Текст книги "Гроза Византии (сборник)"

Он кивнул головой, и Всеслав тотчас же кинулся за Фокой. Зою между тем подняли и положили на ее ложе. Она была мертвенно-бледна, но время от времени на ее щеках проступали ярко-багровые пятна.

– Зоя, слышишь ли ты меня?! – кричал над ней Аскольд. – Сейчас придет сюда тот, который отравил тебя… Я заставлю его спасти тебя… Ты будешь жить…

– Нет, милый, не утешай себя напрасной надеждой, смерть уже близка, – пролепетала молодая женщина.

– Вот он, – раздался около них голос Всеслава.

Аскольд отпрянул от ложа умирающей, Зоя приподнялась на локтях. Перед ними стоял врач Фока, холодный, бесстрастный, готовый ко всему. Умирающая узнала его с первого же взгляда.

– Фока, ведь это – ты? – спросила она, поднимая с трудом на него свои глаза.

– Я, госпожа! – бесстрастно ответил тот.

– Ты узнал меня?

– Да! Ты – матрона Зоя…

– Можно меня спасти?

Фока пожал плечами:

– Если Бог захочет совершить чудо, для Него все возможно!

– А ты?

– Я – нет… Ты сама знаешь.

– Да, знаю! Скажи еще: ведь не мне, а им, киевским князьям, предназначались эти запястья?

– Да… Я действовал по приказу Вардаса. Ты сама знаешь, что я не мог ослушаться.

– Еще не скоро я умру?

– Ангел смерти уже около тебя.

Аскольд заревел, как раненый зверь.

– Горе вам! Горе тебе, Византия! – кричал он. – И я, я, любивший ее более всего на свете, убил ее сам…

– Милый, подойди ко мне, – раздался шепот Зои, – наклонись, я счастлива, что умираю за тебя… Если бы не я, ты погиб бы. Так суждено… Прости! Я полюбила тебя с первого взгляда… Я умираю… Отомсти за мою смерть!

Она уже захлебывалась, голос ее превратился в почти непонятное хрипенье.

– Отомсти не им… Они не виноваты, – хрипела Зоя. – Отомсти Византии за все ее коварство… Да? Клянись!

– Клянусь! – загремел Аскольд. – Я камня на камне не оставлю в этом проклятом гнезде! Вы слышите мою клятву?

– Благодарю… Милый, любый! Наклонись, поцелуй во второй и последний раз… Так… Прощай!

Началась агония. К счастью, Зоя мучилась недолго. Яд врача Фоки действовал верно и скоро. Она умерла…

Совсем другим отошел от ее холодеющего трупа Аскольд.

Глаза его горели лихорадочным блеском. Лицо осунулось, губы были сухие, в волосах показались седины. Он был страшен. Даже привычные ко всему варяги попятились от него.

Яростным, распаленным взглядом посмотрел он на бесстрастно стоявшего перед ним Фоку. Стон дикого зверя вырвался из груди князя.

– Разорвать его между деревьями немедленно! – крикнул он.

Ни один мускул не дрогнул на лице византийского врача. К нему бросились славяне и потащили было из горницы. Из соседнего покоя раздались душу надрывающие крики купцов, понимавших, что теперь уже для них все кончено.

– А с теми что прикажешь делать, княже? – дрожащим от бешенства голосом спросил Всеслав.

– Разметать конями по полю! Ее похоронить.

– Она была христианкой, княже! – раздался спокойный голос Фоки.

– И вы, христиане, убили ее? – крикнул ему Дир.

– Так было суждено… Молю вас, похороните ее по христианскому обряду!

– Берите же его! – закричал вне себя от бешенства Аскольд. – И сейчас же.

Фоку утащили из покоев.

Озлобление против него было страшное. Предательство казалось славянам таким преступлением, за которое не может быть пощады. Весть о случившемся в княжьих палатах успела обойти весь Киев. Толпа народа бежала отовсюду к молодому леску, где уже собрались славянские дружины князей. Фока, по-прежнему спокойный и бесстрастный, приведен был туда же. Он столько раз видел смерть, сам, по приказанию других, совершал преступления, что всегда готов был к своему смертному часу. Но он не знал, что его ждет. Он плохо понимал славянское наречие, и смысл слов Аскольда был ему почти недоступен.

Оттого-то он и был так спокоен!

