Текст книги "Гроза Византии (сборник)"

Несмотря на свое великолепие, Византия представляется воображению, как организм, снедаемый страшными недугами. Это были недуги нравственные. Лихоимство, низкопоклонство, интриганство, правовой беспредел, пьянство – все это существовало в Византиийской империи.

В одной обличительной проповеди сохранилась такая характеристика Царьграда: «Наш град – блудница, вертеп разбойников, жилище убийц, наша столица – град плачущих и стонущих. Почему же это? Потому что справедливость покинула ее, и она возненавидела правосудие; потому что со стогн ее не ушли ростовщики и льстецы; потому что в ней царят ложь, интрига, высокомерие, насилие. Наш город – источник зла для всей страны, из него повсюду распространяется зараза. Правящие нами творят беззакония, торгуют правосудием, любят дары, за все требуют воздаяния; сборщики податей отнимают у нас последние крохи. Исчезли стыд и целомудрие, их заменили страсть к наживе и всякие вожделения. Господствуют наглость, суетные заботы: как бы приумножить свое имущество, как бы поесть и попить; женщины зарятся на мужчин, мужчины – на женщин».

Пьянство не представляло, по всей вероятности, очень распространенного порока. В южных странах, в Италии и Греции, где растет виноград и народ имеет возможность пить вино ежедневно, почти никогда не видишь пьяных на улице. Очевидно, так было и в Византии, где, по большей части, пили вино с водой.

Но пьяницы все-таки встречались. В одном византийском памфлете говорится: «Не входи в мои виноградники, Иаков, не срезай у меня лозы, не выжимай у меня винограда, ибо ты, как сухая губка, вбираешь в себя вино всеми частями. Ты пьешь целую ночь и, хвастаясь, говоришь: я не примешал к вину воды, как делают трактирщики, ни горячей, ни холодной; я пью его не смешанным».

В другом памфлете об осмеиваемом лице сказано, что он изучил все столичные трактиры и, поднеся кубок ко рту, пьет, не переводя дыхания, как животное.

Трактиры были в Константинополе, но посещать их считалось неприличным для людей порядочного общества, и самое ремесло трактирщика считалось позорным. Молодежь кутила, но задавала пиры у себя дома. Об одном важном сановнике, любившем пожуировать, историк Никита Хониат рассказывает: «Не имея себе соперников в обжорстве и превосходя всех в питье вина, он умел подпевать под лиру, играл на арфе и плясал кордакс (комическую пляску с непристойными телодвижениями), быстро перебирая ногами. Жадно наливаясь вином и часто насасываясь им, как губка, он не потоплял, однако же, своего ума в вине, не шатался, как пьяные, не склонял головы на сторону, как бывает от хмеля, но говорил умно и становился еще одушевленнее в разговоре. Он любил устраивать пиршества и этим приобрел любовь всех лиц, жаловавших веселый разгул. Приезжая к подобным господам, он пил столько, что многие не могли сравняться с ним и доходили до того, что им долго приходилось отрезвляться и освежать голову, другие же пили с ним наравне. Это были люди, которые вливали в свое брюхо по целым бочкам, пили из кувшинов, вместо стаканов. Этот сановник мог не только пить, но и есть необыкновенно много. Особенно любил он зеленые бобы, и, вот, когда он однажды был на войне и стоял лагерем на берегу реки, завидел он на другом берегу полосу бобов. Тотчас раздевшись донага и переплыв на другую сторону, он поел большую часть их, но и тем не удовольствовался. Связав остатки в пучки и положив на спину, он перетащил их через реку и, расположившись на полу в палатке, с наслаждением поедал бобы, как будто долгое время ничего не ел».

