Текст книги "Мера воздаяния"

С некоторых пор Арсений Владимирович особенно тесно сошёлся с преуспевающим бизнесменом Окуневым. Они и раньше были на короткой ноге и испытывали взаимную симпатию, а со временем, объединённые корпоративными денежными идеями, стали ещё сплочённее и понимали друг друга с полуслова. Особенно в плане отъёма бизнеса у наиболее успешных, богатых предпринимателей.

Никаких скандальных рейдерских захватов наподобие того, что происходило в отношении шабалинского агропромышленного комплекса «Ольминские кущи», не было даже в малейшей степени.

Схема отличалась исключительной простотой и изяществом, и если посмотреть со стороны, всё делалось как бы в рамках закона, без шума и пыли – иголку не подпустишь.

Обычно прокурор давал согласие дознавательному органу на уголовное преследование какого-нибудь воротилы с крупными барышами, допустившего определённые нарушения правового режима; таких людей он неустанно выискивал изо дня в день.

В качестве меры пресечения нередко избиралось заключение под стражу. И при ненадлежащей покладистости фигуранта дела – с оформлением уже постоянного, длительного проживания в тюремной камере, которое кое-когда заканчивалось самоубийством виновного. А бизнес жертвы переписывался на Окунева или его ближайших сподвижников. С весьма солидными откатами самому прокурору и последующей весомой долей доходов от захваченных предприятий.

Ну и непосредственным исполнителям сколько-то перепадало, и они оставались довольными и трудились ещё усерднее, благо впереди обозначались всё более высокие денежные перспективы, от которых дух захватывало.

Словом, это был могучий и поистине неисчерпаемый источник заработка, который использовался всесторонне и на постоянной, не перестававшей крепнуть основе.

Помимо этого Патрикеев располагал множеством иных возможностей обогащения, уже непосредственно связанных с судебными разбирательствами, где окончательное решение принималось не судьёй в финале, а обвинением на самой начальной стадии.

Оправдательных приговоров, практически, не бывало. И подсудимый благодарил судьбу, если получал не реальный тюремный срок, а только условный. Обычно посредством многомиллионных документально не оформленных выплат, осуществляемых в пользу вершителей закона, в первую очередь судьи и прокурора.

Денег у Арсения Владимировича было столько, такие огромные залежи наличности и неисчислимые суммы на банковских счетах, что порой он не знал, как их использовать, и над сей непростой проблемой ему приходилось мучительно долго раздумывать.

По слухам, Элеонора Модестовна Басина, тёща прокурора, которой перевалило за семьдесят, занялась строительным бизнесом в Черногории. В курортном районе, на землях, купленных у частных лиц, она патронировала возведение зданий под гостиницы, рестораны и бальнеотерапию с использованием морских и минеральных вод. Но это уже аспекты огромного гешефта, мелкие детали применения нажитых капиталов.

– Выпьем! – сказал Костя, налив очередные граммы мне и себе и опустошив чекушку. – Что её оставлять, выдохнется ещё, ха-ха.

– За что? – спросил я.

– За то, чтобы Ольмаполь освободился от воров и мошенников – государственных и прочих.

– А в остальных городах и весях?

– Везде, в каждом населённом пункте!

– Хороший тост. Обязательно надо выпить, чтобы сбылось в полной мере. Только не сбудется, Костян; всё это фантазии, дохлый номер и сейчас, и в обозримой перспективе. Судя по тому, что ты рассказал, великое, неоглядное поле деятельности перед сими джентльменами удачи лишь начинает открываться по-настоящему, ибо основные пласты национального достояния ещё не разграблены. На ольмапольском уровне уж истинно.

– Э-э, Федя, жизнь штука переменчивая: сегодня жулики и воры задают тон, а завтра, глядишь, во всех начальнических креслах будут те, кто рубля чужого не возьмёт. И загремит ворьё в места не столь отдалённые – лес валить или руду золотоносную добывать на пользу Отечеству; а таковых сотни тысяч набежит. И наполнится государственная казна до самого верха, если с приплюсованием награбленного, конечно. И всё получит мощное развитие: образование, медицина, технологии. Уровень жизни простых граждан, не воров, пойдёт круто вверх, на самые высокие мировые позиции.

