Текст книги "Катастрофа. История Русской Революции из первых рук"

Каково же было мое удивление, когда вскоре передо мной предстала делегация Совета казачьих войск во главе с Савинковым! Мне сообщили от имени всего отряда, что мой отъезд крайне нежелателен, что он может плохо сказаться на рядовых казаках и, следовательно, на ходе боя, и, наконец, так как казаки пришли сюда со мной, я должен разделить с ними их участь. В ответ я разъяснил делегатам цель моей поездки, подчеркнув, что считаю поездку возможной только потому, что вчерашнее поведение Краснова и его штаба убедило меня, что я стал здесь лишним. А если это не так, сказал я, если мой отъезд может помешать успеху боя, то я, конечно, готов остаться,

Переговоры были завершены. Я остался в Гатчине, куда, как я уже указывал, вечером вернулся весь отряд.

В самой Гатчине весть об «отступлении войск Керенского» распространилась с молниеносной быстротой задолго до возвращения казаков, посеяв панику у одних и удвоив энергию и дерзость у других. Вечером, незадолго до возвращения Краснова, ко мне из Петрограда приехала делегация Всероссийского исполнительного комитета Союза железнодорожников с наглым ультиматумом, требуя, чтобы я вступил в мирные переговоры с большевиками, угрожая в противном случае железнодорожной забастовкой, Меня призвали ответить в течение нескольких часов. Последовала бурная сцена. Измена путейцев делала наше положение трагическим, ибо железнодорожная забастовка, никак не влияя на движение большевистских вооруженных сил (уже сосредоточенных в Петрограде с их резервами, развернутыми вдоль Балтийского побережья), отрезала бы нас от всех фронтов и всех прибывающих подкреплений.

Необходимо было как можно быстрее организовать оборону Гатчины от возможных атак со стороны Красного Села и Ораниенбаума. Однако сделать это стало почти невозможно, несмотря на сосредоточение в городе огромного числа офицеров. Все они предпочитали коротать время во дворце, в штабе, обсуждая обстановку, ссорясь и критикуя все и вся. По прибытии генерала Краснова я сообщил ему об ультиматуме Союза железнодорожников. Краснов высказал мнение, что при данных обстоятельствах, возможно, было бы разумно начать переговоры о перемирии, чтобы выиграть время. Это, по его словам, несколько умиротворит казаков, начавших с возрастающим подозрением смотреть на командиров, и даст нам передышку,

Казаки начали терять всякую надежду на прибытие на помощь пехоты. Напрасно старались показать им груды телеграмм о передвижении эшелонов; напрасно мы пытались доказать им, что подкрепление действительно идет и что ждать осталось недолго. Напрасно! Казаки обращали все большее внимание на речи агитаторов, склоняясь относиться к нашим заверениям со все меньшей доверчивостью и выказывая растущее нетерпение и недоверие по отношению к офицерам.

В тот же вечер 30 октября, воспользовавшись приездом группы друзей из Петрограда, я передал им письмо на имя Н.Д.Авксентьева, Председателя Совета Республики, передавая ему, в случае «возможной необходимости» права и обязанности министра-председателя Временного правительства, предполагая также немедленное заполнение вакансий.

Едва я выполнил эту миссию, как мне сообщили, что собрание офицеров в Гатчине настойчиво желает, чтобы я назначил Савинкова начальником обороны города, что они доверяют ему и немедленно приступят к организации обороны. Я согласился и имя Савинкова в ту же ночь было использовано большевиками как новое свидетельство моей «контрреволюционности».

Лишь глубокой ночью я очутился один, с двумя моими молодыми адъютантами, лейтенантом Кованько и лейтенантом Виннером, которые остались мне верны до последнего. Теперь я мог думать о своей судьбе, которая не казалась особенно неопределенной. Один из моих адъютантов только что стал отцом. С большим трудом я уговорил его оставить меня при первой же возможности, которая представилась очень скоро. Другой, девятнадцатилетний Виннер, который поддерживал меня на протяжении всей революции, категорически отказывался поддаваться на всякие назойливости. Мы решили встретить все что нам предстоит вместе. В тот момент мы уже чувствовали, что быстро движемся к неизбежному.

