Текст книги "Гроза Византии (сборник)"

Но не одни князья подумывали о ней. Было в княжеской дружине много горячих голов, помнивших свою Скандинавию и считавших, что «нет в мире лучше дел войны». Они не роптали на Аскольда и Дира за их бездействие открыто, но в разговорах между собой только и вели речь о так близкой к ним Византии.

Всем в Киеве от наезжих гостей было известно, что в этом городе скопились богатства целого мира, что народ там труслив и изнежен, что власть слаба, а потому и манила к себе, как запретный плод, княжескую дружину эта столица.

– Не узнать совсем наших конунгов! – говорили старые варяги. – Куда их прежняя храбрость делась?

– Обсиделись на одном месте.

– Так других послали бы… Есть народ.

– Еще бы! Вот Всеслав, даром, что не норманн, а славянин храбрее льва.

– Уйти бы от них самим.

– Нельзя!

– Отчего?

– Мало нас! Что мы одни-то поделаем?

– И славяне пойдут за нами.

– Ну, те без князей и шагу не сделают.

– Пожалуй, что так.

– А следовало бы, мечи зазубрились, тетивы у луков развились.

– Поговорить бы с Аскольдом, а нет – с Диром.

– Так они и будут слушать!

– А что же? Хотя они – и ярлы, а без нас ничего не значат.

– Да, вот будет пир, так тогда…

Так и решено было среди варягов – завести с князьями речь о набеге на Византию во время ближайшего пира.

А он не заставил себя ждать. Оба витязя любили попировать время от времени среди своей дружины да именитых киевлян и наиболее почетных «гостей». Созывались они в княжеские гридницы, уставленные столами, усаживались за них, и начинался пир на весь мир.

Подавали на столы целых жареных кабанов, рыбу всякую, птиц, что поставляли к княжескому двору опытные звероловы и птицеловы из окрестных лесов, а крепкий мед и вино фряжское рекой лились.

Во время же пира выходил сперва скандинавский скальд, а за ним киевский баян вещий с гуслями, начинали они петь своими старческими голосами каждый про свою старину, и, слушая скальда, забывали князья и тоску свою и горе, переносились душой в родимую свою страну, в ее фьорды, и тоска как будто отходила от них, чтобы потом явиться с новой силой, как только в княжьем тереме замолкал шум веселого пира.

Не забывали при этом князья и своего народа. Пока они пировали в гридницах, на теремном дворе тоже шел пир – для простого народа. Выкатывались людишкам киевским бочки; те мед-вино похваливали да славословили князей своих любимых.

Вот и теперь на этот пир, по обычаю, созваны были норманнские дружинники, знатные киевляне и почетные гости.

В эту пору из последних в Киеве были только гости византийские. Они явились на княжеское пиршество. Пятеро их было: Лаврентий Валлос, Анания из Мулета, Флорид Сибин и коренные византийцы: Алциад и Ульпиан.

Каждый из них уже по несколько раз бывал на княжеских пирах, и не просто интереса ради, а дабы узнать все, что делается в княжеских гридницах.

Так вот и теперь они первыми из приглашенных явились в княжий терем.

Там уже все было готово к званому пиру. Кроме византийских гостей по гриднице расхаживало несколько норманнских дружинников в ожидании появления князей.

– Ну что? – отозвав в дальний угол, спросил сурового Руара закаленный и поседевший в боях Ингелот. – Решаемся ли мы напомнить конунгам, что не дело воинов по целым годам сидеть сложа руки?

– Да я уже поговорил тут кое с кем, и ты увидишь, как это все выйдет, – ответил Руар.

– Самое важное начать… напомнить.

– Это принял на себя Зигфрид.

– Наш скальд?

– Да, он… Уж он сумеет. Зигфрид также скучает. Охоты да пиры притупили его вдохновение. Как он может воспевать героев, когда они годами ничего не делают?

– Так, так! Ингелот, ты слышал?

– Слышал, – подошел к ним третий дружинник, – на Византию?

– На Византию, на Византию… – раздались со всех сторон голоса.

Все сразу воодушевились. Разговоры стали шумными. Лица разгорелись, глаза заискрились.

Византийские гости, сбившиеся в одну кучку, тревожно переглянулись.

– Это что же? – шепнул Валлосу Алциад.

– Что? Покричат да и перестанут, – пожал тот плечами.

