заслуги перед реакцией, людей, которые, будучи поглощены гражданской и административной деятельностью, не имели ни времени, ни желания заниматься армейскими проблемами и были смутно знакомы с достижениями военной науки ХХ века.

Эта высшая военная олигархия, окруженная толпой карьеристов и авантюристов, держала в своих руках судьбу армии, а, следовательно, и страны. Эти олигархи и их клевреты с презрением смотрели на миллионы людей, которыми они распоряжались, считая их всего лишь «серым быдлом», не более чем пушечным мясом. Насмехались над теми честными офицерами, которые мучительно страдали, но тщетно протестовали против трагического положения. Затем последовал разгром весны 1915 г. Он обрушился на армию, как мощный удар молнии, произведя некоторые очищающие действия.

Русский народ заплатил за преступления правящей олигархии миллионами убитых и раненых, потерей всех пограничных крепостей, всей Польши, несметным количеством пушек, винтовок, амуниции и припасов. Обо всем этом забыли люди, проклинающие Революцию. Они забыли разложение и отчаяние, принесенные в армию Сухомлиновым, наполнившие сердца солдат ядом и ненавистью к режиму, в котором господствовал Распутин.

Обширная сеть политического шпионажа была частью армейской организации под властью Сухомлинова. Весь офицерский корпус использовался для целей особых политических отделов, занимавшихся слежкой за рядовыми и народом в целом. Полицейские агенты и агенты-провокаторы наводнили ряды солдат и матросов. Командиры полков должны были шпионить и доносить на своих подчиненных. Много можно услышать о том, как революция подорвала авторитет офицерства и посеяла раздор в армии. Это откровенная ложь.

Авторитет начальствующего органа был убит задолго до революции, даже до войны всей системой армейского управления. Не революция, а самодержавие, в смертельном страхе потерять свою единственную опору, армию, превратило ее в полицейскую организацию, сделав невозможным развитие отношений дружбы, уважения и взаимного доверия между офицерами и солдатами.

Нужно быть достаточно мужественным, чтобы не закрывать глаза на правду. Вспомните, как жила армия и флот в те зловещие годы после поражения революционного движения 1905–1906 г. и вплоть до краха 1917 г. Как мог кошмар политического шпионажа в казармах породить чувство лояльности и доверия со стороны подчиненных по отношению к начальству? Разве честные и совестливые офицеры не страдали и не проклинали навязанную им против их воли роль полицейских агентов? Я хорошо знаю по своим наблюдениям внутреннюю жизнь армии в течение десяти лет столыпинско-распутинской реакции.

В течение этого десятилетия меня постоянно призывали защищать в качестве адвоката солдат и матросов, преследуемых за политические преступления. Мне, как депутату Думы, приходилось читать и слушать сотни горестей и жалоб на управление армией и флотом. Эти жалобы тайком поступали ко мне со всех чинов и кругов военного ведомства.

Под внешней маской заботы о благополучии войск, за ширмой патриархально-крепостнического строя шла молчаливая борьба между рядовыми и их командирами. Ненависть простых солдат становилась все более ожесточенной, пока не были уничтожены последние остатки авторитета.

Лучшие люди, которые, по неоднократным свидетельствам их командиров, были наиболее добросовестными, наиболее способными и наиболее желанными для военной службы, неизбежно попадали под влияние политической пропаганды и быстро превращались в «неблагонадежных» политических «преступников». Я помню одно дело в Петроградском военном окружном суде в 1908–1909 г. Дело касалось революционной организации в Первой гвардейской артиллерийской бригаде. Перед судом предстало около пятнадцати солдат, обвиненных в чтении запрещенной литературы, политической пропаганде и организации в бригаде эсеровского кружка. Свидетелями против солдат были их собственные командиры, лучшие офицеры бригады, самые образованные и самые совестливые. Один из них, командир батареи, сказал с горечью: «Но они наши лучшие солдаты!» Тем не менее, его обязанностью было шпионить за ними, терпеливо сносить вмешательство полицейских агентов в жизнь батареи, следить за развитием политической пропаганды, чтобы получить показания против своих лучших людей. Солдаты считали своих офицеров агентами охранки, не понимая, что очень часто офицеры возмущались и презирали шпионские обязанности, налагаемые на них армейскими уставами. Когда оглашался приговор в отношении обвиняемых солдат, они сорвали с себя погоны и бросили их в лицо судьям.