Нечего и говорить, что жестокость также была в тогдашних нравах. Делались такие зверства, от которых волосы становятся дыбом. Пытки и членовредительные наказания говорят о большой жестокости, но это, по крайней мере, делалось по суду, на суде можно было оправдаться, можно было надеяться, что судьи будут действовать по закону и справедливости. Гораздо хуже был административный произвол. Лиц, заподозренных в заговоре, обыкновенно не судили, а «убирали», этим пользовались, когда кто-нибудь казался неудобным. Временщики играли большую роль в Византии: они пользовались неограниченным доверием царя и распоряжались от его имени совершенно самовластно. Против таких лиц не было управы: они отравляли, конфисковывали имущество, ссылали; нельзя было жаловаться на них в суд. Впрочем, если они хотели сделать это законно, то подбирали подходящих судей, возводили на совершенно неповинных какое угодно обвинение и, считая его доказанным, действовали уже на основании такой-то статьи свода законов.

Вот примеры жестокости нравов, господствующих в Византии.

Один император придумал для своего дяди, имевшего титул деспота, особого рода место заключения. Была крепость, выстроенная на скале; жители ее выламывали камень из этой скалы и таким образом получались глубокие ямы, куда стекала дождевая вода. Вычерпав воду из одной такой ямы, туда спустили по лестнице деспота и одного мальчика из его прислуги. Затем закрыли яму и, по словам византийского историка, держали страдальца в тесноте. Нечего говорить о других неудобствах: о мраке и об удушливом воздухе, а скажу лишь об одном, более важном, что приводит меня в содрогание при одной мысли. Место, где сидели заключенные, было очень тесным; следовательно, по необходимости, должны были рядом находиться горшок для известного употребления и хлеб. Можно себе представить, что должно было быть на душе у заключенных во время еды при таком отвратительнейшем запахе! Но этого еще мало; горшок, подаваемый вечером сторожами на веревке, часто опрокидывался деспоту на голову, потому ли что сторожа издевались над ним или по нечаянности.

Некоего Феодосия, показавшегося неудобным полководцу Велизарию, поместили в совершенно темное подземелье. Тут его привязали к яслям очень короткой веревкой за шею так, что он должен был стоять все время в согнутом положении и разогнуться не мог; не мог он ни сесть, ни лечь. В ясли клали ему пищу, которую он ел как животные. В таком удручающем положении провел он четыре месяца, пока не сошел с ума и не был освобожден. Сразу же после этого он умер.

Едва ли в каком-нибудь государстве взяточничество было так распространено, как в Византии. Это была страшная язва, разъедавшая все византийское общество и в значительной степени способствовавшая падению Восточной Римской империи. Случаи, когда судьи брали взятки с ответчиков в гражданском процессе, принадлежали к самым обыкновенным. Бывало, что судья брал взятки с обеих сторон – и с истца и с ответчика; тогда он, надув обоих, оставлял дело нерешенным. Молодые чиновники начинали обыкновенно службу в должности сборщика податей где-нибудь в провинции, и тут-то они проходили особую школу. Податная система была очень сложна, потому что существовало много всяких налогов и сборов. Поземельная подать взыскивалась в разных размерах, смотря по тому, какой землей владел плательщик, земля же делилась, говорит П. Безобразов[3]3
  Один из известных русских историков XIX в.