– А если нет?

– Без князей они не пойдут, а те вряд ли решатся напасть на нашего величественного Порфирогенета.

– Кто их знает! Вдруг придет в голову что-нибудь такое этим грубым людям?

– Говорю, что без Аскольда или Дира они не осмелятся тронуться, а в случае, если и эти с ума сойдут, то ведь мы здесь недаром.

Громкие крики прервали этот разговор. Из внутренних покоев палат показалось торжественное княжеское шествие.

Впереди шли слуги, расстилавшие перед князьями богатый ковер, за ними уже, окруженные самыми близкими людьми, следовали сами киевские князья Аскольд и Дир, красавцы собой, мужественные, со смелыми, открытыми лицами и ясным соколиным взглядом.

Рядом с ними шел высокий человек совсем не скандинавского типа.

Все варяги, пришедшие с князьями на Днепр, были без бород, с длинными, спускавшимися на грудь усами и пучком волос, закрученном на затылке. Этот же человек, напротив, имел черную окладистую бороду и длинные, падавшие на плечи волосы.

Это был славянин Всеслав – любимец Аскольда и Дира.

Князья заняли, после поясного поклона присутствующим, главное, «высокое» место за столом. Рядом с ними, с одной стороны, уселись Всеслав, Любомир, Премысл – старейшины киевские, с другой – Руар, Ингелот, Ингвар – начальники норманнов.

Аскольд, как старший, жестом предложил присутствующим начать пир.

«Заходили чарочки по столам». Сперва все молчали, уписывая вкусные яства и заливая их крепким медом. Первый голод скоро был утолен. Руар, Ингелот, Ингвар, отставив от себя блюда, переглянулись между собой; потом все трое взглянули на князей.

И Аскольд, и Дир сидели понурившись. Видно, их не влек к себе шум пиршества, тень смертной тоски легла на их лица. Они даже не говорили друг с другом и угрюмо молчали.

– Конунги, скучно вам! – вдруг громко воскликнул Руар. – А вместе с вами и нам… Далеко мы от нашей родины, так хоть в память ее не будем изменять ее обычаям.

– Разве вы недовольны пиром? – спросил Аскольд, поднимая голову и взглядывая на Руара.

– Нет, на столах всего в изобилии, а разве забыл ты, что для норманна пир не в пир, если он не слышит вдохновенной песни своего скальда про дела былые?

– Верно, прав Руар, – раздались голоса, – пусть поет скальд, пусть, и тоски тогда не останется и следа!

– Да, пусть нам споет Зигфрид, прошу тебя, Аскольд, – заговорил и Дир. – В самом деле, это хотя бы немного напомнит нам покинутую нами родину.

Аскольд в ответ на эти просьбы утвердительно кивнул.

Возгласы удовольствия послышались со всех сторон.

Аскольд, особенно в последнее время, не очень охотно слушал скальда Зигфрида и всегда отдавал преимущество славянскому певцу. Теперь же он скоро согласился на просьбы своей дружины, и Руар с Ингелотом приняли это за предзнаменование успеха в задуманном ими важном деле.

По знаку обрадованного Дира немедленно в гридницу, к пирующим введен был седой Зигфрид – славный скандинавский скальд, не раз своей вдохновенной песнью побуждавший скандинавов на выдающиеся подвиги.

Он вошел, высоко подняв голову. Его выцветшие от лет глаза на этот раз светились огоньком вдохновения. Таким Зигфрида давно уже не видели. Все при его появлении затихли, как бы в ожидании чего-то.

– Привет вам, витязи, привет вам, мужи Днепра и Скандинавии! – произнес Зигфрид, останавливаясь среди гридницы, прямо против князей. – Чего желаете вы от старого певца?

– Спой нам, Зигфрид, – сказал ему Дир.

Скальд тихо рассмеялся.

– Спеть, а о чем? – заговорил он. – Где я почерпну вдохновения для моей песни? Разве слышу я звон мечей, шум битв? Разве вижу я теперь, что героев ждет светлая Валгалла? Нет, нет, нет! Вместо них – трусливые бабы, да и то не норманнские, а такие – каких наши берсерки видали разве только в Исландии.

– Молчи, старик! – гневно воскликнул Аскольд.