Утром 31 октября я созвал военный совет. Присутствовали генерал Краснов; полковник Попов, его начальник штаба; капитан Кузьмин, помощник командующего войсками Петроградского военного округа; Савинков, Станкевич и еще один офицер. Открывая совещание, я кратко изложил политическую обстановку, как она сложилась на основании имеющихся в моем распоряжении сведений, а затем просил начальника штаба объяснить военное положение и доложить о передвижении войск. После этого я поставил перед советом вопрос о принятии или отклонении перемирия. Мнения давались в порядке старшинства, самый младший из присутствующих говорил первым. Только два мнения – Савинкова и мое – были за безоговорочный отказ от всяких переговоров.

Таким образом, отчетливо проявилось мнение большинства: как бы ни была трудна и неприятна задача, другого выхода не было – надо было выиграть время путем переговоров. Кроме того, я считал невозможным дать повод Краснову и его штабу сказать казакам: «Мы были за мир, но Керенский заставил нас воевать». Я подтвердил мнение большинства, и военный совет приступил к выработке технических условий переговоров.

Было решено, чтобы Станкевич ехал в Петроград обходным путем, чтобы известить Комитет спасения Родины и революции о моих условиях перемирия. К сожалению, я не могу вспомнить полный текст этого документа, копию которого я не сохранил. Во всяком случае, эти условия были неприемлемы для большевиков, которые после нашего отъезда из Царского Села почти не сомневались в своем окончательном успехе. Но я отчетливо помню два своих условия:

Во-первых, большевики должны были немедленно сложить оружия и дать гарантии подчиняться Временному правительству, которое в свою очередь должно было быть реорганизовано;

Во-вторых, реорганизация правительства и его программа определялась путем соглашения между действующим Временным правительством, представителями всех политических партий и Комитетом спасения Родины и революции.

Около четырех часов дня Станкевич уехал в Петроград. К этому времени генерал Краснов организовал делегацию, которая должна была отправиться в Красное Село, штаб-квартиру большевиков, для немедленного заключения перемирия в ожидании результатов миссии Станкевича. Делегация выехала в штаб большевиков только вечером. Она состояла только из казаков, так как капитан Кузьмин категорически отказался сопровождать делегацию, несмотря на настойчивость Краснова.

Перед этим, в полдень, после закрытия военного совета, Савинков пришел ко мне с бумагой в руке. Я думал, что его визит как-то связан с каким-то неотложным вопросом, касающимся обороны Гатчины. Я ошибался. В документе говорилось, что предъявителю, Борису Савинкову, было поручено Керенским, премьером и главнокомандующим, отправиться в Ставку, чтобы облегчить отправку подкреплений в Гатчину.

– Пожалуйста, подпишите эту бумагу, Александр Федорович, я хочу ехать.

– Возьмите, – ответил я, возвращая подписанное поручение. Я не стал возражать, невзирая на то, что поездка была совершенно неразумной и невзирая на то, что отказывался от весьма ответственного задания, которое взял на себя в Гатчине и к исполнению которого еще не предпринял ни одного шага. Мы оба понимали цель его отъезда, и обсуждать ее было бы бесполезно.

Мудрое предвидение Савинкова только подчеркивало ту атмосферу, которая меня окружала! Только чудом, только величайшим самоотвержением немногочисленных защитников Гатчины можно было теперь спасти положение. Но даже нависшая серьезная опасность не сплотила нас, не пробудила энергии и инициативы; напротив, она только стимулировало и отравляло распад. Для большинства главным соображением стало самосохранение. Казаки с растущим гневом смотрели на своих офицеров как на причину их грядущей гибели, в то время как офицеры, под враждебным давлением большевистской армии и своих собственных казаков, стали чаще думать, какой ценой они могли бы купить себе жизнь у большевиков в случае падения Гатчины. Из-за того, что подкреплений все еще не было, казаки искренне считали себя преданными. Офицеры не считали более нужным скрывать свою ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не в силах защитить их от ярости толпы.