А как обстояло дело на флоте, особенно на Балтийском флоте, где уровень культуры был выше, чем в армии? Офицерские каюты и матросские кубрики представляли собой два вражеских лагеря, всегда воюющих друг с другом, всегда подозрительных друг к другу. Едва ли проходил год без каких-либо волнений на том или ином судне или без обнаружения какой-либо политической пропаганды. Неизбежно следовали судебные процессы, в ходе которых офицеры всегда выступали свидетелями против «мужичья». С дикой радостью и удовлетворением матросы после революции рылись в архивах флота, извлекая записи о всех прошлых грехах своих офицеров, раскрывая их шпионаж за экипажами и секретные служебные роли соответствующих офицеров и командиров флота. «– Как мы могли терпеть этого офицера! – повторяли мне флотские после революции. Это из-за него столько наших людей попало на каторгу!»

Справедливости ради, однако, надо сказать, что немногие из офицеров брались за работу шпионов добровольно. Подавляющее большинство не вышло за рамки минимальной обязанности, которую требовали от них власти в отношении слежки за своими подчиненными, и то с большим отвращением. Они не могли отказаться или не имели мужества не выполнить ни малейшей меры того, что от них требовалось в связи с этим, потому что сами были окружены со всех сторон шпионажем и надзором. Высшее командование армии и флота было вполне готово простить почти любую провинность со стороны офицеров, кроме одного смертного греха политической «неблагонадежности». Во многих случаях это означало увольнение из армии и флота. Чтобы навлечь на себя подозрение в неблагонадежности, достаточно было проявить симпатию к таким умеренным политическим партиям, как кадеты. Подозрение в симпатиях к партиям вроде эсеров или социал-демократов было, конечно, прямой государственной изменой. Проявить малейшие либеральные наклонности означало попасть в разряд опасных подозреваемых. Даже штатскому человеку было досадно видеть, как Департамент полиции освоился в армии и на флоте, взяв на себя роль надсмотрщика и отдавая приказы.

В мои руки попало множество сообщений от Департамента полиции и местных жандармов, информировавших командующих в армии и флоте о том, что такой-то солдат является политическим осведомителем. Упомянутому командиру было дано указание не мешать работе таких «сотрудничающих» среди его подчиненных и бойцов. Накануне революции, зимой 1916 г., в Петроградском адмиралтейском суде шел процесс над одной социал-демократической организацией на Балтийском флоте.

Политическая полиция нагло вмешивалась во внутреннюю жизнь армии и флота, беспощадно подрывая все нормальные отношения между офицерами и солдатами, уничтожая авторитет и дисциплину.

Офицер был совершенно беспомощен в этом вопросе. У него не было идей, чем противостоять крайней политической пропаганде, потому что его приучили защищать только официальную политику, ненавистную рядовым, а часто и самому офицеру. Он не мог бороться с гнусной деятельностью политической полиции, потому что сам был в ее щупальцах и часто был невольным и бессознательным орудием в ее руках. Бессердечное вмешательство в служебные вопросы; взлом, как охарактеризовал его Гучков; холодный, безжизненный официальный патриотизм, которого требовало правительство, настаивая на послушании принципу «самодержавие, православие, народность»; полнейшая беззащитность слабых перед сильными – такова была система жизни армии и флота в 1914 г. Нигде в России пережитки крепостного права не бросались в глаза так, как в повседневной жизни армейских казарм. Это крепостничество сохранялось не только в отношении и контакте аристократического офицерского сословия с добрым и простым солдатом-крестьянином, не только в безответственности офицерства по отношению к простому человеческому достоинству и самоуважению солдат, которые были вынуждены терпеть телесные наказания без протеста, но во всем слепом кодексе жестокой дисциплины и послушания, при отсутствии какой-либо живительной идеи народной службы. Эта идея была заменена ненавистной пустой формулой «за Царя, Веру и Отечество». Общая концепция господствовавшей повсюду службы представляла собой трудную, неинтересную и отвратительную задачу. Командные органы отличались поразительным отсутствием чувства личной ответственности. Получился ледяной официоз и бездушная бюрократия.