Он даже не понимал, что готовится для него. С любопытством смотрел он, как веревками, привязанными к вершинам, пригнуты были к земле два стоявших близко друг от друга молодых деревца. Потом его повалили на землю… Фока чувствовал, что его ноги привязывают к нагнутым вершинам деревьев. Раздалось какое-то восклицание. Державшие веревки разом отпустили их… Деревья быстро распрямились. Послышался ужасный рев, на толпу брызнуло откуда-то сверху что-то липкое… теплое… но это было одно мгновение. Когда все взглянули вверх, то окровавленная масса, растянутая в две противоположные стороны, качалась между вершинами деревьев. С нее лилась кровь, сыпались какие-то куски.

Это было тело разодранного пополам между деревьями византийского врача Фоки.

Издали слышались вопли разметываемых по полю несчастных купцов…

Прах несчастной Зои был предан земле по христианскому обряду. На этом настоял Всеслав. Зоя еще при жизни взяла с него клятву, что если она только умрет в Киеве, то он похоронит ее по обрядам, предписываемым христианством.

Славяне того времени, как северного, так и южного союза, хотя и были язычниками, но ко всем другим религиям относились довольно хладнокровно. Сами они в массе не меняли веры в Перуна, в Дажбога, веселого Леля, но если кто-нибудь из них уходил в христианство, не наживал себе этим беспощадных врагов между своими. Он мог оставаться в родимых местах, и никто бы не подумал причинить ему там зло за перемену веры отцов.

Фанатиками веры славяне никогда не были.

К тому же в это время в славянских землях начинало мало-помалу распространяться христианство, проникая, главным образом, с побережий Черного моря, где процветали греческие колонии.

Таким образом, первые зачатки христианства были получены нашими предками именно от православной Византии, свято хранившей предания апостольские, а не от отложившегося от нее католического Рима, не обращавшего в то время никакого внимания на богатую и густонаселенную страну.

Будущее показало, что исполнилось пророчество Первозванного апостола: свет христианства, истинный свет, такой, какой был завещан миру его Божественным Искупителем, засиял в землях славянских…

О других посещенных им странах Первозванный апостол ничего подобного не говорил.

В Киеве же во времена Аскольда и Дира были уже христиане. Поэтому неудивительно, что на просьбу Всеслава предать тело несчастной Зои по обрядам ее веры убитый горем Аскольд приказал позвать к трупу христианского «жреца».

Зоя была похоронена, как христианка.

Лишь только могильный курган возвысился над ее прахом, звуки рогов возвестили, что князья желают говорить со своей дружиной и киевским народом.

Собрался этот народ и не узнал своего любимого князя, так постарел, осунулся и сгорбился за это время красавец Аскольд.

– Народ киевский и храбрая дружина моя. Уходим мы в поход дальний и опасный. Знаю и теперь уже я, что не вернутся многие. Но пусть не плачут о них матери и жены. Смерть в бою для храбреца – счастье. Пусть утешатся и дети. Они будут сиротами, но, если приведет мне судьба вернуться в Киев, всех их приму я к себе; если не вернусь, то это сделает брат мой Дир, а не вернемся мы оба, то должен принять к себе сирот тот, кто заменит нас собой.

– Зачем говоришь так, батюшка князь? – раздались кругом восклицания. – Как это можно, чтобы ты не вернулся?

– Зачем сердце наше понапрасну смущаешь только такими речами?

– Не ходи тогда уж лучше, оставайся с нами в Киеве!

– Нет, все готово для похода, и мы пойдем! Горе тебе, Византия! – вдруг раздражился Аскольд. – Никакая земная сила не спасет тебя от этой грозы. Только ты, киевский народ, поклянись нам, что останешься нам верным во веки веков!

– Клянемся! Во веки веков, пока Киев стоит, будем тебе верным! – кричал народ.

– Как мы забыть тебя можем, благодетеля нашего? Ведь ты от козар нас избавил!

– Только оставь нам за себя кого-нибудь.

– Для этого я и созвал вас. За меня, пока мы будем в походе, пусть здесь останется Всеслав! Он будет править вами нашим именем, он будет творить над вами суд и милость.

– Князь, князь! Я не останусь здесь, я иду с тобой! – раздался голос Всеслава.

– Молчать! – вдруг, засверкав глазами, загремел на своего любимца Аскольд. – Я – князь, я приказываю, и ты ослушаться моей воли не посмеешь!

Впервые видел таким князя Всеслав. Он невольно смутился и только мог пробормотать в свое оправдание:

– У меня дети там…

– Я приведу их тебе. Изока я знаю, а где он – там и его сестра. Если им суждено остаться в живых, они будут возвращены тебе, – несколько смягчился Аскольд, – ты же нужен народу. Кто сумеет лучше тебя управиться с ним, сказать ему правду? Ты знаешь народ, знаешь и мои мысли, твое место здесь…

– Я повинуясь твоей воле, князь. Пусть будет так, как ты желаешь, – опуская низко голову, отвечал на эти слова Всеслав.