– Ты прав, конунг или князь – не знаю, как теперь и называть тебя, – усмехаясь отвечал Зигфрид, – хорошо, я спою тебе. Слушайте вы, витязи норманнские!

Он с минуту помолчал, а потом запел. Тихо сперва, но затем его старческий голос начал крепчать и, наконец, стал таким же звонким, как и голос юноши.

О родных скалах далекой Скандинавии пел он, вспомнил фьорды, откуда по всем морям, известным и неизвестным, расходились за добычей легкие драккары смелых викингов. Пел он о славе берсерков, об их безумно-отважных походах на бриттов, саксов, франков, вспомнил об Олове Трюгвассоне и о дерзко-смелом Гастингсе, пред которым трепетала Сицилия, потом перешел к чертогам Одина – светлой Валгалле, к тем неземным наслаждениям, которые ждут там души павших в бою воинов, и вдруг, в упор глядя то на бледневшего Дира, то на красневшего Аскольда, запел с особенной силой и выражением:

 
Презренен, кто для сладкой лени
Забыл звон копий и мечей!
Валгаллы светлой дивной сени
Не жаждет взор его очей.
Когда ж умрет, чертог Одина
Пред ним хоть будет налицо,
Не выйдут боги встретить сына
С веселой песней на крыльцо!
А на земле клеймо презренья
На память жалкого падет,
И полный всяк пренебреженья
Его лишь трусом назовет…
О, боги светлые! К чему же
Ему не прялку дали – меч?
Что толку в трусе подлом – муже,
Забывшем шум и славу сеч…
 

– О, замолчи, молю тебя, замолчи, Зигфрид! – прервал скальда, вскакивая с своего места, Аскольд. – Ты разрываешь мою душу на части.

Он смолк, а вместе с ним смолкла и вся гридница. Все, затаив дыхание, ждали, что произойдет дальше.

– Почему я должен молчать, витязь? – гордо спросил его Зигфрид. – И с каких это пор норманны прерывают песнь своего скальда, заставляют его умолкнуть, когда светлый Бальдр вдохновил его?

– Я знаю, что ты хочешь сказать… ведь мне все понятно, – лепетал растерявшийся ярл. – Все, все, все здесь против меня, вы не хотите покойной жизни, вы стремитесь к ненужному грабежу.

– Подожди, конунг, – загремел теперь Руар, – как ты пред лицом своих дружинников можешь говорить о грабеже? Нет об этом и помину. Не к наживе мы стремимся, а к светлой Валгалле, к тому, чтобы в потомстве не были покрыты позором наши имена. Об этом и пел Зигфрид, наш скальд. Да разве за тем мы подняли вас обоих на щит, избрали своими вождями, чтобы мечи наши ржавели, секиры притуплялись, а щиты покрывала плесень? Нет, нам таких конунгов не нужно.

– Но чего же вы хотите от нас? – воскликнул Дир, видя, что его друг не в состоянии от гнева и стыда выговорить даже слово. – Чего?

– Чтобы вы вели нас!

– Куда?

– На Византию.

– На Византию, на Византию, все пойдем! – загремели по всей гриднице голоса. – Вы должны вести нас! Иначе мы прогоним вас!

Жажда новых волнений охватила в этот миг всех – и норманнов и славян. Они, пожалуй, и сами не отдавали себе отчета, зачем им нужен этот набег на Византию. И здесь, в Киеве, у них всего было с избытком. Просто молодцам захотелось поразгуляться, потешить себя на просторе, а что из этого могло выйти, об этом они и не думали вовсе.

– Слышишь? – шепнул Ульпиан Валлосу.

– Да, но мы не допустим этого, – ответил тот.

– Это будет трудно.

– Но не неисполнимо. Как бы они ни храбрились, а без Аскольда и Дира ни в какой поход они не пойдут. Но послушаем, что скажет князь.

Аскольд и Дир сделали знак, из которого можно было понять, что они желают говорить.

– Знаем мы ваши желания, друзья, – несколько дрожащим от волнения голосом начал Аскольд, – и готовы исполнить вашу просьбу.

Клики восторга огласили гридницу.

– Только дайте нам обдумать все, – продолжал князь, – и тогда, клянусь Одином и Перуном, мы исполним вашу просьбу. А теперь прощайте… Не на радость для нас устроился этот пир.

Поклонившись дружине, ярлы поспешили уйти из гридницы.