Армейская организация во многих отношениях была фактическим осколком крепостнической России. Его обязанностью на протяжении всей вековой борьбы народа с царизмом было, прежде всего, без рассуждений и размышлений защищать существующий режим. Нигде людей с независимым мышлением и действиями не боялись больше, чем в армии, особенно в командном составе.

«Этот человек виноват – он пытался думать», – сказал, говорят, Николай I об одном из декабристов. Этот афоризм олицетворяет отношение самодержавия к армейскому офицеру. Требовалось только его тело, а не его мозг. Генерал Ванновский, любимый военный министр Александра III, был глубоко убежден, что образование вредно для армии. Сам будучи человеком без образования, он сознательно придерживался политики не продвигать по службе офицеров с академической подготовкой.

Невежество и слепая преданность наверху, невежество и автоматическая покорность внизу – таково было представление самодержавия об идеальной армии.

Конечно, такой идеал был еще более утопичен и недостижим, чем любые непродуманные социалистические схемы. Хорошо было мечтать, к чему стремиться, но чем больше к этому стремились, тем оно становилось недостижимее. Чем суровее и беспощаднее было самодержавие в своем стремлении уничтожить все жизненные, живые элементы в армии, тем больше росло недовольство и «нелояльность» в армейских кругах. Военные задачи с каждым годом все больше отодвигались на второй план. Армия все больше увлекалась в своей жизни и деятельности внутриполитической борьбой. «Армию надо держать вне политики», – повторяли царские военные министры, но в действительности армия оставалась вне политики не более, чем школьная система, отданная на милость реакционным политическим интригам и интригам. Недалеко от истины утверждение, что в армии не было ничего, кроме политики. Армия должна была стать главным оплотом самодержавия. Разве это не было политикой? Разве долг каждого офицера не был обязан внушать рядовым членам определенные политические убеждения? Не был ли он сам с самого раннего детства, от начальных классов военного училища до выхода из военного училища, вдохновлен определенным, примитивным политическим кредо?

Нам, гимназистам и другим «гражданским» школам, тоже приходилось проглатывать большие дозы политики, положенное количество официального патриотизма. Наши учителя и наставники раздавали нам это довольно поверхностно, бессистемно, ради того, чтобы сделать ход в угоду начальству. У нас не было достаточно времени, чтобы погрузить наши умы и души в политику правительства, потому что мы проводили большую часть дня вне школьных стен, под более благотворным влиянием. Иначе обстояло дело с нашими братьями и приятелями, поступившими в кадетский корпус.

На срок от семи до десяти лет они попадали в атмосферу тьмы, где превращались в особый род человека. Мое детство и юность прошли в тесном контакте с офицерской средой. Ближайший мой друг поступил в кадетский корпус совсем молодым. Мы встречались каждый год на каникулах. Он был способным, хорошо информированным, независимым молодым человеком. Между тем мы, его товарищи, оставшиеся на свободе, из года в год наблюдали, как военное воспитание действовало на его душу. Между нами возникло взаимное непонимание и отчуждение. Причина была не в том, что у него были разные учебники и учебники, а в неизбежной отчужденности каждого курсанта от жизни, которая пульсировала за стенами его военного училища, в искусственной среде, в которой он жил десять месяцев в году, в медленном, систематическом процессе привития ему определенного набора идей и концепций, призванных незаметно стать частью характера будущего офицера и навсегда обезопасить его от нежелательных политических влияний. В военных оранжереях, где выращивался особый род человека для удовлетворения особых потребностей самодержавия, чиновники-огородники должны были произвести идеальную селекцию военного специалиста, честного и верного своему долгу, преданного царю, но враждебно настроенного. к политическим мечтам, надеждам и чаяниям гражданской России.