[Закрыть], как и у нас в Московском государстве, на три категории: хорошую, дурную и среднюю. Затем было множество дополнительных сборов, присчитывающихся к основной подати в виде процентных прибавок к ней; эти прибавки появлялись, когда императоры считали нужным увеличить государственные доходы. Наконец, монетная система была довольно путаная. Подать высчитывалась на полновесные золотые монеты; между тем императоры постоянно чеканили монеты, в которых лигатуры было более против положенного количества. Эти монеты подданные обязаны были принимать за полновесные, но государство не принимало их по номинальной цене. Например, крестьянину следует уплатить номизму (золотую монету в 4 рубля), он дает сборщику податей монету, которая в ходу, но в которой нет узаконенного веса. Сборщик ее принимает, но высчитывает, сколько ему надо еще доплатить, чтобы его монета имела номинальную ценность. Вот этой путаницей пользовались молодые чиновники и под видом податей вымогали у народа гораздо больше денег, чем следовало платить; излишек поступал, конечно, в их пользу, и таким путем составлялось не одно состояние. На вымогательства сборщиков податей общество смотрело донельзя снисходительно, хотя по закону за это взимался громадный штраф. Однажды губернатор одной провинции собирался привлечь к суду или наказать собственною властью своего подчиненного, позволившего себе незаконные поборы при взимании податей. Провинившийся чиновник нашел сильного покровителя в лице важного сановника и знаменитого философа Пселла, который написал по этому поводу губернатору письмо приблизительно следующего содержания: «Я уже просил тебя об этом молодом человеке и опять прошу: помогай ему при сборе податей и относись к нему благосклонно. Он не может довольствоваться законным сбором, потому что ему же нужно вернуть свои затраты. Ты, конечно, не позволяй ему поступать противозаконно, но не замечай того, что он делает, так чтобы тебе, глядя, не видеть и, слыша, не слышать. Таким образом, ты можешь в одно и то же время избежать упрека в незаконных действиях и быть милостивым к сборщикам податей». Это письмо – драгоценнейший перл византийской литературы. У бедного сборщика были большие расходы, прежде чем он поступил на место; другими словами, он дал кому-то приличную взятку: этого было достаточно, чтобы ему позволили обирать народ. Что же делать губернатору? Не смотреть, как его чиновники берут взятки, и затыкать уши, если до него дойдет подобный слух; тогда он и перед начальством будет чист (знать, мол, не знаю, ведать не ведаю), и с подчиненными станет жить в ладу. Вот мораль, достойная великого философа.

Другой отличительной чертой византийского общества было низкопоклонство и лакейство. По римской традиции, императора боготворили: его называли не только державным и великим, но также божественнейшим и священным; самые важные сановники падали пред ним ниц и лобызали его колени и пурпуровые туфли. В торжественных случаях царю произносили панегирики, необыкновенно напыщенные и необыкновенно лживые. Царствует, например, император, самый непопулярный, распутный; и вот, среди всеобщих стонов, среди всеобщего недовольства его развратом и тяжестью податей, во дворце раздаются слова оратора: «Ты, царь, защитник бедных; ты поощряешь добрых, караешь злых; указами твоими ты ввел в государстве правосудие и справедливость, ты не позволяешь сборщикам податей делать незаконные поборы или судьям судить не по закону. Будь жив Гесиод[4]4
  Знаменитый греческий поэт VIII в. до н. э.


[Закрыть], он вынужден был бы изменить свой порядок: он должен был бы сказать, что сначала был медный век, потом серебряный, а теперь наступил золотой».

Итак, под пышной декорацией скрывалась такая распущенность, что Рим, действовавший в этом отношении с грубой откровенностью, должен был уступить пальму первенства своему преемнику.

Суеверия, волшебство, гадания, симпатические средства – все это было очень распространено в Византии не только в народе, но и среди образованного класса.