Кажется, водка немного опьянила моего собутыльника, и я не стал ему возражать, иначе беседа могла перейти в обычные прекословия, от которых ничего хорошего не бывает.

Глава четырнадцатая. Беспредел

Маткивский вручил мне дубликаты ключей от квартиры – сразу же, как только я ступил к нему через порог, снял с гвоздика на стене и подал. Так что я волен был распоряжаться собой, как мне вздумается.

Утром следующего дня он поехал в рекламное агентство, где несколько лет уже тянул лямку в качестве составителя текстов.

Проводив его взглядом из окна, я тоже быстренько собрался и отправился бродить по улицам. И в двух шагах от дома встретил Василия Ивановича Несмеянова, своего учителя по музыке в детские годы. Именно с его подачи ко мне пристала кличка Карузо – за бархатистый, с верхними переливами певческий голос, присущий великому исполнителю.

Теперь это был сухонький согбенный старичок с палочкой, на которую он опирался и без которой не мог обойтись.

Учитель едва передвигался осторожными коротенькими шажками – медленными. Видно было, что жизнь этого человека на последнем излёте. Я едва узнал его, и то не сразу, изумившись переменам в нём, а он воспринял меня как обычного незнакомого прохожего.

Я поздоровался с поклоном и назвал по имени-отчеству; он, не взглянув на меня, ответил:

– Здравствуйте, молодой человек, здравствуйте!

И потащился дальше, помогая себе палочкой.

Кажется, кроме всего прочего он стал ещё и подслеповатым. Особенно запомнились его пустые слезящиеся глаза, смотревшие в никуда.

Вечером, когда Костя пришёл с работы, я рассказал о встрече с Несмеяновым и о том, что несколько лет обучался у него игре на аккордеоне.

– Так этот бывший учитель музыки в соседнем подъезде живёт, – произнёс Костя. – Одинокий старик, родственников никого. Совсем в последнее время сдал, можно сказать, не жилец.

Его слова «не жилец», произнесённые походя и с равнодушием, покоробили меня, но я постарался сохранить непроницаемый вид.

Через три дня Костя сказал:

– Умер твой учитель по аккордеону. Соседка его, Марья Петровна Ильина, тоже пожилая, глубокая пенсионерка, обратила внимание, что, в отличие от прежнего, он не показывается из квартиры. Стала звонить – не отвечает. Обратилась в полицию, вскрыли дверь, а человек холодный лежит.

И поведал, что в прикроватной тумбочке новопреставленного нашлись восемьсот тридцать тысяч рублей. Двадцать тысяч полицейские отслюнявили присутствовавшей с ними соседушке, чтобы держала рот на замке, а остальные поделили между собой и ещё каким-то хмырём в штатском, который возле них кружился и по всей видимости имел отношение к правоохранительным органам. Не исключено, что сексот особо полезный, осведомитель.

Костя исказился лицом, покачал головой и сказал с осуждением:

– Вдобавок квартира стоит миллион шестьсот тысяч, не меньше. Эти же полисмены и толкнут её кому-нибудь из знакомых или приятелям своим – найдут способ. А денежки опять себе да с начальством поделятся. Словно вороны, слетелись на поживу. Покойник лежит на смертном одре, а они уже обирают бедолагу.

– Да кто тебе рассказал про ограбление? – спросил я с недоверчивостью. – И откуда у Несмеянова такие деньги?

– Так Ильина же, соседка его по этажной площадке. Мы как бы приятельствуем с ней, вот по дружбе она и доложила. Между прочим, двадцать тысяч, вручённые полисменами, Марья Петровна отдала погорельцам, оставшимся без крыши над головой. А деньги откуда… Он же почти не тратил ничего, не считая коммунальных расходов. Чайком сладеньким пробавлялся да старую одежду донашивал, купленную, может быть, тридцать лет назад.