Так началась ночь 31 октября. Никаких докладов парламентеров на фронте. Никакой информации из Петрограда. Полутемные, мрачные, бесконечные коридоры старого дворца, построенного императором Павлом I, заполнены массами возбужденных, взбешенных людей. Воздух, отравленный страхом, наполнен самыми невероятными, чудовищными слухами. Повсюду шепчутся: «Если казаки добровольно сдадут Керенского, им позволят вернуться домой, на Тихий Дон». Искушение слишком велико; мысль о предательстве захватывает умы многих. Кажется, что долгая осенняя ночь никогда не кончится. Минуты кажутся часами. Крысы покидают тонущий корабль. В моих комнатах, только вчера заполненных до отказа, сегодня нет ни души. Только гробовая тишина и покой. Мы одиноки. Нас очень мало. Все эти месяцы мы держались вместе, объединенные общей судьбой. Ничто не мешает нам теперь спокойно и невозмутимо думать о предстоящем. Уже рассвело. Я уничтожил все бумаги и письма, допустить попадания которых в чужие руки я никак не мог допустить и лег на кровать и задремал с единственной мыслью: «придут ли утром эшелоны?»

Около десяти часов меня внезапно разбудили. Самый неожиданный доклад: казаки-парламентеры во главе с Дыбенко! Основным требованием матросов была безоговорочная сдача Керенского большевикам. Казаки были готовы принять это условие.

Доклад очень удивил! До самого последнего момента, несмотря на все подозрительные признаки и темные предчувствия, мы отказывались признать возможность такой гнусной измены. Но факт был неоспорим!

Оставалось одно: вступить в схватку с генералом Красновым и его штабом, выяснить, причастны ли они сами к предательству. Я немедленно послал за генералом. Он появился, очень корректный и слишком спокойный в своих манерах.

Я спросил его, знает ли он, что происходит в этот момент внизу. Я попросил его объяснить, как он посмел допустить присутствие матросов в самом дворце; почему он даже не сообщил мне об этом заранее.

Он начал слишком долго объяснять, что этот разговор с матросами не имеет особого значения; что он внимательно следил через доверенных лиц за всем, что происходило; что он даже считал эти переговоры чрезвычайно полезным для нас событием. «Пусть говорят», – возразил он. «День пройдет в разговорах и спорах, а к вечеру положение прояснится, подойдет пехота, и мы изменим тон».

Что касается моей выдачи, он заверил меня, что никогда не примет ничего подобного, сказав, что я могу быть спокоен на этот счет. Он думал, однако, что было бы полезно, если бы я лично, в сопровождении, конечно, хорошего конвоя – он предложил его предоставить – поехал бы в Петроград и попытался договориться с разными сторонами и даже с самим Смольным институтом!

– Конечно, – добавил он, – предприятие довольно рискованное, но не стоит ли рискнуть ради спасения страны?

Это была моя последняя встреча с генералом. Нервозность генерала, скрывавшаяся за внешним спокойствием, с которым он вошел в мою комнату, нетвердые глаза, странная улыбка – все это не оставляло сомнения в действительном положении. Торг за мою голову, идущий внизу, был отнюдь не так невинен, как мне его малюют! Генерал ушел.

Я открыл всю правду тем, кто был еще со мной. Что делать? Все мои отношения с казачьим отрядом теперь были разорваны самими казаками. Мне было бы вполне уместно считать себя более не связанным с теми, кто уже предал меня. Но пути к бегству не было. Я не подготовил никаких мер для моей личной безопасности. Никаких приготовлений к отъезду из Гатчины не проводилось. Нас было слишком мало для вооруженного сопротивления – меньше десяти. Побег из дворца также был невозможен. Дворцовая территория, построенная Павлом I в виде замкнутого прямоугольника, имела лишь один выход, уже занятый смешанной гвардией из казаков и матросов.

