Текст книги "Гроза Византии (сборник)"

13. Фотий

Когда Василий Македонянин возвратился в покои Вардаса, больной правитель был не один. У него находился сурового вида человек в великолепном патриаршем одеянии.

Он был еще молод для тех отличительных признаков патриаршего сана, которые были на его одежде.

Василий Македонянин поморщился при виде нового посетителя Вардаса. Он очень недолюбливал этого человека и в глубине души считал его вступление на патриарший престол страшной несправедливостью и одним из самых худых дел правителя Вардаса.

Это был знаменитый Фотий, племянник Вардаса, из блестящих царедворцев попавший на патриарший престол Византии.

Для того чтобы освободить ему место, Вардас низложил любимого всеми патриарха Игнатия, заточил его в один из монастырей, где бывший патриарх вел жизнь находящегося на послушании инока. Какие-то особые цели были в этом для Вардаса, но какие – об этом знал он один.

Как бы то ни было, а на патриаршем престоле Византии очутился хитрый и ловкий политик; может быть, Вардас, не знавший македонянина, готовил его в свои преемники или просто удалял с дороги, не желая вступить в борьбу с племянником.

Как уже было сказано, Василий недолюбливал Фотия, а тот, напротив, очень снисходительно относился к македонянину, в котором видел сильную, непосредственную натуру и недюжинные способности.

Он важно дал свое благословение Василию, после чего Вардас указал тому место около себя.

– Что говорят купцы? – спросил у Василия больной правитель.

– Они подтвердили то, что тебе известно, всемудрый, – ответил тот.

– Итак, гроза надвигается?

– Да…

Некоторое время прошло в молчании.

– Мы давно уже ждали этого, – заговорил снова Вардас, – но если это случится теперь, то будет большим для Византии несчастьем. Мы и так переживаем очень тяжелое время. Михаил со всеми этими оргиями почти сошел с ума, все войска находятся на границах Византии, где им приходится бороться с персами, у нас есть только разнузданная гвардия, которая хороша, когда приходится укрощать разбушевавшуюся чернь на форуме, и ничего не стоит в открытом бою с могучим врагом.

– И прибавь, мудрый, – вставил свое слово Фотий, – у нас нет полководца, который мог бы бороться с варварами.

– Я уже говорил ему, какие это варвары, – кивнул на Василия Вардас, – это – не жалкие болгары, а новый, мощный, крепкий народ-дитя, только еще начинающий жить.

– Что же делать? Как отвратить грозу? Ведь от Рима теперь нам нечего ждать помощи.

– Да, после того как эти бунтовщики отреклись от нас и мы не могли наказать их за измену – на Рим, действительно, нечего надеяться…

– Но не можем же мы допустить, чтобы погибла Византия!

– Византия не погибнет, – довольно спокойно ответил Вардас, – до этого очень еще далеко, да и нам славяне с этой стороны вовсе не опасны, Византия – и даже не вся, а только один город великого Константина, – перенесет ужасное жестокое испытание… оно-то мне и страшно!

– Чем же?

– Оно вызовет волнение в народе. Недовольство Михаилом растет и без того, а кто может знать, куда заведет нас волнение черни?

– Да, это – действительная опасность, – согласился с Вардасом Фотий.

– Позволено ли мне будет сказать свое слово? – вмешался молчавший до этих пор македонянин.

– Говори, Василий, – ласково вымолвил Вардас, – ты молод, в твоей голове могут зарождаться хорошие планы, говори, а мы обсудим твои слова.

– Действительно, у нас нет войска для отражения набега, с границ мы не можем взять обратно наши отряды – тогда персам легко будет вторгнуться в пределы Византии, но если бы удержать россов от этого набега теперь, то после бы они встретились бы с вооруженными силами и были бы без труда отброшены.

– А как это сделать?

– У них только два вождя.

– Знаю – Аскольд и Дир…

– Вот! Других нет. Нет им и заместителей. Если бы эти вожди умерли бы от какой-нибудь внезапной причины, болезни или чего подобного, россов некому было бы вести в набег, тогда…

– Так, так, ты, может быть, и прав! Но среди норманнов все-таки останутся люди, которые могут заменить Аскольда и Дира.