Мне вспомнился затасканный серенький клетчатый пиджачок с грубыми стежками по левому плечевому шву, в который был одет Василий Иванович при нашей встрече на улице.

Помолчав, Костя состроил злую мину и продолжил:

– А «стражей порядка», которые наведывались к Несмеянову, я знаю и видел их не раз. Один – сержант Кутырёв, второй – прапорщик Салядин. Оба красномордые такие, упитанные, с бычьей шеей. И бесцеремонные. В нашем квартале они все торговые точки обирают. Под видом крышевания. И делятся с вышестоящими полисменами, своими начальниками. У них эти хабаристые деленции на поток поставлены. Никто не смеет им возражать. Граждане, которые пытались вывести их на чистую воду, горько пожалели об этом, заплатив штрафами и тюремными отсидками, одни – пятнадцатисуточными, а другие и бо́льшими. И я не касаюсь бизнеса этих полицаев, от греха подальше.

Укрывшись в Костиной «норе», я и выжидал, как будут развиваться события вокруг татариновского золота, притаился, маскируясь под обычного жильца. И наблюдал за жизнью города заодно. По телевизору и во время ежедневных прогулок по улицам – не слишком продолжительных, не больше часа-двух.

Интересно было вглядываться во встречные физиономии как мужчин, так и женщин; по их выражениям я пытался разгадать духовные сущности незнакомцев и незнакомок, преступные они или добропорядочные. Или совсем ничтожные, расположенные лишь к удовлетворению естественных надобностей телесных оболочек, в которые они были заключены, в первую очередь к поглощению пищи.

Способны ли идущие навстречу граждане и гражданки к высоким, благородным поступкам? Или главное отличие их от других животных только в членораздельной речи и ношении одежды?

Ещё относительно мужчин думалось: как бы сии субъекты повели себя, окажись они в режимном лагере? Стали бы безропотными «мужиками»? Или «козлами», стучащими начальству на других зэков? Или встали бы на путь профессионального преступничества и, выйдя на свободу, окончательно погрязли бы в воровстве и жульничестве в компаниях себе подобных?

И это занятие в определённой степени развлекало, понуждая к работе мыслительный аппарат.

Каждая моя вылазка заканчивалась посещением ближайшего гастронома; я покупал продукты и к приходу хозяина квартиры готовил какой-нибудь незатейливый, но вкусный ужин из одного-двух блюд. А я умел кухарить, Наталья Павловна научила тонкостям, и, возможно, наследственность сказывалась: отец-то мой талантливейшим поваром был, как когда-то, ещё в детские мои годы, мне рассказывали моя мать и наши соседи по дому.

Тягостно было сидеть взаперти и в одиночестве. Вновь начинал мерещиться «Полярный медведь». Адская жизнь сего пенитенциарного заведения неотступно преследовала меня все годы, прошедшие после побега из заключения. А здесь, в квартирных стенах, оклеенных таксенькими обоями, и с убогой мебелью, картины былого начинали просто одолевать меня.

Явственно рисовалось пребывание в штрафном изоляторе, тёмно-зелёная, почти чёрная внутренняя коробка его с тяжёлым бетонным потолком. И зарешёченное узкое оконце во внешней торцовой стене, в сильные морозы затянутое белой с просинью узорчатой наледью, похожей на стебли и листья неведомых экзотических растений. Как я всё старался дотянуться пальцами сквозь решётку до ледяной корки на стекле и поскрести её, чтобы увидеть, что происходит снаружи, на Божьем свете, от которого был отгорожен. Но каждый раз не доставал сантиметр или полтора.

Внутренним зрением виделась и Машка, маленькая молоденькая мышка, вылезавшая из норки в полу и на протяжении долгих месяцев бывшая моим единственным другом и отрадой в мрачном тесном узилище. Именно её присутствие больше всего поддерживало и вызывало стремление к собственному существованию. Если бы не она, ещё большой вопрос, продержался ли бы я.