Думали, например, что существует особое существо в женском образе, так называемая Гило, отвратительная старуха, с огненными глазами, железными руками, с головы до пяток покрытая шерстью, похожей на верблюжью. Гило обладает свойством проходить через запертые двери. Она зла, и главное ее занятие заключается в том, что она убивает новорожденных младенцев. Она отравляет также воду источников, из которых пьет скот, и губит животных. Чтобы избавиться от нее, надо знать двенадцать имен, которые она носит. В тот дом, где знают эти имена, Гило не входит, но бежит от него за пятьсот миль. Наблюдения над значительной смертностью малолетних подали, вероятно, повод к этому суеверию, так как, по некоторым сказаниям, Гило умела обращаться в духа, вселялась в младенцев и высасывала из них материнское молоко. Вера в Гило была так распространена, что однажды нескольких женщин привлекли к суду и обвинили в том, что они оборачивались в духов и, проникая незаметно через запертые двери, убивали грудных детей. Обвинители были убеждены, что эти женщины умеют принимать вид Гило. К счастью, их судил просвещенный судья и оправдал обвиняемых, считая немыслимым оборачиваться в призраки. Но дело на этом не кончилось. Император Константин Копроним (741–775) усомнился в правильности такого решения. Он призвал к себе судью и пытал его; несмотря на пытки, судья стоял на своем, и только тогда царь вынужден был утвердить его решение. Волшебство и разные магические средства были в большом ходу. До наших времен дошел трактат, где собраны рецепты подобных средств. Порошок, приготовлявшийся из асфоделя, корня проскурняка, чечевицы, белого мака и лука, назывался противоголодом и обладал таким свойством, что, поев его, можно было много дней ничего не есть. Средство некоей Зинарии, состоявшее из ромашки, белого перца, меда, смирны, шафрана, обладало тем свойством, что стоило только поесть его, как сейчас же забывалось все дурное и вспоминалось только хорошее. Чтобы иметь детей, мужчина должен был намазаться заячьей кровью или гусиным жиром. Женщины, не желавшие иметь детей, носили пуп лягушки, завернутый в тряпочку. Было средство, изобличающее воров: надо вырезать у головастиков языки, засушить их и смешать с хлебом, затем предложить этот состав подозреваемому лицу; если это был действительно вор, он приходил в экстаз и публично сознавался в содеянном.

Разгадать будущее, найти способ предсказывать – это одна из тех неразрешимых загадок, которой человечество занималось больше всего.

В Византии практиковались всякие способы гадания, многие из которых перешли по наследству от Древней Греции. Вырезали, например, кости животных и гадали по ним. В христианской стране, конечно, не могло быть и речи о жертвенных животных и о жертвах богам, но делались вещи еще более дикие. Жители города Пергам, осажденные однажды сарацинами, схватили беременную женщину, собиравшуюся рожать, вырезали из ее чрева младенца и бросили его в сосуд с кипятком. Чего они хотели достигнуть этим зверством, неизвестно, но, очевидно, они надеялись получить какой-то хороший результат за свою жестокость. Были люди, специально занимавшиеся предсказанием будущего и бравшие за это деньги; они гадали главным образом тремя способами: по особого рода книгам, по звездам и по снам. Существовали Сибиллины книги, заключавшие загадочные и очень туманные изречения о византийских императорах. Эти загадки старались объяснить и применять их в разных случаях. Вот, например, в одной из таких книг было сказано: пятидесятая цифра возьмет перевес над сороковой. Когда против императора Михаила VII восстал Никифор Вотаниат, последнему на этом основании предсказали, что он победит и будет царем. Действительно, цифра 50 обозначалась у греков буквой Н, а 40 – буквой М; по изречению, Н должно было одолеть М, то есть Никифор – Михаила. Снотолкование было своего рода наукой. Сны рассматривались как особого рода откровение, как впечатления, получаемые душой в то время, когда она в течение сна разлучается с телом. Не стоит распространяться об этом, потому что у нас самих до сих пор в большом ходу сонники, и Византия не представляла в этом отношении ничего оригинального. Астрология – наука столь же древняя, как мир, уступившая свое место астрономии. Недостаточное знакомство с небесными явлениями привело людей к убеждению, что есть какая-то связь между движением светил и человеческими действиями. По положению звезд можно было сказать, удастся ли то или иное предприятие. Когда византийские императоры колебались в своих решениях, они призывали астрологов, и те объявляли, какой их ждет исход.