– Благодарю, я этого ожидал от тебя. А теперь, народ киевский, иди к моим хоромам и пируй в последний раз. Знает разве кто-либо из вас, будет ли он пировать еще за моим столом или нет?

Громкими приветствиями отвечали на это киевляне. Разом отхлынула вся толпа к приготовленным в обилии яствам и питиям. Начался в палатах шумный пир, но первое место на нем занимал лишь Дир. Аскольда не было.

Один со своей тоской, со своим горем, заперся князь в своей горнице. Не до шумного пира ему было, не то у него лежало на сердце. Мерещился ему милый образ. Казалось ему, что его Зоя, как бы окутанная какой-то дымкой тумана, стоит перед ним, протягивает к нему руки, и в ушах его так и звенел ее молящий голос: «Милый, отомсти за меня!..»

Рано-рано утром на другой день, когда головы многих были еще тяжелы после веселого пира, рог князей созвал всех воинов на берега Днепра, к стругам и ладьям.

Аскольд лихорадочно торопился идти в поход. Он надеялся в пылу сечи развеять свою гнетущую тоску, забыть Зою.

Дир тоже был рад начинаемому набегу. Храбрый воин, он скучал бездействием так же, как и другие норманны; только он не хотел обижать своего названого брата, приступая к нему с настоятельными требованиями набега.

А теперь вот и сам Аскольд ведет своих варяго-россов в бой.

Все на стругах давно уже было приготовлено к отплытию. Снесены были припасы, каждый из отправляющихся знал, к какому стругу он принадлежит, знал в лицо своего начальника и готов был пойти за ним в огонь и в воду.

Большинство отправляющихся была молодежь, веселая, беспечная, жизнь для которых еще не обрела цены. У всех чувствовался избыток сил, и всем предстоявшие битвы казались веселее пиров.

Собралось же всех до десяти тысяч человек.

До чего беспечна была толпа, можно было судить уже по тому, что вся она пускалась по бурному и грозному Черному морю в таких утлых суденышках, как струги, в которых и по рекам-то, особенно в ветер, плыть было небезопасно.

Над каждым стругом начальствовал или норманн, или один из привыкших уже к ратному делу дружинников славянских.

В первом струге должны были идти во главе своего войска сами князья с отборной дружиной.

Вот, после молитвы Перуну, спустился Аскольд по крутому берегу к своему стругу. Дир был с ним. Следом за князьями шли Руар, Ингелот, Родерик, знаменитые скандинавские воины и, наконец, в толпе – их скальд Зигфрид.

Все были воодушевлены, глаза всех светились нескрываемой радостью. Норманны шли на любимое дело, по которому они давно уже скучали.

Перед тем как вступить на струг, Аскольд крепко-крепко обнял Всеслава.

– Береги Киев! – сказал он.

– Буду, а ты, князь, не забудь о моих детях!

– Будь уверен, если они живы, я привезу их в твои объятия.

– И отомсти за сестру…

Глаза Аскольда зловеще загорелись.

– Я иду, чтобы исполнить мою клятву, – глухо ответил он.

– Не измени ей!

– Не бойся этого! Прощай!..

После Аскольда обняли Всеслава Дир и знатнейшие скандинавы.

Берега Днепра огласились ликующими криками уходивших, плачем и воплями женщин.

Но вот на княжеском струге затрубили в рог, взвился парус, и струг медленно отошел от берега и вышел на середину Днепра.

Следом за ним другой, третий, четвертый…

Стругов было так много, что княжеский давно уже скрылся из глаз, а средний только отчаливал от берега.

Почти что на закате ушел последний струг, и оживление на Днепре разом сменилось мертвой тишиной.

За день было так много впечатлений, что теперь каждый спешил на покой, забыться сном после всех треволнений.

Аскольд, мрачный и угрюмый, сидел на корме своего струга. Он был совершенно безучастен ко всему происходившему вокруг. Как сквозь сон, он услышал, что запел скальд Зигфрид:

 
В походы пошли сыны Одина,
Чертоги светлые их ждут,
Средь сечи павшего, как сына,
Встречает божеский приют.
Смелей, смелей! Отваги полный,
Ведет нас в сечу славный вождь;
Не страшны нам морские волны,
Мы на врага падем, как дождь…
Щиты отбросим мы далеко,
Возьмем секиры и вперед!..
Там, в небесах, хотя высоко,
Валгалла светлая нас ждет.
Не вспомним мы на миг единый
О жалкой смерти на земле,
Умрем мы все, сыны Одина,
С печатью счастья на челе!..
 