– Не думаю! Этих князей любят славяне. Ведь они видят в них своих освободителей от козарского ига, другие же норманны являются для них простыми воинами, недостойными сидеть на княжеском престоле; кроме того, у славян есть и свои знаменитые мужы, которые имеют больше прав на княжение, чем простые пришельцы. Если не будет Аскольда и Дира, сразу на Днепре, среди покорных им племен, начнется волнение, которое кончится очень печально для норманнов, и, во всяком случае, опасность набега, может быть, для нас хотя и не будет устранена совершенно, но отдалена.

– Он прав! – воскликнул Фотий.

– Я согласен с тобой, – наклонил голову Вардас, – но не будем скрывать от себя, что это очень трудное дело.

– Отчего?

– Чья-либо смерть не в нашей воле.

Фотий усмехнулся.

– Человек смертен, – сказал он, – и никто не знает и знать не может, откуда приходит смерть…

14. Поручение

Несколько минут прошло в молчании.

Вардас как будто обдумывал услышанное.

– А ты что скажешь? – обратился наконец снова к Василию правитель.

– Я вполне согласен с мнением блаженнейшего, – ответил тот.

– И ты!

– Василий мне всегда казался рассудительным человеком, – вмешался Фотий.

– Но кто бы мог помочь нам?

– Купцы! – произнес македонянин.

– Ты опять прав, Василий, я о них забыл, – воскликнул Вардас. – Действительно, купцы могут быть нам очень полезными в этом деле: их хорошо знают в Киеве, где они бывали не раз, и они легко могут добиться того, чтобы князья их приняли.

– И поднести им в числе даров хотя бы такие благовония, – воскликнул Фотий, уже примирившийся с планом Василия, – такие, которые бы обладали известными нужными свойствами… Придворный врач Фока сумеет приготовить.

Вардас молчал. Этот закаленный и видавший всякие виды византийский царедворец все-таки порой призадумывался над убийством себе подобных.

– Но нам нужно спешить, – пробормотал он. – Сумеет ли Фока приготовить эти благовония?

– Пусть он отправляется в Киев под видом купца и приготовит их по пути, – подал совет Василий.

Вардас ничего не ответил. Он опять глубоко задумался. В его душе боролись между собой самые разнообразные чувства. Нельзя сказать, чтобы особенно говорила среди них жалость. Все-таки Вардас был сыном своего века, но он в это время был болен, ждал каждую минуту смертного часа, и заботы о душе, о будущей жизни занимали его.

Однако эта борьба продолжалась в его душе недолго. Сознание необходимости этого преступления ради пользы отечества взяло верх.

– Пусть так, я согласен, – пробормотал он. – Ты ведь отпустишь мне этот грех?

– Можешь быть в этом вполне уверен, дядя, – ответил Фотий, – этот – точно так же, как и все другие.

– Тогда пусть Василий вернется к купцам и объяснит им, чего от них ждет Византия, а потом мы призовем Фоку и скажем ему, что нам нужно от него. Иди, Василий…

Македонянин, низко поклонившись патриарху, вышел из покоя.

Валлос и его товарищи ждали с замиранием сердца его возвращения.

– Сколько потребуют с нас? – шептались между собой купцы.

– Только бы не наших голов…

– Но за что же?

– Разве при дворе Михаила-пьяницы спрашивают – за что?

– Но – тсс…

Василий снова появился перед ними и обвел их испытующим взором.

– Слушайте, вы! – заговорил он, складывая на груди руки. – Я уже говорил вам о смерти под секирой…

– Помилуй, могущественный! – завопили купцы, падая на колени перед ним.

– Встаньте и слушайте! Я передаю вам слова нашего могущественного и великого Порфирогенета, которого вы и тень недостойны видеть. Вы немедленно отправитесь снова на Днепр, в Киев, и устроите так, чтобы эти варвары приняли вас в своем покое; там вы поднесете им богатые дары от себя, вот, что вы должны сделать…

– Великолепный, нас там ждет смерть! – воскликнул Валлос.

– Умрете ли вы в Киеве или в Константинополе – не все ли равно? Если же вы не умрете в Киеве, то спасете ваши головы и здесь. Может быть, вы родились под счастливой звездой, но что об этом говорить! Как я вам сказал, так и будет! С вами отправится еще один человек, с которым вы должны обращаться с почтением, а чтобы вы не посмели убежать, на ваш корабль будут даны мореходы с военных судов. Согласны?

Купцы из этих слов поняли, что всякое сопротивление излишне.