У древних греков и римлян существовало гадание, сохранившееся до настоящего времени. Раскрывали Гомера или Вергилия, читали первый попавшийся стих и считали его изречением оракула. В христианские времена Священное Писание заменило классических авторов. Закрыв глаза, развертывали Библию или сочинение какого-нибудь Отца Церкви и попавшуюся случайно строчку считали ответом на вопрос, обращенный к судьбе. Способ этот практиковался в Древней Руси, как нам известно, до поучения Владимира Мономаха. Суеверные девицы до сих пор с закрытыми глазами раскрывают первую попавшуюся книгу и читают наудачу: «Что мне выйдет». В связи с этим существовал практиковавшийся в Византии обычай испытания судьбы двумя свитками. В чем он заключался, видно из следующего. Император Алексей Комнен желал выступить в поход против половцев, но приближенные к нему лица находили это неблагоразумным. Чтобы не подвергаться упрекам и снять с себя ответственность, император, не возражая против общего голоса, обратился к высшей воле и объявил, что отдает решение вопроса на волю Божию. Сопровождаемый военными чинами и многочисленным духовенством император отправился вечером в храм Святой Софии. В присутствии патриарха он написал два жребия на двух хартиях: на одной было написано, что следует идти в поход против половцев, на другой – что не следует. По приказанию императора патриарх положил оба жребия на престол церкви, где они и остались во время всенощного бдения. По окончании богослужения, уже утром, патриарх снова вошел в алтарь и вынес одну из хартий, которая была при всех распечатана и громогласно прочитана. Вышел жребий, решающий поход на половцев, и против этого никто уже не возражал. Таким образом неоднократно решались важнейшие государственные вопросы.

Точно так же избирались игумены монастырей. Выбирали трех кандидатов, записывали их имена на хартии, клали на престол, затем брали одну из хартий и считали избранным того, чье имя было вынуто. У нас, на Руси, этот способ также был в ходу при избрании новгородского епископа.

В Византии происходили постоянно очень таинственные и сверхъестественные явления, о которых сообщают летописцы. Вот, например, в субботу первой недели поста царь Андроник Палеолог (XIV в.) отправился в церковь и присутствовал при всенощном бдении, начинающемся в то время поздно вечером. К нему прибегают люди и сообщают, что случилось нечто необыкновенное: они слышали громкое ржание, между тем как ни во дворце, ни по соседству нет ни одной лошади. Все смутились, и пока рассуждали об этом таинственном явлении, раздалось опять громкое ржание. Царь приказал исследовать это, и оказалось, что ржет лошадь, нарисованная на одной из стен дворца. Первый министр очень обрадовался этому и объявил царю, что ржание предвещает победу над турками. Но царь с ним не согласился; по его словам, эта самая нарисованная лошадь ржала в царствование его отца, и тогда случилось большое бедствие. Действительно, на другой же день стоявшая на площади колонна со статуей Византа, основателя Византии, начала шататься и шаталась несколько дней. Это уже, очевидно, было не к добру. Тогда царь с первым министром достали книги, где записаны были разные предсказания, занялись астрологическими выкладками и, на основании всего этого, пришли к убеждению, что надо ждать нашествия неприятеля и смут в государстве.

Царь Михаил Палеолог отправился в Солунь и, прожив там год, умер, как это ему было предсказано. А предсказание заключалось в следующем. Когда он был в Адрианополе, во дворце открыли над дверями круг, а в кругу этом – изображение четырех животных: льва, барса, лисицы и зайца; над этими животными оказались стихи, в которых было сказано, что в Солуне поселится один царь из дома Палеологов и умрет там. «Этот круг, – рассказывает историк того времени, – находился от пола на высоте двух мужчин; невероятно, чтобы стихи эти написал человек. Нельзя думать, чтобы кто-нибудь подставлял лестницу и влезал туда для написания в то время, как во дворце находился царь и множество народу постоянно ходило и выходило».