Пока мы обсуждали, как выбраться из ловушки, появился один из смотрителей дворца, предлагая помощь. Он объяснил, что ему известен секретный подземный выход, ведущий за пределы дворца, но воспользоваться этим выходом до наступления темноты невозможно. Если до этого ничего не происходило, то можно было выбраться с помощью этого потайного выхода. Я попросил своих товарищей не терять времени и спасаться один за другим, насколько это возможно.

Лично я и лейтенант Виннер решили не сдаваться предателям живыми и точка. План наш состоял в том, что, пока банда матросов и казаков будет искать нас в передних комнатах, мы сведем счеты с жизнью в задних, благо наши револьверы оставались при нас. В то время, утром 1 ноября 1917 года, это решение казалось совершенно простым, логичным и неизбежным.

Время шло. Мы ждали. Внизу торговались. Вдруг, часа в три пополудни, прибежал тот самый солдат, который утром принес нам известие о прибытии Дыбенко. Лицо его было бледно, как смерть. Сделка заключена, пояснил он. Казаки купили свою свободу и право вернуться в свои дома с оружием в руках ценой всего лишь одной человеческой головы! Для осуществления сделки, т. е. моего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги вполне дружелюбно избрали смешанную комиссию. Матросы и казаки готовы были в любую минуту ворваться в мои комнаты.

Какова была роль Краснова в этой сделке? В архивах Ставки есть краткий и красноречивый ответ на этот вопрос. 1 ноября генерал Духонин получил телеграмму от Краснова: «Я приказал арестовать главнокомандующего, ему удалось бежать».

Те, кто видел в это время генерала Духонина, говорят, что, получив телеграмму, он был убежден, что приказ о моем аресте отдан из-за моего намерения пойти на компромисс с большевиками.

Соглашение между казаками и матросами, казалось, окончательно урегулировало положение, не оставив мне выхода. Но случилось чудо!

В комнату входят двое мужчин, которых я никогда раньше не встречал и не знал, – солдат и матрос.

– Нельзя терять время. Наденьте это.

«Этим» оказались матросский бушлат, бескозырка и автомобильные очки. Бушлат слишком короткий для меня. Бескозырка слишком мала и постоянно спадает. Наряд для маскарада кажется нелепым и опасным. Но ничего не поделаешь. У меня всего несколько минут.

– У ворот, перед дворцом, вас ждет автомобиль.

Мы прощаемся.

Вместе – матрос и я – выходим из моих комнат через черный ход. Мимо двери проходят два матроса.

Они медленно идут по пустому коридору, занятые тихим, небрежным разговором. Прямоугольный коридор кажется бесконечным.

Наконец, мы на лестнице. Идем вниз к единственному выходу, уже занятому смешанным караулом из казаков и матросов. Малейшая ошибка, неуверенный шаг, и мы будем обнаружены, и все будет потеряно.

Но мы, кажется, вообще не думаем о такой возможности. Ноги двигаются совершенно автоматически, с идеально сбалансированной точностью, как хорошие машины. Проходим мимо охранника у входной двери как ни в чем ни бывало!

Двигаемся под аркой. Мы оглядываемся. Я, конечно, выгляжу нелепо. Опять ничего.

Проходим на возвышение перед дворцом. Все пусто. Там никого не видно! Нет автомобиля. Сначала мы не можем понять, что произошло.

Мы идем дальше.

Где? Мы не знаем. Двигаться быстрее невозможно.

– Что-то напутали, – говорит мой новый товарищ.

– Пошли назад, – отвечаю я.

Мы возвращаемся.

Мы снова под аркой. Мы оглядываемся. Сейчас за нами наблюдают.

Возвращаемся во дворец, через дверь, противоположную той, через которую мы вышли. Эта дверь ведет прямо в комнату охраны.

Мы слышим затихающий отдаленный рев. Матросы Дыбенко и казаки Краснова бегут наверх, чтобы арестовать меня.

В этот момент нас встречает тот самый друг, который сказал нам, что на выходе нас будет ждать автомобиль.