Тотчас же по уходе Аскольда и Дира гридница быстро начала пустеть. Первыми поспешили уйти византийские «гости». Все, что они здесь слышали, было для них так неожиданно и ужасно, так поразило, что они испугались и за себя, и за свою родину.

За ними удалились часть норманнской дружины и киевляне.

В гриднице остались только Руар, Ингелот, Ингвар, Зигфрид и славянин Всеслав. Все они в княжьих покоях были своими людьми, а потому и не особенно спешили уходить.

– Честь тебе великая, скальд, если ты разбудил уснувшие сердца наших ярлов, – говорил Руар, пожимая руку Зигфриду.

– Мною руководил светлый Бальдр, ему честь и хвала! – с улыбкой отвечал тот.

– Но все-таки твоими устами говорил Бальдр.

– Долг скальда было сделать, что сделано мною. Но не будем говорить об этом! Итак, ваше желание исполнено, витязи?

– И мое также! – вдруг вмешался Всеслав.

– И твое, славянин? – с удивлением воскликнул Зигфрид.

– И мое!

– Но это не похоже на ваши кроткие нравы.

– Может быть, но не забывайте, что я – славянин только по рождению… Лучшие годы моей жизни я провел между вами, в вашей стране, там я оставил все славянское и вернулся на родину истым варягом.

– Это мы знаем, ты всегда был храбрецом даже между нами.

– Благодарю. Византию же я ненавижу, ненавижу всеми силами своей души и, если только боги будут ко мне милостивы, в крови ее детей я утолю свою ненависть. О, скорей бы в поход! Как потешился бы тогда!

– Ты, Всеслав? Ты ненавидишь Византию? За что? – раздался позади них грустный голос.

Все разговаривавшие быстро обернулись на него.

Там стоял незаметно вошедший Дир.

– Скажи же, Всеслав, за что ты ненавидишь Византию? – повторил он свой вопрос.

– За что? Ты хочешь знать, князь? Так вот за что: она отняла у меня отца, мать, жену, дочь, сестру…

– Как так? Когда? – поспешил спросить любопытный Ингелот. В ответ на это Всеслав рассказал грустную историю своей жизни.

Со слезами на глазах поведал он про отца своего Улеба, про мать, рассказал о том, как их разлучили и увезли в Византию…

– Кто знает, – закончил он, – может быть, они еще живы, а если живы, то тем более я жажду пойти в Византию и отыскать их.

– Но Византия велика.

– Все равно, я найду их, хотя бы мне пришлось пройти ее от края до края. О, князь, – вдруг переменил тон Всеслав, – умоляю тебя, уговори Аскольда повести нас. Клянусь Перуном, я соберу видимо-невидимо славян, и они все пойдут за вами.

Дир молчал. Он не знал, что отвечать своему любимцу.

– Что же ты молчишь, князь? – повысил тот голос. – Или тебя не трогают горе и печаль твоих соратников?

– Оставь, Всеслав, – промолвил Дир, – ведь ты знаешь, мы оба любим тебя.

– Что мне в вашей любви! Помните, я – сын славного и до сих пор среди приднепровских родов старейшины Улеба, я сам пойду на Византию, если вы будете сидеть сложа руки. Ведь не для этого не только норманны, но и мы – славяне, избрали вас своими князьями… Эх, если бы был между нами Рюрик!

Дир нахмурился.

– Тогда что же было бы? – промолвил он.

– Быстрым соколом полетел бы он по берегу, крикнул бы клич, и поняли бы все, что не баба заспанная, а князь у них!

– Молчи, несчастный! – крикнул ярл, хватаясь за меч.

– Зачем молчать? Я говорю, что следует! А ты напрасно за меч хватаешься… Он у тебя в руках прялки не стоит.

– Где твой сын? – переменил тон Дир.

– Сын? Уж не заложником ли ты хочешь его взять? Так мой сын парит теперь, что орел по поднебесью. А где он, спроси у него.

– Слушайте, – раздался могучий голос Аскольда. – Вы все здесь говорите о походе на Византию, но что нам принесет этот поход?

– Потешимся!

– Только? А сколько из нас не вернется – ведь не шутки с нами будут шутить!

– Валгалла ждет храбрых.

– Это так, но что мы выиграем, зачем нам Византия?