Распространившиеся в народе оракулы иногда имели печальную судьбу. Так, один царь казнил некоего Пахомия только потому, что по Константинополю ходило предсказание, будто преемником его будет Пахомий! Никто не решался отвергать возможность гадания и значение, которое имеют разные предзнаменования вроде затмения или шатания колонны. Но образованные люди старались подыскать этому научное объяснение. Вот что пишет по этому поводу один ученейший писатель XIV века: «Что затмения небесных светил предвещают земные страдания, этого, думаю, не станет опровергать никто, разве кто любит попусту спорить. Если бы кто вздумал убедить совершающиеся в разные времена и в разных местах события, то он понапрасну стал бы трудиться и поступил бы крайне нерассудительно, взявшись учить неспособного к учению. Что бывает с телом человека, то происходит и с организмом Вселенной. Мир, как и человек, – органическое целое, состоящее из частей и членов. Как у человека боль головы или шеи производит жестокое страдание в голенях и пятках, так и в организме Вселенной страдания небесных светил доходят до земли и дают себя чувствовать и здесь». «Может быть, кто-нибудь недоумевает, – говорит тот же писатель, – откуда берутся и как появляются оракулы, которые ходят между людей, а также почему они, заключая в себе указание на будущее, изображают его в чертах, чрезвычайно загадочных. Кто был их составителем и кто передал их последующим поколениям, об этом мы не находим ничего ни у историков, ни у других писателей. Все они замечают только, что в то или другое время тот или другой оракул ходил в народе и впоследствии оправдался тем или другим событием. А кому обязан своим происхождением каждый из них, этого решительно никто не может сказать и объяснить, если только не захочет солгать. По мнению некоторых, какие-то «служебные силы» летают вокруг земли, присматриваясь к тому, что происходит здесь, и, получив выше знание о будущих событиях, передают его людям то в сновидениях, то при помощи звезд, то с какого-нибудь дельфийского треножника, то при посредстве внутренности жертвенных животных, а иногда посредством голоса, сначала неопределенно раздающегося в воздухе, а потом раздельно в ушах каждого; этот-то голос древние мудрецы и называли божественным. Часто случалось также, что на скалах или стенах находили письмена, без всякого указания на того, кто их написал. Но все оракулы даются не иначе, как загадочно и не совсем ясно, чтобы, подобно царским регалиям, оставаться священными и недоступными для толпы. Известно, к чему открыты доступы всякому, то мало ценят и уважают. Нельзя, однако, сказать, чтобы польза от оракулов была ничтожна, если рассматривать их не поверхностно, а с должным вниманием. Для одних они служат наказанием, для других – благодеянием. Руководствуясь ими, одни, заранее приняв умные меры, или смягчали грозившие им бедствия, или даже совсем отклоняли их от себя, умилостивив Бога исправлением своей жизни. Но для людей малодушных ожидание грядущих бедствий становится сущим наказанием. Они заранее страдают от того, от чего должны еще пострадать, и это – по устроению Промысла, чтобы сильнее наказать их за то, в чем они согрешили. Если же некоторые оракулы оказываются ложными, то это только потому, что их не умеют правильно истолковать».

Естественно, что в Византии верили в чудотворные иконы, так как учение религии признает в них действительную силу. Но характерно то, что в Византии чудеса, творимые иконами, могли иметь силу судебного доказательства. П. Безобразов указывает на один случай подобного рода, ставший известным только тогда, когда он открыл в одной рукописи ватиканской библиотеки интереснейший протокол.

В одном из главных константинопольских храмов, Влахернском, была икона Божией Матери, обладавшая особенным чудодейственным свойством. Она находилась на правой стороне иконостаса и была задрапирована куском материи, как до сих пор, по древнему обычаю, драпируются иконы в Греции. В обыкновенное время драпировка вполне закрывала лик Богородицы, по субботам, во время утрени, она внезапно раскрывалась или поднималась кверху, и молящимся являлся скрытый лик Божией Матери. Чудо это называлось обычным и свершалось еженедельно, но, кроме того, оно могло явиться по какому-нибудь особенному поводу и в другое время. Выступая в поход, императоры имели обыкновение помолиться во Влахернской церкви, и, когда при этом не свершалось чуда, они считали это за дурное предзнаменование. Так, например, царь Алексей Комнен решил начать поход против Боэмунда Тарентского 1 ноября 1107 года, но испугался, потому что Влахернская Божия Матерь не явила обычного чуда, когда он выходил из храма. Он принял это за зловещий признак и решил подождать четыре дня; затем он отправился вновь во Влахернский храм; после его усердной молитвы чудо свершилось, и он вышел из церкви уверенный в победе.