Машка испытывала ко мне настоящую симпатию, что видно было по её весёленькой счастливой мордочке и по тому, как, случалось, она неустанно бегала за мной, когда я ходил из угла в угол, коротая бесконечный досуг.

В отличие от меня, камерные стены нисколько не стесняли её; напротив, они давали моей подружке возможность вполне терпимого существования. Иначе пришлось бы ей выживать, может быть, только в проделанных ходах под глубокими снегами и с постоянной угрозой быть съеденной каким-нибудь хищником, охочим до мелкой живности, лисицей, например.

Для меня же пребывание в штрафном изоляторе являлось медленным, растянутым во времени лишением жизни. Я это чувствовал постоянно, и как ни пытался изменить восприятие трагичной реальности и окрасить её в подобие розового цвета, она оставалась по-прежнему безысходной.

Более того, искажённое сознание начинало видеть единым узилищем не только ШИЗО вкупе со всей режимной колонией и её восьмьюстами сидельцами, но и остальной земной мир. И то, что находилось за его пределами, на других планетах, даже в миллионах световых лет. Люди же представлялись двумя неравными частями, одна из которых, большая по численности, являла собой жалких пригнобенных заключённых, а меньшая – их тюремщиками, злыми и беспощадными, всегда готовыми к насилию над своими подопечными, лишёнными всяких прав, включая право на жизнь.

Иногда я виделся себе как бы издалёка, чужими глазами – в том числе перед взором Высшего Существа – маленькой скрюченной козявкой на грязной сбившейся подстилке, почти молекулой в сравнении с невообразимыми космическими пространствами, раскинувшимися во всех направлениях. Это была ничтожная картина, понуждавшая задумываться о том, как же мы, человеки, мало значим в бесконечном мироздании и как микроскопически мелки дела наши и помыслы.

А бывало, что вместилище камеры совершенно менялось непостижимым образом. Рядом с постелькой в широком проёме стены открывалось новое помещение с какими-то незнакомыми прямоугольными предметами неизвестного предназначения. Над головой же нависали сплошные ряды вертикальных тёмно-зелёных, под цвет стен, махристых нитей. Я трогал их руками, кончики нитей легко срывались и превращались в мягкую сухую трушицу между пальцами и куда-то потом исчезали, словно испарялись. И эти видения повторялись неоднократно.

Однажды я, как наяву, увидел себя латиноамериканским наркобароном, похожим на Пабло Эскобаро и таким же могущественным, и как по моему приказу крепкие вооружённые люди утопляли провинившегося чела, недавнего моего помощника по криминалу. Зримо виделись лодка, с которой сбрасывали штрафника со связанными руками и ногами и уже почти мёртвым лицом с застывшим, оцепеневшим взглядом, и сверкающие множественными солнечными бликами морские волны, поглотившие его. И чувствовалось нежное ласковое тепло, нисходившее с небес.

Это было нечто схожее с реинкарнацией, подобием переселения души в другое живое тело.

Когда настоящая реальность возвращалась, я оценивал картины со своим участием в наркобизнесе не чем иным, как результатом изменённого состояния сознания и как имевшим место в самом деле – на противоположной стороне земного шара.

Переживания минувшего режимнолагерного бытия порождали невыносимую душевную маяту, от них сжималось сердце и возобновлялись приступы головной боли, являвшиеся следствием длительного пребывания в сырой холодной камере.

Усилием воли я отгонял гнетущие тени, но спустя немного времени они возвращались вновь и вновь.

Дабы избавиться от наваждений, я и отправлялся фланировать по прилегающим улицам, надев тёмные очки.

Риска быть узнанным кем-либо из полицейского сыска или старыми знакомыми практически не существовало. Внешность моя, напомню, была изменена, и никто не знал, что я затаился в этом районе города, даже Пётр и Юрий; я сказал им только, что отсижусь ненадолго в одном укромном местечке.