Незаметно, с видом полного безразличия, он проходит мимо нас, говоря:

– Произошло недоразумение, автомобиль ждет вас на выезде из города, у египетских ворот.

Поворачиваемся и оказываемся в третий раз под аркой.

Это уже слишком. Охранник делает шаг вперед в нашу сторону. Но вот, под аркой, стоит верный друг, офицер, помещенный туда по возможной «необходимости». Он покрыт бинтами; его лицо и тело несут шрамы войны. Он «внезапно» теряет сознание и падает прямо в объятия того, матроса или казака, – не помню, – который собирался подойти к нам.

Все взоры обращаются на потерявшего сознание офицера. Проскальзываем.

Мы шагаем по городу. Дорога длинная. Постепенно набираем скорость. Встречаем извозчика. Запрыгиваем внутрь.

– Пошел!

Издалека видим машину у египетских ворот. Кажется, что мы никогда не достигнем этого. Мы почти задыхаемся от нетерпения. Наконец мы у пункта назначения. Мы суем в руку извозчика смехотворно крупную купюру. Его глаза с удивлением смотрят на машину, летящую с бешеной скоростью.

Авто отличное. Так же как и шофер, летчик. Мы несемся по шоссе в сторону Луги с фантастической скоростью. Шофер – мастер вождения. В салоне нашлись ручные гранаты, значит в случае необходимости мы сможем защититься.

Через несколько минут после нашего побега начинается погоня.

Куда и как я сбежал – загадка для всех во дворце.

Некоторые друзья во дворце принимают самое активное участие в приготовлениях. Наш солдат, шофер, человек, абсолютно преданный мне, кажется «разъяренным» побегом. Он добровольно возглавит погоню. На моей собственной машине, которую я использовал на фронте, он следует по пути нашего побега.

Другие идут в противоположном направлении. Автомобиль моего «преследователя» полон врагов. Но это его не беспокоит. На полном ходу отличная машина «вдруг» ломается. Нас уже не обогнать.

Но мы этого не знаем. Мы ускоряемся. Но куда мы идем? Ведь не в Лугу? Мы не имеем ни малейшего представления о том, что происходило там в эти последние часы.

Рядом, в лесу, есть крестьянская усадьба. Жители – простые люди, не интересующиеся политикой, но честные.

Они знакомы с другом-моряком, с которым я сбежал из дворца, хотя он не видел их больше года. Осматриваем шоссе. Ни впереди, ни сзади не видно ни души. Мы останавливаемся. Мы оба выпрыгиваем и исчезаем в гуще леса. Автомобиль уезжает.

Издалека мы слышим прощальный звук его рожка.

Пока мы мчались в сторону Луги, с противоположной стороны к Гатчине подходили эшелоны с нашей долгожданной пехотой.

Но было слишком поздно. Первая часть так ловко задуманного гражданскими и военными «корниловцами» стратегического плана была выполнена блестяще.

Руками большевиков было свергнуто Временное правительство. Ненавистный Керенский больше не у власти.

Оставалась только задача выполнить вторую и более важную часть плана: «добить» большевиков в трехнедельный срок и установить в России «национальное» и, главное, «сильное правительство».

Эти три недели слишком затянулись.

Глава XIX
Заключение

С Гатчиной закончилась история борьбы Временного правительства с внешними и внутренними врагами России.

Естественный очаг народной воли и национального самосознания, созданный самой революцией, был окончательно уничтожен совместными усилиями безответственных экстремистов справа и слева.

В социальных, политических и международных условиях того периода, описанных в этой книге, было неизбежно, что из двух крайностей, стремящихся к диктатуре в России, победа досталась левым диктаторам.

Но захватив государственный аппарат, большевики никоим образом не стали правительством страны. Наоборот, день официальной победы ленинской реакции стал лишь первым днем длительной, жесточайшей и чрезвычайно кровавой вооруженной борьбы большевиков за власть над русским народом и Российским государством, которая продолжается и по сей день.