Один гражданский иск был решен однажды на основании такого чуда. Воевода Лев Мандал поспорил с Каллийским монастырем, кому должна принадлежать мельница, стоявшая на границе их владений. Судились они несколько раз, и судьи присуждали мельницу то одной стороне, то другой, потому что ни у воеводы, ни у монастыря не было в руках надлежащих документов. Последний раз, когда они судились, судья поставил владеть им мельницей сообща, но это давало повод к массе пререканий, никого не удовлетворяло, и они порешили покончить дело без суда, полюбовно. Думали, думали и рассудили сделать так: рано поутру отправиться обеим сторонам во Влахернский храм, стать против чудотворной иконы Богородицы и молить ее быть судьею в их деле. А саму тяжбу решить таким способом: если завеса на иконе останется неподвижною, признать, что дело выиграли монахи, если же она задвигается, и, следовательно, чудо свершится, признать, что прав воевода. На этом основании воевода и монахи написали форменный договор, который они во всяком случае обязаны были исполнить. Как условились, так и сделали.

Обе стороны пришли во Влахернский храм, стали против иконы, молились со слезами и ожидали решения своей участи в зависимости от того, придет в движение или нет завеса на иконе. Прождали некоторое время, завеса оставалась неподвижною. Это было сочтено за решение и окончание дела. Монахи радовались своей победе, а воевода стоял опечаленный, осужденный судом Божиим. Воевода собирался уже передать монахам письменное удостоверение, что признает себя осужденным и отказывается от права владеть половиною мельницы, как вдруг завеса на иконе Божией Матери поднялась. Дело приняло иной оборот: радовавшиеся опечалились, а опечаленный преисполнился радости и удовольствия. Монахи стали говорить, что чудо свершилось слишком поздно, что чудо свершилось не в то время, когда молились стороны, а тогда, когда воевода признал монастырь владельцем мельницы, они говорили, что чудо указывает на их правоту и явилось как знак согласия на то, что хотел сделать воевода, собиравшийся в эту минуту отказаться от своих прав на мельницу. Спор, однако, продолжался, и дело было доведено до императора Михаила Дуки; он приказал Пселлу разобрать тяжбу и написать протокол и судебный приговор. Надо было оформить этот оригинальный процесс, подыскать статьи закона, поставить все это на юридическую почву. Такому тонкому диалектику, как Пселл, сделать это было нетрудно. Прежде всего желательно было решить эту тяжбу окончательно и устранить всякий повод к новому ее пересмотру. Поэтому соглашение сторон было понято таким образом, что они обратились к третейскому суду. Третейский суд признавался законами; и притом против него нельзя было апеллировать. Следовательно, знамение чудотворной иконы должно рассматривать, как приговор третейского судьи. В чью же пользу клонится этот приговор? Очевидно, в пользу воеводы. Он выиграл процесс, потому что чудо явилось, возражение же монахов, будто чудо явилось слишком поздно, когда они собирались уходить из церкви, ничего не доказывает: в условии не было сказано, когда ждать чудесного знамения и сколько стоять в церкви. На этом основании было издано судебное постановление, подписанное надлежащими властями. Оно послужило воеводе оправдательным документом и давало ему право владеть спорной мельницей.

Это и есть Византия – пышная преемница когда-то славного Рима.

Чтобы покончить с ее недугами, мы должны показать, чем была византийская женщина, так как в Новом Риме дочери Евы играли роль, пожалуй, еще более видную, чем в первом.