Представления о гражданском долге, чести, отечестве, государстве, службе, предъявляемые к будущему офицеру, были совсем иными, чем у остальной России. Примерно через десять лет обучения и воспитания в такой теплице офицер был «готов». Он попал в какую-то воинскую часть, совершенно не зная остальной России, совершенно неспособный приспособиться вне военной среды, в которой он вырос. Так оторвалась часть российской молодежи от своих товарищей, чтобы стать защитой самодержавия от «внутреннего врага».

Таким врагом была, в частности, русская интеллигенция, ряды которой были заполнены братьями и приятелями тех самых молодых людей, которые стали опорой царя и отечества. Со временем образовалась глубокая пропасть между членами одного и того же класса или кружка только потому, что одни сделали военную карьеру, а другие выбрали гражданскую профессию, потому что одни стали офицерами, а другие – студентами.

Я помню, в какие частые споры впадала наша компания военных юношей и студентов, как только мы начинали говорить о делах политических. Мы сразу же начали говорить на разных языках. Мы перестали понимать друг друга, стали раздражаться, обижали друг друга, потому что святое для одних было воплощением зла для других. Я убежден, что все мы одинаково любили Россию и желали ей только добра. Но наши представления о России были столь же различны, как и наши представления о благе России, так что невольно мы видели друг в друге врагов России, врагов русского народа.

Да, это была страшная, братоубийственная вражда и ненависть!

Особенно глубокой, даже бездонной, стала пропасть между военной и гражданской Россией, между военной и гражданской интеллигенцией в период русско-японской войны и последовавшего за ней революционного движения.

Мы оказались тогда по разные стороны баррикад. Подавляющее большинство офицерства было еще с самодержавием или оставалось вполне нейтральным в политической борьбе, механически выполняя свой долг по защите престола от внутреннего врага.

Остальная Россия, гражданская, культурная Россия, вся интеллигенция окунулись в освободительную борьбу. В армии, вернее в офицерстве, спасшем тогда самодержавие, отсрочив тем самым предсмертную агонию старого режима еще на двенадцать лет, мы увидели злейших врагов народа, величия, благополучия и будущего страны. Было много, слишком много в то время офицеров, искренне веривших, что студенты, вообще интеллигенция, бунтующие рабочие и крестьяне, разорявшие и сжигавшие помещичьи земли, были причиной всех бед России. Да, много воды утекло через плотину с 17 декабря 1825 г., когда группа храбрых гвардейских офицеров, «декабристов», одиноко стоявшая в феодальной России той эпохи, появилась на Сенатской площади в Петрограде и подняла знамя восстания против самодержавия, во имя свободы и конституционного правления. В то время солдатские массы равнодушно смотрели на трагическую судьбу, выпавшую на долю этих великих сынов дворянства, этих первых предшественников освободительного движения, так радостно и так добровольно павших за дело свободы. Восемьдесят лет спустя, в 1905 г., одни только армейские офицеры, и особенно гвардейские офицеры, остались верны самодержавию до конца. Они не смогли распознать в массах студентов и рабочих расстрелянных прямых наследников и потомков декабристов.

Но 1905 г. был переломным в жизни армии и особенно в жизни армейского офицерства. Впервые военная и гражданская Россия встретились лицом к лицу и попытались заговорить друг с другом. Поначалу встречи служили лишь для обострения взаимной неприязни, но обе стороны были глубоко потрясены событиями. Революция, хотя и утопленная в крови, заставила задуматься и глубже всмотреться в беды и страдания России. Офицеры, пережившие русско-японскую войну, начали размышлять о случившемся. Они начали думать и понимать. Кое-где офицеры участвовали и даже играли руководящую роль в военных мятежах 1905–1906 г.