– Согласны, – разом ответили они, – мы готовы на все по твоему слову!

– Не сомневаюсь, – ответил Василий.

15. К цели

Кто может сказать, какими путями распространяются тревожные вести, как они иногда доходят до людей, от которых более всего хотели бы их скрыть?

Вардас, Фотий и Василий более всего желали скрыть принесенное купцами известие от своего правителя, а оно между тем дошло до него очень скоро.

Михаил не на шутку встревожился, когда узнал о предстоящем набеге варваров. Ему не было никакого дела до Византии, он боялся за свою только жизнь, которая все-таки более, чем чья-либо, была в безопасности.

– Варвары, варвары! Опять эти несносные варвары! – кричал он, мечась, как сумасшедший, по своему роскошному покою. – Это – заговор! Меня хотят лишить престола, вот и навели теперь враги мои варваров на Византию.

– Успокойся, величайший! – пробовал остановить его Василий. – Византия по-прежнему верна тебе и сумеет грудью своих сынов всегда защитить тебя от всяких варваров.

– Знаю, все знаю… Ты только, Василий, ты один заслуживаешь моего доверия! – кричал Порфирогенет. – Успокой меня, скажи мне: гвардия за меня?

– Да, светлейший.

– А народ?

– Точно так же. Народ по-прежнему обожает тебя и считает своим солнцем.

– А все-таки я ему не верю, этому народу… Он коварен и лжив. Я ему давно не устраивал ристалищ, и он забыл меня.

– Нет, нет, не тревожь себя напрасно, в порфире рожденный, народ за тебя. Займись пока делами государства, тебя ждут на пиру, и если ты не покажешь пирующим своего лица, они в самом деле подумают, что ты испугался каких-то варваров.

– Ты прав, Василий, прав, как всегда… Действительно, нельзя перед этими людьми подавать вида, что мы смущены.

– Тогда прикажешь подать знак к началу твоего великолепного пира?

– Подай, Василий!

Македонянин удалился.

Ему был до крайности отвратителен этот перепугавшийся до последней степени человек, дрожавший при одном только намеке на опасность и забывший в то же время о судьбе целого народа.

Мысли Василия при этом принимали все более и более определенный образ.

«Не настал ли, наконец, удобный момент? – теперь уже смело думал он, не страшась, как прежде, своих мыслей. – Отчего не воспользоваться мне тем смущением, ужасом, которое овладеет Византией при первой вести о приближении варваров? Случай удобный, и упускать его нельзя… Мне кажется, что императорская корона как раз по моей голове. Тогда отчего же не надеть ее? Только для этого нужно удалить, во что бы то ни стало, на это время Михаила из Византии, но как?»

Василий задумался. Вдруг он ударил себя рукой по лбу.

«Чего же легче? Порфирогенет напуган до последней степени, стоит только поддержать в нем этот испуг, и он сам поспешит скрыться из Византии – ну, хотя бы на персидскую границу. А в его отсутствие все легко устроить, как следует… Только надо сделать это умно, так, чтобы Вардас никого не заподозрил. Его одного я боюсь и уважаю, остальные мне не страшны нисколько. А в этом мне поможет Ингерина».

С такими мыслями он поспешил к молодой женщине, все еще не утратившей своего влияния на Нерона Нового Рима.

Они редко виделись с тех пор, как Ингерина поселилась во дворце Михаила. Но, несмотря на редкие встречи с Василием, молодая женщина продолжала безумно любить его. Он был ей дорог по их прежней жизни, по тому времени, когда они, голодные и продрогшие, скитались по горам Македонии, думая не об императорской короне, как теперь, а о том, где и как добыть кусок насущного хлеба.

Среди роскоши дворца Ингерина не раз вспоминала те дни, и они казались ей более счастливыми, чем та сытая, полная удовольствий жизнь, которую она вела с Михаилом.

Василия встретила она с такой шумной радостью, какая была даже опасна в их положении.

– О, наконец-то, наконец-то ты пришел ко мне, Василий! – восклицала она, страстно целуя македонянина. – Я скучала по тебе, я думала, что ты уже разлюбил меня!

– Нет – и никогда! – решительно отвечал Василий. – Или ты думаешь, мне не больно видеть тебя в объятиях другого? Но что делать, цель, которую я преследую ради тебя, требует жертв. Я приношу их, приносишь и ты, потом мы оба будем счастливы, несказанно счастливы. Но ты мне должна помочь, моя Ингерина.