Переход верховной власти над страной в руки Временного правительства в феврале 1917 г., на фоне внезапного взрыва анархии в первые дни революции, означал предотвращение гражданской войны. Насильственный захват государственного аппарата большевиками в октябре открыл для России период гражданской войны и терроризма, период, который еще не нашел своего завершения.

«Необходимо превратить внешнюю войну народов во внутреннюю войну классов», – писал Ленин в 1915 г. В октябре 1917 г. этот продукт безумного бреда стал для России действительностью.

Повторяю, нет ничего более смешного, чем широко распространенное за границей мнение, что большевики захватили власть в России без серьезного сопротивления со стороны «пассивной» нации. В действительности не было в России значительного города, где бы осенью 1917 г. не шли уличные бои. Летом 1918 г. демократические силы России создали в Поволжье правительство и армию для защиты свободных республиканских порядков. Постоянное и упорное сопротивление крестьянства не раз провоцировало открытые восстания.

Борьба организованных сил демократии закончилась полным провалом под давлением сторонников диктатуры справа и слева. Центробежные политические силы русской демократии были временно стерты со сцены истории, а представители двух диктатур – красной и белой (Колчак, Деникин, Врангель) – боролись за господство на полях сражений гражданской войны.

Это обычная неспособность людей понять события, происходящие до них, или понять причинно-следственную связь этих событий. Именно благодаря этому большевики сумели обмануть общественное мнение за границей, убедив его в том, что гражданская война и господство террора были навязаны им белыми генералами и другими «буржуазными контрреволюционерами».

Я всегда был непримиримым противником деятельности так называемых белых диктаторов. Я был и остаюсь противником блокады России и иностранного военного вмешательства в ее борьбу с большевиками. Тем не менее нельзя забывать, что все зло, причиненное России наследниками генерала Корнилова и иностранной интервенцией, было лишь неизбежным следствием непростительного преступления, совершенного Лениным: насильственного государственного переворота, совершенного от имени диктатуры меньшинства накануне созыва Учредительного собрания.

Даже после своего реакционного государственного переворота 25 октября большевики еще имели возможность погасить разгорающееся пламя гражданской войны и остановить разрушение и распад России. Это они могли бы сделать, подчинившись авторитету Учредительного собрания.

При Временном правительстве большевики считались самыми преданными сторонниками демократии. «Скорейший созыв Учредительного собрания» было одним из их самых настойчивых требований. Одно из главных обвинений, ежедневно выдвигаемых Лениным и его сторонниками против Временного правительства, заключалось в том, что мы стремились необоснованно отсрочить созыв Учредительного собрания. Но весь этот демократический энтузиазм Ленина и его помощников был демагогической игрой на чувствах народа, верившего в Учредительное собрание и желавшего его созыва.

На самом деле, как довольно прямолинейно заявил сам Ленин на заседании ЦК большевистской партии 10 октября 1917 года, большевики прекрасно знали, что Учредительное собрание будет против них. Именно по этой причине за две недели до начала предвыборной кампании, большевики осуществили свой реакционный государственный переворот, призванный помешать успеху России в ее переговорах с Австрией после призывов Вены к сепаратному миру. Сепаратный мир с Австрией, за которым вскоре последовал мир с Болгарией и Турцией и изоляция Германии, означали бы конец войны, торжество Временного правительства, победу демократии и конец всех усилий по установлению диктатуры.

Переворот 25 октября решил судьбу Учредительного собрания. Но этого вначале не понимали ни народ, ни даже вожди демократических антибольшевистских партий. Они не могли себе представить возможности большевистского нападения на суверенную волю народа, выраженную Учредительным собранием.

Однако сами большевики сначала надеялись, что со свержением «буржуазного» Временного правительства и с сосредоточением аппарата власти в их руках, они получат большинство на выборах. Эти надежды, конечно, провалились.

Крестьянское большинство первого российского Учредительного собрания во главе с партией эсеров не изменило принципам демократии и основным традициям освободительного движения. Оно отказался одобрить государственный переворот 25 октября.