Время прошло. Россия начала меняться.

Идеи свободы и эмансипации, посеянные в 1905–1906 г. в массах, стали давать результаты. Новые призывники, привлеченные в армию, сильно отличались от тех, кто им предшествовал. Внутренний враг все глубже и глубже проникал в армейские ряды. Древний патриархальный порядок в армии все больше уступал место откровенному полицейскому надзору. Силы жизни, обрушившиеся на армию со всех сторон, раскололи традиционное вероучение офицерского сословия, основанное на трех столпах: «Самодержавие, православие, народность».

Параллельно с политическим брожением и бурями последнего десятилетия самодержавия (1906–1916 гг.) в рядах офицерства шел скрытый, но упорный процесс политической мысли. Развилось новое сознание. Чувство недовольства нарастало с переоценкой многих ценностей. Многие начали жечь то, чему еще вчера поклонялись, и были готовы поклоняться тому, чему еще вчера сожгли. Слепые стали видеть, а глухие слышать. Распутин и его клика сделали для разрушения старой психологии лояльности офицерства больше, чем тысячи революционных прокламаций и листовок.

С другой стороны, урок русско-японской войны не прошел даром. Возникла целая школа нонконформистов, давших бой старой воинской иерархии, стремившейся покончить с затхлыми традициями и отжившими методами организации армии, ходившими со времен завоевания Крыма. Но и здесь, в области чисто военной техники, молодые реформаторы встречали препятствия, которые заставляли их думать не только о военных проблемах, но и о политике. Так протекал процесс пробуждения в армии до тех пор, пока перед честными, сознательными элементами офицерского сословия не встала ясная альтернатива: самодержавие или Россия.

Наконец, наступила война 1914 г. Слабость и несостоятельность всего военного ведомства проявились немедленно. Ужасная реальность ситуации сразу же стала очевидной. Связь между коррумпированностью и неэффективностью армейской системы и самодержавием открылось для всех с трагической ясностью.

На полях сражений Галиции, под стенами Варшавы, Бреста, Ковно, на Мазурских озерах в Восточной Пруссии погибла династия Романовых, убитая пулями немецких пулеметов, поражающими сердца русских офицеров и солдат.

Гучков был не одинок, когда в 1915 г. он решительно стал революционером. Большинство российского офицерства к тому времени разделяло его настроения или было готово к Революции. Мечта поколений русской интеллигенции нашла осуществление – в армии. Вся армия объединилась с народом в общей любви и общей ненависти.

Увы, было слишком поздно! В самой армии накопилось слишком много болезненных чувств гнева и ненависти со стороны низов к верхам, и, как обычно, преступления системы должны были искупать те, кто был менее всего виновен.

Солдат в окопах, которого еще накануне высекли, избили и унижали, не мог понять истинных причин своих страданий. Он не мог смотреть дальше своего непосредственного начальства и стремился найти виновных поблизости. Более сознательный солдат не мог забыть недавней преданности своих начальников самодержавию, за которую так дорого заплатили его товарищи, подозреваемые или обвиняемые в «нелояльности». И все эти индивидуальные ощущения заслонялись общим недоверием к «хозяину», охватившим массы на следующий день после революции. В представлении рядового солдата «хозяином» был, конечно же, офицер.

Я нарочно пытался несколько подробно восстановить психологию офицеров и солдат при старом режиме и в разгар революции, потому что никто из тех, кто не знает или не забыл той пропасти, которая совсем недавно разделяла гражданскую и военную Россию, кто еще в январе 1917 г. забыл об отношениях между низшими и высшими чинами, тот может понять главную причину той ужасной трагедии, которая развернулась в армии и на флоте с падением самодержавия.