– Говори, Василий, говори, любимый мой, я готова сделать все!

– Нужно во что бы то ни стало удалить Порфирогенета отсюда.

– Удалить? Зачем?

– Ты узнаешь это впоследствии, а теперь исполни пока то, о чем я тебя прошу.

– Но предлог?

– Он есть!

– Какой же?

– Здесь ходят слухи о грозящем Византии набеге варваров. Михаил уж теперь перепуган донельзя. Поддержи в нем этот испуг и убеди его, что среди войска, на границе, он будет в большей безопасности, чем здесь.

– А ты… Останешься?

– Да, это необходимо…

– Но варвары! Что будет с тобой, я боюсь за тебя!

– Успокойся, я сумею охранить себя хотя бы ради той цели, которую мы преследуем.

Василий не ошибался в Ингерине.

О! Это была действительно умная женщина, которой можно было довериться и на которую можно было положиться.

Она сумела поставить дело так, что вконец перепуганный Михаил поспешил оставить свою столицу.

Он сумел, однако, на этот раз притвориться и предлог для своего отъезда избрал вполне объяснимый и приличный.

– Наши храбрые войска, – объяснил он, – бьются с персами, и мы должны сами руководить ими, воодушевлять их на новую борьбу, как бы она ни была тяжела. О, мы сделаем это и поразим персов!

Он уехал.

Вардас, не подозревавший, кто устроил это удаление, был очень рад отъезду Михаила.

– Так будет спокойнее, – говорил он Василию, – у нас развязаны руки, и мы можем действовать вполне свободно. Варвары не так страшны, как Порфирогенет, он мог одним словом разрушить все наши планы, помешать нам.

Василий ничего не отвечал.

Он чувствовал корону византийских императоров на своей голове…

16. Свое и чужое

Пока перепуганный Михаил собирался покинуть Византию, его приближенные торопливо приводили в исполнение задуманный ими план отдаления набега славянских варваров.

Врач Фока потребовал довольно продолжительного срока для приготовления своего таинственного средства, которое должно было помочь киевским князьям умереть, прежде чем они встанут во главе своих дружин, чтобы вести их на Византию.

Фока был с виду добродушный, безобидный старик; никто бы при взгляде на него не решился сказать, что этот человек – придворный врач императора – не только многим помогал родиться, но помогал и умирать, и умирать так, что намеченная жертва не подозревала даже, с какой стороны приходит смерть.

Придворный врач императора был, впрочем, человек очень скромный и только изредка позволял себе похвастаться своим страшным искусством.

– У Нерона Старого Рима была Локуста, – говорил он в порывах откровенности, – но я превзошел и Локусту.

Теперь, получив неожиданное приказание приготовить такие благовония, которые должны были бы уничтожить киевских князей, Фока не замедлил приняться за свое страшное дело.

Он заперся в своей лаборатории, что-то долго варил, сушил и растирал в ступках, не выходя из своего покоя, и никого не допускал к себе в течение всех дней, пока был в своем невольном заключении.

Его не беспокоили.

Вардас был уверен, что Фока настолько хорошо знает свое дело, что сумеет исполнить его, как нельзя лучше, если только ему не станут мешать.

На отъезд Михаила из Византии никто не обратил внимания – ни царедворцы, ни народ – такой незаметной личностью был этот правитель в сравнении со своими талантливыми администраторами: Вардасом, Фотием, Василием.

Василий в последнее время стал особенно ласково и даже нежно относиться к Ирине и Изоку, оставленным бежавшей Зоей на его попечение.

Он знал, кто они такие, и все-таки думал, что эти юноша и девушка до некоторой степени могут явиться в его руках заложниками, если только хитро задуманный план не удастся и не отдалит набега киевских славян.

Василий старался привлечь брата и сестру на свою сторону, чтобы со временем, если позволят обстоятельства, воспользоваться ими для переговоров с их родичами, которые, ради внуков старого Улеба, легко могли из заклятых врагов Византии стать ее искренними друзьями и верными союзниками.

С этой целью он подолгу в свободное время разговаривал то с Изоком, то с Ириной, но чаще всего с обоими вместе.

– Дети мои, – говаривал он, – неужели вам не нравится здесь, в Византии?