Обычно я доходил до кафе «Огонёк». От Костиной квартиры до него всего-то было несколько сотен метров.

В заведении было удобно и спокойно. Чем-то оно даже превосходило подобный торонтский общепит, который доводилось посещать, возможно, едва уловимыми российскими особенностями. Последние, наверно, оставались для меня самыми притягательными.

Заказав стакан чая с конфетой или чашечку кофе с сахаром и сливками, я садился за столик у окна. Не спеша потягивал напитки и поглядывал на прохожих. И исподволь – на посетителей заведения.

Меня не покидали мысли о несчастном Василии Ивановиче. А также о тех, кто ограбил покойника.

Смотрел, значит, я на добрых людей и думал: сколько из них не устояли бы перед искушением и присоединились к тем двум полицейским, которых иначе как падальщиками, то есть сущностями, питающимися мертвечиной, не назовёшь, пусть и в переносном смысле этих слов.

Половина присоединилась бы? Или девять из десяти? И схватили бы они окаянные покойницкие деньги и радовались, что судьба наконец-то – или в очередной раз! – улыбнулась им. И что хорошо бы повезло ещё и ещё подобным образом, и так постоянно, изо дня в день, и не кончались бы счастливые, по их мнению, обстоятельства никогда и ни в коей мере, а ещё лучше, чтобы приумножались в геометрической прогрессии.

А сколько нашлось бы совестливых, добропорядочных, которых привела бы в трепет одна только мысль об участии в сём ужасном пировании по-над трупом покойника? Два, три из сотни или и того меньше?

И такие, конечно, есть. Никто из моих друзей не подумал бы даже прикоснуться к этим деньгам, Костя Маткивский, к примеру. И Михаил Болумеев, некогда законченный вор, бандит, не позволил бы себе, посчитал за самый страшный позор. И весёлая незлобивая буфетчица Нина отвратилась бы; вон она, фигуристая, хлопочет за прилавком. И это только те, кого я знал; кроме них ещё оказались бы благонравные, пусть и немногие.

Если же кто из числа праведных взял бы всё же роковую наличность, то, наверное, лишь для того, чтобы не затерялась она понапрасну в бездонных казённых пределах. И отдали бы они заполученные ассигнации людям, попавшим в безысходную нищету или финансовую кабалу либо оказавшимся ещё под каким-то ударом судьбы. Как человеколюбивая Марья Петровна Ильина, потратившая мертвецкие деньги на богоугодное дело вспоможения погорельцам.

«А ты сам взял бы деньги у покойника? Или просто у какого-нибудь беспомощного, не способного оказать сопротивление?» – вдруг пришло мне в голову. И ответил, что, напротив, последнюю рубашку снял бы с себя при надобности и отдал нуждающемуся. После чего усмехнулся и сказал: «Хвалишь своё “фе”, ракалия. Хвост перед самим собой распускаешь. Вопрос лишь, зачем ты делаешь сие, друг мой ситный? Из желания показать себя лучшим перед большинством других? В таком разе это низкое твоё свойство, и никак иначе. И, признай, оно не красит тебя совсем».

Вернувшись на квартиру, я готовил очередное блюдо из канадской кухни с тем, чтобы создать Косте праздничное настроение.

Глава пятнадцатая. Ястребица

Вечером, когда мы с ним собрались ужинать жареной картошкой с селёдочкой по-исландски и винегретом а-ля гурон из свёклы и квашеной капусты, приготовленными мной по рецептам Натальи Павловны и с собственными кулинарными фантазиями, в дверь позвонили.

Костя открыл. Перед ним стояла старушка лет семидесяти с небольшим. Это оказалась та самая Ильина из соседнего подъезда.

– Здравствуй, Костик! – ласково сказала она и пригласила его к себе помянуть Несмеянова.

– Я не один, – ответил мой дружбан, – я с товарищем.

– Пусть и товарищ идёт, – сказала старушка.