– Олег бы так не рассуждал, – послышался густой голос Руара.

– То Олег. Нам доверился весь этот край, мы должны оберегать его, а не гнаться за неизвестным.

– Но ты – конунг наш.

– Хорошо, что же из этого?

– Ты должен вести нас к славе.

– Вы хотите Византии?

– Да!

– Будь по-вашему…

Едва он вымолвил эти слова, как все кинулись целовать его, и стены княжеских покоев до утра тряслись от громких криков:

– На Византию, на Византию!

Неудавшееся ристалище долго еще вызывало волнение в Константинополе. Михаил должен был раздать из своих хранилищ большие запасы масла и хлеба, чтобы хотя несколько успокоить волновавшуюся чернь. Голубые упрямились, они требовали, чтобы император исполнил свое обещание и возвратил им их вождя Анастаса, но как он мог это сделать, когда и Анастас и Зоя скрылись неизвестно куда. Только Василий Македонянин, которого и Голубые знали за искреннего друга Анастаса, да быстрая казнь Никифора успокоили их, и они дали обещание выступить на первом же ристалище под предводительством нового вождя. Изок и Ирина жили у Василия, который приобретал все более и более влияния на Порфирогенета, так как болезнь по-прежнему приковывала дядю императора Вардаса к ложу. Македонянин умело пользовался своим влиянием. Нередко видели его на форуме среди народной толпы. Он прислушивался к ее говору, старался узнать ее нужды и вместе с тем очень часто поражал потом народ разумными распоряжениями, как раз соответствующими его желаниям.

Так шло время. Об Анастасе и Зое почти все уже забыли в Константинополе.

В один вечер, когда спал зной дня, Василий в платье простого византийца отправился на форум, желая узнать, чем занята чернь Константинополя.

Когда он пришел туда, то около колонны Константина сразу заметил толпу народа. Василий протиснулся через нее в первые ряды и увидел сидевшего у подножия колонны старика, с жаром рассказывающего что-то своим слушателям.

Старик этот, по имени Сила, был ходячей летописью Византии. Он был так стар, что даже позабыл год своего рождения, но прекрасно помнил все, что касалось родного его города.

– Велик и славен город Константинополь, – говорил он, когда македонянин пробрался к нему, – сам Господь, Единый Вершитель судеб, хранит его.

Старик вдруг замолчал.

Внимание слушателей напряжено было до последней степени. Все старались стать повыше, приподнимали головы и пристально смотрели на рассказчика.

А тот сидел, понурив голову, углубленный в себя, в свои мысли.

Вдруг он весь выпрямился и, как бы проснувшись от тяжелого сна, огляделся вокруг своими мутными, потерявшими всякий блеск, глазами и заговорил.

Голос его сперва был глух и подавлен.

Его слова едва можно было разобрать, но, чем дальше шла речь, тем более и более крепчал этот старческий голос, ободряюще действуя на собравшихся.

– Да, сам Господь хранит Новый Рим, – говорил рассказчик, – вот, слушайте, что расскажу я вам о временах, от вас отдаленных, но вместе с тем и близких. Язычество, иконоборство сильно еще было в народе. Великий Константин умер, его слабые сыновья не смели поддержать его святое дело, а отступник Юлиан встал на защиту язычества, но Галилеянин победил его, и Юлиан пал на поле битвы, признав его. Крест восторжествовал, и народ стал считать себя под его защитою. Но нравы народа развратились, и при восторжествовавшей вере во Христа Новый Рим стал по духу равен старому Риму, и вот всемогущий Господь, чтобы возвратить заблудший народ на путь спасения, послал ему кару…

Страшную, ужасную кару.

Развилась в Византии болезнь, неведомая, ужасная болезнь, истребившая почти весь род человеческий. Стало в Византии твориться нечто ужасное. Народ умирал, и в каждом доме был покойник. Неокрепшие в вере Христовой умы приписывали происхождение этой болезни некоторой тайной причине, исходящей с неба. Болезнь эта страшная не ограничивалась ни местом, ни каким-либо одним народом, ни временем года, она пронеслась по всему миру, жестоко поражая самые различные народности, не разбирая ни пола, ни возраста. Ничто не останавливало ее. Одних она поражала летом, других – зимою или в другие времена года.