Старые офицеры, которые теперь так озлоблены и склонны проклинать революцию и всех и вся, связанных с нею, должны найти в себе моральное мужество беспристрастно заглянуть в прошлое и попытаться найти в нем ответ на страшный вопрос: «Почему?» Я не имею в виду офицеров, пришедших в армию во время войны. Я говорю об офицерском классе, который произошел от старого кадетского корпуса.

Человек, способный хоть немного подумать, не может не понять, что офицеры, так тяжело страдавшие от анархии в революцию, были, может быть, меньше всего виноваты в темных сторонах солдатской жизни при самодержавии. Сами офицеры не могли вырваться из тисков системы и перестроить армию в соответствии со своими представлениями. Воспитанные с детства в старой системе образования, среди своего своеобразного окружения и традиций, они пассивно выполняли приказы свыше, стараясь как можно меньше думать, когда чувствовали, что эти приказы противоречат высшим деловым обязанностям и чести. Все это правда. Но сами офицеры должны понимать, как получилось, что солдат стремился выразить свое удовлетворение падением системы не в простом абстрактном осознании, а в мести своим ближайшим начальникам. Что нужно, так это немного больше анализа, немного больше широты взглядов и немного самокритики. Нельзя все списывать на недоброжелательность отдельных лиц, нельзя все объяснять указанием на пропаганду, настроившую солдат против офицеров. Все это существовало, но не было главным, даже не второстепенным фактором. Главная причина кроется в прошлом, во всей феодальной армейской системе, в жестоких, искусственных отношениях между офицерами и солдатами.

И еще: Нельзя идеализировать то прошлое, как это сейчас склонны делать многие. Это было печальное, проклятое прошлое. К сожалению, массы не рассуждают. Они не могут схватывать и быстро объяснять новые явления, особенно если остаются старые формы, старые явления, что неизбежно должно быть. Армейские массы слишком давно привыкли видеть в офицере символ системы угнетения и поэтому не могли сразу подавить инстинктивное стремление к кровавой расправе. Однако в армии это стремление выражалось в сравнительно слабой форме. В армии офицер страдал скорее за то, что он дворянин или мещанин, чем за то, что он офицер.

На флоте было наоборот. И объяснение этому не в том, что флотские экипажи были политически более сознательны, чем армейские массы, и не в том, что в революции флот шел на большие крайности, чем армия (достаточно вспомнить события на флоте во время Великой французской революции и революций в России и Германии). Нет, я объясняю особенно тяжелое положение офицеров на флоте, особенно на Балтийском флоте, тем, что, вопреки положению в армии, весь морской офицерский корпус в течение всей войны оставался почти нетронутым. Кадровый офицерский корпус в армии очень быстро растворялся в массе офицеров запаса и милиции и еще быстрее таял в огне кровопролитных боев начала войны. Активная агитация, поток новых впечатлений, постоянно вливавшийся в сознание войск, способствовал искоренению старых обид в сердцах многих воинов. Флот остался почти не тронутым войной. За исключением незначительных кадровых перестановок и присутствия военно-морских резервистов, призванных на службу с началом войны, изменений произошло немного. Когда грянула молния революции на флоте, людям некуда было деваться, куда прятаться от старых, болезненных вопросов, от старых обид и опасности давно отложенных расплат. Наоборот, с каждым последующим часом и каждым новым днем все служило напоминанием о горьком прошлом. Я совершенно уверен, что, если бы 27 февраля не произошло всеобщее крушение, до конца лета на флоте поднялся бы большой мятеж. Вся атмосфера на флоте, что касается людей, казалось была наэлектризована. Если в армии еще оставалось какое-то подобие авторитета и дисциплины, то на флоте они совершенно исчезли сразу же после краха старого режима. Если в армии командиры и офицеры всего лишь ставились под контроль, то на флоте они тотчас же брались экипажами под открытое или тайное подозрение. Офицерские помещения были немедленно преобразованы комитетами экипажей в тюремные камеры.