Как отказаться от поминок своего учителя музыки, которого я всегда уважал! Нельзя-с. Поэтому долой конспиративные предосторожности!

Но прежде чем войти к Ильиной, я спросил у Кости, кто она по жизни?

– Сама добродетель, – ответил он.

– А по профессии?

– Всю жизнь просидела швеёй в цехе по пошиву детской одежды.

Так мы оказались в квартире Марьи Петровны.

Сели за стол, на котором были скромная закуска и бутылка недорогой водки.

Произнесли обычные, присущие таким случаям фразы, выпили по рюмашке, закусили.

Хорошим человеком, на мой взгляд, был Василий Иванович, приятным в общении. И талантливым преподавателем, у которого даже слепые ученики быстро овладевали музыкальными инструментами – баяном и аккордеоном, – становились настоящими профессионалами и зарабатывали для прожитья выступлениями на эстраде или свадьбах. Мне, бывшему его ученику, много чего можно было сказать о нём в этом отношении, только я вынужден был молчать, чтобы не открывать своё истинное лицо.

А Марья Петровна рассказала, причём то, о чём я даже не подозревал никогда.

С Василием Ивановичем она была знакома больше сорока лет, со дня заселения в их только что построенный тогда типовой пятиэтажный панельный дом. Он был зрелым мужчиной, видным, с благородной осанкой и без единой сединки в волосах.

За годы соседского общения Ильина постепенно узнала всю жизнь Несмеянова, закончившуюся для него лично в общем-то ничем, не считая могильной ямы. Увы, именно так. При том, что пользу он, как честный и способный труженик культурной сферы, приносил обществу немаленькую, недаром ел он свой хлеб. Никто не посмел бы упрекнуть его в паразитировании.

В молодости он был ещё виднее: стройный, ладный, хорош лицом, с ясным открытым взором. Многие очень даже симпатичные девушки пригородного посёлка Тихоновка, где проживали Несмеяновы, хотели соединить свою судьбу с Василием. Но он как-то всё проходил мимо этих красоток, грезя о великом счастливом будущем и той единственной и неповторимой, которая непременно должна была явиться ему.

И была среди них одна девчонка, Аня Белкова – Несмеяновы их семейство знали, – года на четыре или пять лет моложе его, среднего роста, скорее тоненькая, чем худенькая, с небольшими веснушками на лице и едва заметной рыжинкой в волосах. Очень уж она танцевать умела хорошо. Василий несколько раз приглашал её вальсировать, бывая в клубе местного машиностроительного завода, куда вечерами ходила вся поселковая молодёжь.

Аня удивительно тонко чувствовала партнёра, предугадывала каждое его движение и словно составляла единое целое с ним. Но лишь этим своим искусством и выделялась она из остальных юных особ. А так вроде ничего особенного в девушке не было.

За пределами клуба молодой человек никогда не думал об Анечке, словно её не было на белом свете, и только здоровался с ней при случайных встречах на улице.

В то время, уже после армейской службы и опробования своих способностей в некоторых производственных сферах, Василий Несмеянов жил с родителями и учился в городском музыкальном училище. Успешно закончив его, отправился он на другой конец страны для участия в каком-то известном оркестре. Пробыл там с год и, не добившись ничего толкового, вернулся назад.

И в первый же день услышал он от своей матери такой пассаж.

Обычно Аня Белкова уходила в клуб на целый вечер, а тут, после отъезда Василия, вернулась домой вскоре, бросилась ничком на кровать да как давай плакать! Анастасия Тимофеевна, матушка её, спросила, что случилось, доченька? А та навзрыд:

– Вася уехал!

– Уехал, ох, надо же, вот беда какая, вот беда! Ох, невезение… Да ты хоть словом с Васьком перемолвилась, говорила с ним, что он нравится тебе?

– Не-ет, я боялась, не посмела я.

– Эх ты, не посмела! – укоризненно сказала Анастасия Тимофеевна, знавшая Василия как хорошего, перспективного парня, не пьющего, без дурных наклонностей – его все в посёлке знали. – Упустила сокола, ворона!