В первый же день работы (23 декабря 1917 г.) Учредительное собрание было разогнано штыками пьяных большевистских матросов. По телефону из Смольного Ленин потребовал расстрела избранных представителей народа, но это требование запоздало.

Утром в день созыва Учредительного собрания мирная многотысячная демонстрация его безоружных сторонников была разогнана винтовками латышских стрелков, введенных в Петроград для защиты большевиков от народа. В тот же день А.И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин, бывшие члены Временного правительства и законно избранные члены Учредительного собрания, были зверски убиты в своих кроватях в больнице своими большевистскими охранниками.

Защищая свою реакционную политику перед рабочими Запада, большевики оправдывают свой разгон Учредительного собрания тем, что оно состояло из «классовых врагов рабочих и крестьян». Это, конечно, явная ложь. Даже если принять для рассуждения демагогическую и глубоко ошибочную точку зрения, согласно которой каждый несоциалист является «классовым врагом» рабочих и крестьян, число таких врагов в Учредительном собрании не превышает пятнадцати[20]20
  Учредительное собрание на две трети состояло из эсеров. Меньшевиков было меньше десятка, кадетов меньше пятнадцати. Таким образом, большевики контролировали менее одной трети членов.


[Закрыть]. И даже те не были допущены в Учредительное собрание большевиками. Таким образом, разогнанное большевиками Собрание состояло исключительно из представителей демократических и социалистических партий.

Прошло десять лет после падения Временного правительства и насильственного роспуска Учредительного собрания, созданного этим правительством, но цели большевистской диктатуры остаются как никогда несовместимыми с коренными жизненными интересами России.

Ленинизм представляет собой наиболее полную политическую, социальную и экономическую реакцию, невиданную в истории Европы. И, как всякая реакция, диктатура Политбюро ЦК большевистской партии совершенно не способна к постепенной, эволюционной и мирной перестройке своего содержания.

Правда, Россия за десять лет вернулась от полного экономического паралича периода интегрального ленинизма (1918–1920), стыдливо именуемого большевиками «военным коммунизмом», через «нэповщину» к чисто капиталистическим формам[21]21
  «НЭП» – новая экономическая политика – была провозглашена Лениным весной 1921 г., после знаменитого восстания кронштадтских матросов, ряда крестьянских восстаний и страшного голода того года, такого голода, какой Россия не видывала с 1613 г. «НЭП» восстановил внутреннюю экономическую свободу в деревнях и свободу торговли в городах – А.К.


[Закрыть]. Но этот капитализм представляет собой самый отсталый, примитивный, скупой и малопроизводительный строй, основанный на жесточайшей эксплуатации рабочих и крестьян.

Опыт большевистской реакции еще раз доказал, что никакой социальный и политический прогресс невозможен без признания и утверждения прав личности на полную свободу мысли, совести и слова.

Социальное благосостояние, народное просвещение, внутренний порядок и международная безопасность не будут обеспечены русскому народу до тех пор, пока большевики продолжают удерживать Россию в тисках своей партийной диктатуры. Ибо никакой общественный строй, способный гарантировать людям блага труда и свободы, невозможен в стране, народ которой лишен основных прав человека и гражданских свобод, экономической инициативы и защиты закона, основанной и управляемой по принципу равенства. Там, где «партийная целесообразность» определяет общественные и национальные интересы, не может быть ни цивилизации, ни настоящего прогресса.

Сегодня, после десяти лет большевистского господства, Россия стоит в начальной точке круга ленинизма: терроризм и тяжелый экономический кризис. Таковы результаты острых, противоестественных, искусственных экономических и политических причин, коллективно выразившихся в характере и содержании диктатуры, которая душит самостоятельную, творческую жизнь и деятельность людей.

В освободительной борьбе Россия неизбежно должна вернуться на путь народного, национального, демократического строительства, на путь, на который русский народ встал – нерешительно и неуверенным шагом – в феврале 1917 года!

Нью-Йорк, 1927