– О нет, – отвечала обыкновенно Ирина, – нам хорошо здесь.

– Но на родном Днепре лучше! – с затаенным вздохом отвечал Изок.

– Почему же, юноша?

– Там все свое…

– А здесь? Разве вы в чем-либо нуждаетесь?

– Нет, благодаря тебе ни в чем.

– Тогда что же вам еще?

– Ах, Василий, – раздражался пылкий Изок, – как что? Нам нужен родимый наш Днепр, простор его полей, нужен родной наш воздух, нужны родимые забавы, ничего этого здесь нет.

– Так, стало быть, Изок, ты не хотел бы остаться в Византии?

– Нет, нет! Ни за что! Ни за что! Я умер бы, я задохнулся бы здесь…

– А ты, Ирина?

– Я?.. Я не знаю. Я всю мою жизнь провела здесь, старый Лука почти что накануне своей смерти рассказал мне, кто я, а до того я считала себя византийкой.

– Ты скажи ему, сестра, что с тех пор, как ты только узнала тайну нашего деда, твоя душа перестала быть спокойной!

– Да, Изок, ты прав… Много перемен произошло со мной.

– Каких же, Ирина? – вкрадчиво спрашивал Василий. – Я – друг твой и Изока, ты можешь говорить со мной без опасений. Я буду рад, если найду возможность помочь тебе. Не бойся, мое милое дитя, говори откровенно.

– Я стала совсем другою, благородный Василий. Прежде для меня весь мир был в Византии, если мне приходилось выбираться из своего угла и взглядывать на ваши роскошные дворцы, шумный форум, на ваши храмы, и я не мечтала никогда ни о чем другом, как только о том, чтобы остаться в этом уголке всегда, на всю жизнь.

– А теперь?

– Теперь не то… Я уже не думаю, что Византия – рай; она великолепна – да, но в моих грезах, в моих снах я вижу совсем другое. Мне грезится спокойная, величавая река, медленно катящая свои волны среди высоких зеленых берегов, я вижу города, не такие пышные и великолепные, как город Константина, нет, они, эти города, с виду бедны и ничтожны, но, когда во сне я нахожусь в них, то чувствую, что и Византия, и ее пышность, блеск, ее солнце, ее люди – все это мне чужое, а там, в этих городах, все мое, все мое родное, близкое, я там своя. И после таких грез так вот и кажется, обернулась бы я птичкой малою, унеслась бы я туда на крыльях своих… да так, пожалуй, есть и на самом деле. Здесь я телом одним только, а душа моя там, на берегах этой реки, на родине моей. Ведь о ней я грущу, Василий, ведь ее я вижу в снах моих, как ты думаешь?

Василий ожидал подобного признания. «Кровь сказывается, – подумал он, – свое к своему тянет». Легкий вздох вырвался из его груди.

– Я понимаю тебя, дитя, понимаю, какие чувства волнуют тебя, – тихо промолвил он.

О, в эти минуты и в его мечтах быстро воскресала знакомая картина. Вставали горы родной Македонии, неприступные кручи, снежные вершины, на которых так хорошо и легко дышится вольной груди, цветущие долины, где живется так привольно и счастливо, где люди не знают ни вражды, ни лжи, ни ненависти. И все это оставлено, все это забыто, покинуто! Ради чего? Ради призрака власти, ради короны Византии! Что же, разве легко носить ее? Разве истинно счастлив тот, чью голову она украшает? Нет, нет, тысячу раз нет! Эта власть всей своей тяжестью давит человека, а счастье, которое она дает, – за то суетливое, полное тревог и волнений. Как бы хорошо вернуть прошлое! Но – нет! Эта корона так близка, что поворота быть не может, нужно неуклонно идти туда, куда влечет судьба. Обманет она – и, если только голова на плечах останется, всегда не поздно вернуться к прежнему… Но как хорошо и светло это прежнее!

Новый тяжкий вздох вырвался из груди Василия. Он даже не старался подавить его, ведь эти дети – он знал прекрасно – не выдадут его, и при них, хотя на мгновение, можно скинуть давившую его своей тяжестью личину.

– Понимаю тебя, дитя мое, понимаю, – повторил Василий, – но не печалься и ты, Ирина, и ты, Изок, может быть, все будет так, как вы желаете, как мечтаете, но только нужно ждать и ждать. Наша судьба не в наших руках…