От этих слов ещё сильнее ударилась в слёзы Анечка, чуть до истерики не дошла, и никакой возможности не было её успокоить.

Выслушал Василий сие изложение и спросил:

– А что сейчас она?

– Замуж вышла, – последовал ответ. – Приехал какой-то залётный с юга, побыл недолго, познакомился с Анечкой и сделал ей предложение. Отец с матерью сказали: выходи за него; Василия-де всё равно не вернёшь, а что ты будешь в девках сидеть!

Ничего не сказал больше Василий. Не было у него никаких чувств к этой веснушчатой девице. Вышла замуж, и Бог с ней.

В соседях же с Несмеяновыми жил родной дядя Анечки, Тихон Белков со своим семейством.

И вот миновал ещё год или около того, и пригласил этот Тихон молодого соседа на вечеринку; он и сам был сравнительно молод, всего лишь на восемь лет старше.

Василий не стал отказываться, пришёл и среди прочих гостей увидел Аню с её мужем, симпатичным таким, с чистым светлым ликом; семейная пара приехала навестить здешнюю родню.

Поприветствовали друг друга, познакомились – Аниного супруга звали Олегом, – расселись за столом в передней комнате, начали выпивать, как и положено в подобных торжествах.

А было участников – сам Тихон с женой, племянница его Анечка со своим дражайшим, Василий и ещё шесть или семь хозяйских друзей обоего пола.

Закусили после первой, оживились, обменялись весёлыми словами в предвкушении очередных горячительных доз, снова опрокинули по одной. Ещё поговорили о разном пустяшном, сразу же забывавшемся, по третьей пропустили, опять поговорили, и спустя ещё недолгое время мужчины вышли во двор покурить. За ними и женщины последовали.

Сильно пьяных не было, только выпившие, все с хорошим, приподнятым настроением. И тут, наверное, под воздействием водочных паров и гормонов молодости, Василий предложил устроить борьбу. И глянув на Олега, вызвал его против себя. Тот, не колеблясь, согласился. Встали они на открытое место посередине двора и начали примериваться друг к другу, чтобы одолеть противную сторону, а окружающие смотрели на них, шутили и улыбались.

Гость с юга крепок был, но Василия тоже силёнкой Бог не обидел, к тому же он оказался ловчее, и за два приёма ему удалось положить соперника на обе лопатки.

Распалился Олег из-за своей неудачи, и когда поднялись они, обрушился на Василия с бранными злыми словами и очевидным намерением вступить в драку.

Тогда, неожиданно для всех, Анечка встала перед мужем; руки согнуты в локтях, кулачки сжаты, лицом потемневшая, даже веснушки исчезли, взъерошенная, яростная – чисто ястребица, прямо наброситься была готова. Она тоже употребила водочки по ходу вечеринки и скорее всего потому так явственно проявила свои эмоции.

– Ты что на человека нападаешь! – крикнула она супружнику, наступая на него. – Что он тебе сделал! Поборол тебя, да?! И что, избить его за это теперь? Кто-то же из вас должен был стать победителем. Ты разве не думал об этом, когда соглашался? И не стыдно тебе, а? Ах ты, негодная, скверная душа!

Для всех местных, включая Василия, не была секретом причина такого её поведения, ибо все они хорошо знали хронику её безответной любви. Один только Олег не ведал, что происходит. Но он отступил под безудержным напором жены, быстро охолонул, и это было главным в те мгновения.

Ещё побыв на воздухе, участники пирушки вернулись за стол и, забыв об инциденте, продолжили возлияния в сопровождении всё тех же малозначащих приятных разговоров, отражавших общую комфортную, праздничную атмосферу и душевное расположение.

Аня с мужем допрежь всех ушли с вечеринки, и Василий с тихоновского двора провожал взглядом её тоненькую пониклую фигурку, пока не скрылись они за углом соседнего дома.