Она началась в Египте, в Пелузе, откуда направилась по двум дорогам – с одной стороны, к Александрии и остальному Египту, с другой – в Палестину. После этого она охватила всю землю, продвигаясь через правильные промежутки времени и места. Казалось, точно кто управляет ею. То она останавливалась на определенное ею самой число дней, то двигалась дальше по всем направлениям до самых границ мира, точно боясь не пропустить на своем пути каких-либо из отдаленнейших уголков земли. Не было того острова, той долины, той горной вершины, которых бы она не посетила, раз там были люди. Если через какое-либо место она проходила, не тронув его, то через некоторое время она к нему возвращалась, щадя уже на этот раз соседние поселения, которые раньше были ею опустошены, и уже отсюда она не уходила до тех пор, пока не получала своей дани – жертв, соответственно тому, что ею было получено в других соседних местностях. Она всегда начинала свою деятельность от морских берегов и оттуда двигалась в глубь материка.

Весною 543 года она появилась в Византии.

Сила передохнул и потом продолжал свой рассказ:

– Вот как она здесь появилась: многие стали видеть духов, принявших человеческий вид, при этом таким больным казалось, что это духи, около них стоящие, наносили им удары. Такие видения и были признаками начавшейся болезни. Мучимые видениями несчастные призывали всех святых и прибегали ко всякого рода очистительным жертвам. Но ничто не помогало, ибо большинство отдавало Богу душу в самих храмах, куда приходили для молитв. Не мало было и таких, которые запирались в своих комнатах, не отвечали на зов друзей, и, несмотря на все уговоры, которые пускались в ход, несчастные притворялись ничего не слышащими, боясь, что с ними говорят привидения.

Некоторым мерещились призраки только во сне, они слышали голоса, произносившие их имена в числе имен, присужденных к смерти. Большинство же, впрочем, ни во время сна, ни при бодрствовании не получали этих прискорбных предзнаменований. Лихорадка их захватывала внезапно: одних – в тот момент, когда они просыпались, других – во время прогулки, многих – среди обычных занятий. Тело их изменялось в цвете, но никакого признака воспаления нельзя было заметить. С утра до вечера лихорадка была так легка, что предчувствовать какую-либо опасность не мог ни сам больной, ни врач, навещавший его. Никто из заболевших не казался находящимся в смертельной опасности. Но уже вскоре у одних – на другой же день, у других – через несколько дней – можно было заметить появление нарывов не только в нижней части тела, но и под мышками, а иногда даже за ушами, и припадки этой страшной, ниспосланной небесами болезни выражались почти одинаково у всех больных.

Одни из заболевших были погружены в глубокое беспамятство, другие в припадках бурного гнева становились ужасны.

Первые имели вид людей, потерявших всякое понимание окружающего. Если около них был кто-либо и мог о них заботиться, то они принимали время от времени пищу. Если их покидали, они умирали от истощения. Вторые, охваченные бредом, лишившись сна, преследуемые все время различными видениями, везде видели перед собою каких-то людей, покушающихся на их жизнь, и старались бежать, издавая страшные крики. Ухаживавшие за такими больными были в самом тяжком положении и вызывали не меньшую жалость, чем сами больные. И не потому, что они подвергались опасности вследствие такой близости к больным, так как ни врачи, ни кто-либо другой не заболевали от прикосновения. Даже те, которые обмывали и одевали покойников, оставались, помимо всякого ожидания, здоровыми и невредимыми во время исполнения своих ужасных обязанностей.

Многие из них, пораженные болезнью в другое время и притом без видимой причины, быстро умирали. Поэтому прислугу заболевших жалели только в силу невероятных трудов, которые выпадали на ее долю. Занятые почти все время подниманием людей, катавшихся по полу, они должны были то и дело останавливать и удерживать тех из охваченных бредом больных, которые норовили выброситься из окон на улицу.

Некоторые, увидев воду, бежали по направлению к ней, но не для того, чтобы утолить жажду (так как были такие, которые бросались в море), а просто потому, что лишились рассудка. С этими приходилось выдерживать упорную борьбу, чтобы заставить их принять пищу, которую они принимать не хотели. Были и такие больные, которые из-за отсутствия ухода умирали с голоду и от всяких других причин прямо на улицах.

Византия переживала ужасную пору…

Будто сам Господь отвернулся от нее в этот год, и чем дальше шло время, тем все более и более усиливалось бедствие.