Громкие крики восторга с ближайших стругов были ответом на эту песнь всеми любимого скальда.

Всем было весело, у всех было легко и отрадно на душе, только один Аскольд оставался угрюм и мрачен.

Путь быстро летел.

Пороги, по приказанию Аскольда, прошли волоком. Он хотел сохранить людей и свои легкие суда на будущее и счел за лучшее потерять немного больше времени на волок, чем рисковать своей дружиной.

Вот и устье Днепра.

За ним раскинулась необозримая гладь морская…

Но скоро и она оживилась. Все Черное море у северного своего берега так и белело парусами стругов.

Гроза вплотную надвигалась на Византию.

Весть о неудаче, постигшей Фоку и купцов, уже была принесена в Византию… Теперь Василий Македонянин узнал, куда скрылась Зоя. Однако он все еще не понимал истинных причин ее бегства. Изок и Ирина, жившие у него, сами ничего не знали. Они могли сказать только одно: что в темницу приходила какая-то богато одетая женщина, которая увела их добрую покровительницу и заключенного вместе с ней патриция.

Ни Изок, ни Ирина не успели узнать еще о том родстве, которое связывало их с Зоей. Они считали ее просто доброй женщиной, спасшей встреченных ею сирот исключительно из чувства сострадания. Василий же, прочтя оставленные Зоей таблицы, понял, что у беглянки были особые основания просить его заботиться о детях, и, действительно, исполнил эту просьбу.

Брат и сестра жили в его покоях, ни в чем не нуждаясь. Теперь высокое покровительство такого важного лица, каким стал Василий, вполне охраняло Изока от всяких посягательств на него Склирены, Ирине же после казни Никифора бояться было нечего.

Но вот по всей Византии разнесся слух, что «варяги» – так называли их здесь ввиду одноплеменности с наемной гвардией императора – уже в Черном море, уже близко от Константинополя.

Ужас напал и на царедворцев и на чернь.

Вардас, Василий Македонянин и Фотий почти что не расходились все это время, проводя его в постоянных совещаниях.

В них одних сохранились остатки энергии, они одни думали за всех и старались защитить Константинополь.

Но, увы, возможности для этого почти что не оставалось. В Константинополе не было войска, способного бороться с грозным врагом – все оно находилось на границе с Персией, в Константинополе не было даже порядочного оружия, он был беззащитен…

Что делать?

– Грозные времена наступают, – говорил Вардас, – хотя бы умереть теперь, чтобы только не видать, как варвары станут неистовствовать в граде царя Константина.

– Ты малодушен, Вардас, – попробовал возразить Василий, – может быть, мы еще успеем получить нужную помощь.

– Откуда? Не с неба ли ее ждать? – ядовито отозвался Вардас.

– Отчего же и не с неба? – удивленно спросил присутствовавший при этом разговоре Фотий.

– Дождешься! – сказал Вардас.

– И ты, христианин, говоришь так! – в ужасе воскликнул македонянин.

Вардас спохватился.

– Прости мне, я не то хотел сказать, Василий, – совсем другим тоном заговорил он, – я хотел сказать, что в Константинополе мало, по всей вероятности, угодных небесам.

– Тогда со смирением следует преклониться перед этой карой…

Голос Василия был так суров, что Фотий счел нужным изгладить это невыгодное впечатление.

– Нет! – придав своему голосу интонацию восторженности, воскликнул он вдохновенно, простирая руки к небу. – Нет, Василий, слушай меня со вниманием! Не погибнем мы, это говорю я – смиренный служитель алтаря. Не погибнем! Пусть никакие силы земные не могут спасти нас от варваров, за нас силы небесные, над нами покров Пресвятой Богородицы!

Это пророчество было произнесено так искренно, что возмутившееся было религиозное чувство македонянина успокоилось.

– Верь мне, верьте мне все, – продолжал Фотий, заметивший, какое впечатление произвели на слушателей его слова, – верьте, что минует эта гроза, не тронув Константинограда… Ни один волос не упадет с головы последнего из его жителей, и только к вящей славе небес послужит это нападение варваров!

Он замолк.

В это время в комнату Вардаса вошло еще несколько приближенных больного правителя, и они все слышали, что сказал патриарх. Лица слушателей выражали благоговейный восторг.

Фотий видел это и торжествовал.

– Подите, все слышавшие, и возвестите слова мои народу, а я сейчас уйду в свою келию и буду молиться Всеблагому за царственный город, за его обитателей и за всю Византию. Может быть, голос смиренного раба Господня достигнет Горнего Престола.

Благословив всех присутствующих, Фотий поспешил уйти.