– И что, на этом вся история? – спросил Костя, когда Мария Петровна замолчала и словно бы задумалась, погрузившись в воспоминания.

– Нет, не вся, – сказала она, – сейчас доскажу.

Приняли ещё по одной, и рассказчица продолжила.

Время летело. Василий всё продолжал выбирать себе спутницу жизни и уже в средние года вошёл, а потом быстро начал стариться. И в конце концов сделался никому не нужным дедком и так и остался одиноким. Аню же Белкову он годами не вспоминал, может даже десятилетиями, и только под конец спохватился, и стал думать о ней ежедневно и по многу раз. Вот эта сцена во дворе, когда она, защищая его, выступила против собственного мужа, больше всего поражала Несмеянова.

Никто ни до, ни после не вступался так рьяно за Василия, даже отдалённо ничего похожего не было никогда. И в конце концов пришёл он к горькому выводу, что именно Аня была счастьем, предназначенным ему свыше, только пропуделял он свои красные дни, мимо прошёл. И стал он сравнивать себя с пустоцветом, а иной раз – с сухой бесплодной веточкой, приговаривая, что существование его было бессмысленным и непонятно, для чего он вообще появился на свет белый. И даже выродком себя называл в присутствии Ильиной.

– Ну зачем же вы так корите себя, Василий Иваныч! – изумляясь, говорила она в ответ.

– Выродок и есть, – продолжал тот, – ибо на мне вырождается, прекращается род наш Несмеяновых.

– А что Аня, о ней что-нибудь известно? – опять спросил Костя.

– Вот тут, мне кажется, самое интересное, – сказала Марья Петровна. Она снова задумалась ненадолго, вспоминая минувшее, после чего возобновила рассказ.

Лет двадцать назад позвонила ей в дверь какая-то женщина, в возрасте уже, тоненькая такая, с сединой в волосах и мелкими веснушками на личике по сторонам носика. Представилась старой знакомой Несмеянова, назвалась Анной и попросила разрешения войти. Выглядела она вполне добропорядочной, Марья Петровна впустила её, провела на кухню и посадила за стол.

За чаем гостья многое рассказала о себе: что у неё внимательный хозяйственный муж, трое взрослых сыновей и дочь. О том, какие они замечательные дети, образованные и внимательные к людям, и как ей всегда с ними было хорошо. И между прочим поведала о любви к Василию Ивановичу, которая возникла когда-то да так и не истаяла.

– Болею я сильно, – сказала она, когда с чаепитием было покончено, – недолгий мне век остался. Вот под занавес хотелось бы взглянуть на Василька хоть одним глазком.

– Так он скоро с работы придёт! – воскликнула Марья Петровна. – И увидитесь тогда.

– Не-ет, – сказала Анна, покачав головой. – Не хочу старой такой, с морщинками да седыми волосами являться перед ним. Думаю, надеюсь, он вспоминает меня, какой я в молодости была. Пусть молодой и сохранюсь для него.

И стала она ждать Василия Ивановича у кухонного окошка, когда он появится внизу возле подъезда. И дождалась. Смотрела на любимого человека не дыша и до последнего мгновения, пока не скрылся он под крылечным козырьком. А когда Несмеянов входил к себе, приоткрыла дверь и опять смотрела, не отрываясь, в спину ему.

– И что потом? – спросил Костя.

– Ничего, – ответила Марья Петровна. – Собралась быстро и ушла. Навсегда. Больше я её не видела, и она не давала знать о себе.

– А Василий Иваныч?

– Ни слова не сказала я об этой Анне. Зачем бередить душу человеку! Она и без того была неприкаянная у него. В последние дни родителей своих покойных всё вспоминал. Никто, говорил, не относился к нему с такой теплотою и заботой, как они, и пора, мол, присоединиться к ним в ином мире, утешение среди них найти. Ещё говорил, что не хотел бы в гробу лежать, чтобы видели его страшным покойником, а лучше бы просто незаметно исчезнуть ему с лица земли, как будто и не было его никогда.