Бригада линкоров Балтийского флота

Морской офицер сказал мне:

– Утром Революции я вызвал своих людей, сообщил им о перевороте, объявил, что офицеры присоединились к Революции и перешли в подчинение Временного комитета Думы, и просил солдат сделать то же самое. Люди ответили: «Хорошо, как прикажете, ваше благородие». В тот же день, вечером, экипажи вызвали меня, потребовали сдачи моего кортика, заявили о своей верности Совету рабочих и солдатских депутатов и провозгласили власть своего комитета на корабле.

Все это, сопровождавшееся резней офицеров, происходило 28 февраля или 1 марта, до издания столь обсуждаемого «Приказа № 1».

Вообще события на Балтийском флоте хорошо иллюстрируют стихийность движения против офицерства. Здесь все произошло еще до того, как из какого-либо революционного центра Петрограда могли поступить какие-либо указания. Необходимо раз и навсегда покончить с глупой легендой о том, что крушение авторитета и дисциплины в армии и на флоте со всеми его трагическими последствиями последовало по какому-то сигналу Совета или от меня лично по согласованию с Советом. Все это ерунда и вымысел.

Анархия в армии была уже фактом, когда 3 марта к власти пришло Временное правительство. Это относилось и ко всей стране. Временное правительство не создавало анархии, а должно было только бороться с ее последствиями. Не играл сознательной роли и Совет рабочих и солдатских депутатов в разжигании развала и в движении против офицерства. Я подчеркиваю слово «сознательный», потому что Совет все же допустил некоторые роковые ошибки, связанные, однако, с условиями, сложившимися в петроградском гарнизоне в первые дни революции, ошибки, имевшие тяжелые последствия для всей армии.

Об этих условиях я уже упомянул вскользь, при описании первых четырех дней революции. Теперь я хочу вернуться к ним в деталях. Я говорил об исчезновении всех офицеров из казарм в Петрограде с началом восстания в гарнизоне. Я хочу показать теперь, как отразился этот факт в сознании и действиях всех революционных вождей в Таврическом дворце, от Родзянко до Стеклова включительно. Не надо забывать, что, хотя революция уничтожила царизм без труда и без серьезного сопротивления, действительные трудности сложившегося положения не могли быть известны нам в Таврическом дворце в тот день 27 февраля, когда все было в состоянии неопределенности. Мы не могли при данных обстоятельствах иметь ясного представления о ходе и вероятном исходе борьбы. Мы даже не знали, что происходит за пределами Петрограда, и не были уверены, что сама столица наша. Мы не имели ни малейшего представления о планах старого правительства, равно как и о настроении офицеров, особенно в тылу. Не было у нас и возможности выяснить, что означало исчезновение руководящего состава петроградского гарнизона. Был ли это страх, растерянность, пассивный уход со сцены в настороженном ожидании развития событий или нечто худшее?

Весь Таврический дворец не доверял петроградским офицерам в первый момент революции. Это исторический факт.

Обратите внимание на дух и содержание приказов и заявлений людей, принадлежащих к тому крылу Революции, которое совершенно противоположно позиции, занятой Советом. Например, 27 февраля Родзянко дал указание «офицерам петроградского гарнизона и всем офицерам, находящимся в Петрограде», призывая их явиться не позднее 2 марта в Военную комиссию Думы «для получения удостоверения на право беспрепятственного проезда» и выполнять распоряжения Комиссии по поводу организации войск, присоединившихся к народным избранникам для обороны столицы.

Инструкции Родзянко продолжались:

Всякая задержка с явкой офицеров неизбежно нанесет ущерб интересам офицерского сословия. В этот момент перед лицом врага, наносящего удар в самое сердце России и готового воспользоваться ее минутной слабостью, необходимо срочно приложить все усилия для восстановления организованности всех воинских частей. Кровь наших товарищей, павших за последние два с половиной года войны, возлагает на нас долг. Господа офицеры не теряют ни минуты драгоценного времени.