В тот же день об его словах, казавшихся смятенному народу пророческими, заговорил весь Константинополь. Стоустая молва передавала их от одного к другому. На форуме только и речи было, что о пророчестве патриарха. Все как-то воодушевились. Жителям Константинополя, потерявшим всякую надежду на помощь земную, стало казаться, что, в самом деле, силы небесные защитят их от надвигавшейся грозы…

Воодушевление росло, вместе же с ним и уверенность в благополучном исходе грозившей беды.

А когда наступила ночь, весь Константинополь ясно видел из своих стогнов мрачное зарево множества пожаров.

То дружина Аскольда и Дира выжигала деревни, городки и монастыри на берегу Черного моря.

Варяги действительно подошли очень и очень близко. Счастье в этом походе было исключительно на их стороне. Нигде и никто не оказал им даже самого ничтожного сопротивления. Панический ужас охватил всех прибрежных жителей. Грозные завоеватели не останавливались ни перед чем… Они все на своем пути предавали огню и мечу. Это был действительно набег викингов со всеми ужасами, которые были только возможны в тогдашние времена. Стерты с лица земли были все прибрежные селения – в глубь страны, по приказанию Аскольда, его воины не стали проникать. Зато все острова на их пути были разорены и опустошены.

Все монастыри и селения чудных по собранным богатствам густонаселенных плодородных островов Плати, Иатра, Теревинера были уничтожены. От них остались одни груды развалин. Какая-то непонятная жажда разрушения и убийства овладела подступившими к Византии воинами. Их струги уже обременила богатая добыча, но это была только ничтожная часть того, что погибло в огне при разрушении. Но нападавшие не удовлетворялись ничем, они шли на Константинополь, они его – эту столицу возрожденного Древнего мира – жаждали, как некогда вандалы Рима, превратить в груды развалин…

На Теревинере, одном из богатейших прибрежных островов Черного моря, жил в изгнании предшественник Фотия, патриарх Игнатий. Когда Вардас возвел на престол патриарший своего племянника, бывший патриарх был заточен в монастырь. При нападении варягов Игнатий только чудом спас свою жизнь при всеобщем разгроме.

Казалось, сама природа покровительствовала надвигавшимся на Византию страшным врагам. Плавание по Черному морю было очень удачным для их кораблей. Несмотря на то что была осень и приближался период бурь, войско россов не потеряло ни одного струга. Больше двухсот этих легких судов вышло из Киева, столько же их подходило и к Константинополю.

А там от ужаса теряли голову.

Ни войска, ни флота не было в помине, порфирогенет, оставив Константинополь, как было это известно народу, по-прежнему проводил время в пирах да удовольствиях, забывая даже, что и его престолу грозит смертельная опасность вместе с его столицей.

– Что же будет? – кричали на форуме. – Неужели нас так и отдадут в жертву этим проклятым варварам?

– Для них разве веками собирались здесь несчетные богатства?

– Для того, что ли, у нас есть император, чтобы он пьянствовал со своими любовницами, когда отечеству грозит опасность?

Возмущение росло и росло. Озлобление охватывало всех. Только имя одного Василия Македонянина вспоминалось без злобы. Он один был угоден толпе. Да и в самом деле, Василий в эти тяжелые дни жил вместе с народом. Его видели и на форуме, где он своими убедительными речами подымал упавший дух константинопольцев, его видели в храмах молящимся за спасение города, видели с патриархом – словом, народ, особенно такой впечатлительный, как южане, все более и более привыкал к мысли, что с таким правителем, как этот Македонянин, никакие бы грозы не были страшны для города царя Константина.

Василий, и в самом деле, распоряжался и как гражданский правитель и как военачальник. Больной Вардас чувствовал, что этот человек приобретает все большее и большее влияние, но не смущался этим, а был даже рад возвышению Василия.

Именем императора он отдал приказ о том, чтобы повсюду повиновались Василию как порфирогенету, и это приказание воспринято было с большим удовольствием.

На одного только Василия возлагались всеобщие надежды.

И он всеми силами старался оправдать их.

По его приказанию вход в Босфор затянули цепями, и таким образом прегражден был непосредственный доступ к Константинополю с моря.

Эта цепь уже дважды спасала столицу Византии от подобной грозы. В 707 году к Константинополю подступили арабы, но их флотилия не смогла проникнуть за цепь. Затем, в 822 году, к Константинополю подступил мятежник Фома, и цепь также преградила доступ в Золотой Рог его судам.

Но тогда в Константинополе было войско, теперь же – одни беззащитные жители.

Оставалось и вправду возложить всю надежду на милость Божию…